нет. Разве что хлеб.
— О! Золотая голова! Машенька, и хлебушка. Кусочков… А, просто буханку принесите.
— Поняла. Рюмки сейчас организую, а потом дойду до буфета.
— Чудесно. А это вам за хлопоты.
Михаил Васильевич сгреб со стола шампанское и шоколадку и сунул проводнице.
— Ах, ну что вы?! — показно заалела та. — Вы меня балуете!
— Разве вы не в курсе, Машенька, что женщина именно для баловства и создана? Для баловства и для отдохновения воина. А все остальное, как говорил герр Ницше, есть дурость.[95]
Проводница отправилась за рюмками, а Михаил Васильевич тем временем ловко свернул голову "Аисту". По всему, ночка обещала быть нескучной.
Сна и так не было ни в одном глазу. А тут еще кроватная панцирная сетка, растянутая временем и задницами былых ночлежников до состояния гамака, реагируя на малейшее движение, скрипела как последняя сволочь.
Промаявшись часа полтора, Барон поднялся, нашарил в темноте ботинки, обулся и, подсвечивая себе спичками, тихонько прошел в сени.
— С крыльца не мочись. Ходи в уборную! — ухнуло в тишине сварливое хозяйкино.
— Не волнуйтесь, мамаша. Я только покурить.
— А коли курить, бычки потом где попало не разбрасывай.
— Будет сделано.
Барон скинул дверной крючок, толкнул дверь и вышел на крыльцо.
Ночь была безоблачной и непривычно для этих мест светлой. Такие в Ленинграде обычно стоят в августе, служа напоминанием о недавних белых ночах.
— Дверь! Дверь-то кто за тобой закрывать будет?! Сквозняк гоняешь, ирод!
— Пардон, мадам.
Хозяйку звали Гертрудой Генриховной. "Стерва редкостная. За трешник удавится, но за червонец разместит красиво. Как в "Астории", даже лучше", — так охарактеризовал свою тещу Валера.
Парень и сам оказался не промах. Таксисты, они ведь еще и неплохие психологи. Неудивительно, что Валерка, стартовав от Егошихинской дамбы и не получив новых инструкций от явно удрученного чем-то богатого клиента, повез того прямиком в ресторан. Причем не абы какой, а расположенный всего в двух кварталах от таксопарка. И пока клиент густо запивал горе горькой, быстренько сдал машину, помылся, переоделся и прискакал туда же. Резонно рассчитывая на халявное угощение.
Барон этот нехитрый фокус раскусил, но вида не подал — заказал еще графинчик, присовокупив щедрый за-
кусон. Очевидных знакомцев у него в Перми не имелось, а потому вопрос с ночной перекантовкой проходил по разряду актуальных. Конечно, на крайняк можно было пойти по пути наименьшего сопротивления и сунуться в гостиницу. Но светить ради одной ночевки документы и рожу в казенном учреждении не хотелось. Мало ли что. Особенно в свете задуманного завтрашнего. В общем, таксист с его частной домовладелицей тещей подвернулись как нельзя кстати.
В итоге, основательно выпив и закусив, случайные знакомцы покинули ресторан и неспешным пешочком прогулялись до уже известного Барону домика. Торговались недолго — червонец и в самом деле произвел на Гертруду Генриховну действие сродни магическому. На том и расстались. Договорившись, что завтра, к одиннадцати утра, Валера подскочит за Бароном и отвезет в центр.
В цветнике сыскалась небольшая скамеечка. Барон опустился на нее, закинул ногу на ногу и задымил в ночь. Вот только табачный дым все равно не мог перебить аромата вплотную подступающих к скамеечке кустовых роз. Тех самых, что нынче осиротели на букет, оставшийся в руках у изумленной Ольги. Но, странное дело, вовсе не к сестренке, встреча с которой вместо запланированного жизнерадостного мажора обернулась душераздирающим минором, были сейчас обращены тягостные думы Барона. Из головы не выходил Самарин. В отношении которого требовалось принять некое решение. И если еще этим утром Барон был по-прежнему настроен валить крысу, то теперь в душе поселились сомнения. И в своей недавней кровожадной решительности он уже не был столь категоричен.
Во-первых, это только на словах просто. Валить.
Нет, конечно, лишить человека жизни как раз нетрудно. Но вот осознавать, что тем самым ты автоматически вписываешься в потенциальную расстрельную статью, мягко говоря, некомфортно. Это только молодым неопытным бакланам, напрочь лишенным привычки задумываться о последствиях, все нипочем. Да и то… Однажды в Вологде Барон присутствовал на сходняке, на котором шумно обсуждали беспредел одного зарвавшегося уркагана. Молодые шумели, волновались: "Беспредел! Валить его, козла, надо!" Тогда местный авторитет Сыч оборвал базар всего одной фразой: "Валить, говорите? Хорошо. А кто валить-то будет? Кто больше всех горланил? Ты и будешь валить! Или передумал уже?!" И сидел потом самый горластый тихо-тихо, засунув язык в задницу.
А во-вторых… Теперь, когда Барон воочию убедился, что Ольга жива и здорова, насколько оправдана будет его возведенная в абсолют месть? В самом ли деле заслуживает дядя Женя, по совокупности всех совершенных в отношении членов семейства Алексеевых подлостей своих, лишения жизни? Не правильнее ли оставить этого почти старика в покое и наедине с угрызениями совести? Ежели таковые, конечно, в нем обитают. Бог ему, как говорится, судья. Вот только…
Бог-то бог, но и сам бы помог. Оставить все, как оно есть, — значит, простить. Но он, Юрка Барон, не простил Самарина. Никогда не простит и не забудет.
Потому что ТАКОЕ невозможно забыть и простить.
Ленинград, февраль 1942 года
— Кто? — напряженно отозвался на Гейкин условный стук (бум — пауза — бум-бум-бум) хриплый голос.
— Бабай, это я.
— Кто я?
— Да Гейка же! Открывай.
Щелкнули замки, брякнула цепочка.
Дверь со скрипом приоткрылась, из-за нее высунулась голова мужика. Мало того что неприлично мордастого, так еще и без шапки. "Неужели у них в квартире так тепло?" — поразился Юрка, отводя глаза от неприятного изучающего взгляда.
— А это что за доходяги?
— Со мной. К Яковлевичу. Он в курсе.
Мужик не сразу, но распахнул дверь, и окоченевшая троица шагнула в темную прихожую. Внутри и в самом деле оказалось тепло. С подобной непозволительной роскошью — отапливать ВСЮ квартиру — нынешней зимой Юрий столкнулся впервые.
Снова скрип и щелканье замков. И от этих звуков Олька испуганно прижалась к брату.
— Ждите здесь, — отрывисто бросил мужик и, протопав по коридору, скрылся в дальних комнатах.
— Юра! Какой дядька страшный!
— Цыц, ты!.. Гейка, а это кто? Родственник?
— Это Бабай. Он у Яковлевича навроде ординарца.
— Бабайка? Тот самый? Из сказки?
— Я же тебе сказал — помолчи! — Юрий сердито одернул сестренку за рукав.
— Хорошо. Помолчу. Только ты меня больше так не дергай — больно.
Через пару минут из глубины квартиры показались двое — Бабай и всемогущий, если верить рассказам Гейки, Марцевич. Здесь "всемогущий" — от "могущий достать всё". Не за красивые, разумеется, глаза.
Марцевич был невысок, поджар и кривоног. Голова, словно у ужа, — маленькая, лысая, с желтыми бегающи-
ми глазками. И хотя смотрели эти глазки приторно-ласково, угадывались в них раздражение и недовольство. Последнее, судя по всему, было связано с визитом в святая святых незнакомцев.
— Анатоль Яколич! — считав сокрытое, заторопился-затараторил Гейка. — Это Юрка, про которого я вам рассказывал. Помните? Он фамильное рыжьё принес. А пацанка — сеструха его. У них бабка умерла, и теперь малолетку не с кем дома оставить.
— Сочувствую. Ах, война-война! — Марцевич сокрушенно поцокал языком. — Сколько же ты всем принесла горя! А сколько принесешь еще… Ну?
Хозяин квартиры вопросительно уставился на Юру.
— Доставай! — пихнул парня в бок Гейка.
— Ах да. Сейчас.
Порывшись за пазухой, Юра извлек на свет толику фамильного наследства. Не без опаски засветив покупателю, пояснил:
— Сережки золотые с камушками рубиновыми. А к ним цепочка, тоже с камушком. Бабушка говорила: конец прошлого века.
— А бабушка при жизни слыла специалистом?
— Как это?
— Ладно, проехали.
Марцевич небрежно подмахнул ювелирку, явив холеную, ухоженную ладошку и идеальную чистоту под ногтями, и удалился в свои покои, оставив гостей под присмотром Бабая.
— А… э-э?
— Стой ты, не дергайся, — осадил Гейка. — Ему надо на светý это дело посмотреть. И в лупу специальную. Такую, знаешь, которая прямо в глаз пихается?
— Юрка! А зачем ты этому дядьке противному мамины сережки и цепочку отдал?
Бабай сердито зыркнул на девочку, и Юрий зашипел:
— Между прочим, кто-то обещал молчать?
— Ну и пожалуйста. Буду молчать. Только учти! Вот вернутся мама с папой с Северного полюса, всё им будет сказано-рассказано.
Хозяин возвратился нескоро, но зато с двумя банками тушенки.
— Это за серьги. — Анатолий Яковлевич вручил Юрке банки. — А это за цепочку. — Марцевич достал из кармана кацавейки похожую на миниатюрные бусы связочку вяленых снетков и, пресекая возможные возражения, уточнил:
— Цепочку беру исключительно за парность комплекта. Надеюсь, мы в расчете?
— В расчете, — буркнул Юрка, пряча сокровища в отцовский, еще времен Империалистической, вещмешок.
И здесь, неожиданно для всех, в торги вступила маленькая Олька. Расстегнув верхние пуговички облезлой шубейки, она достала из-за пазухи любимую игрушку — маленькую резиновую овечку.
— Дяденька, а мою овечку не возьмете? За хлебушек?
— Спасибо, девочка. Оставь себе, — покачал головой Марцевич и, демонстрируя широту натуры, протянул Ольге засохшую карамельку.
И тут девочка удивила всех вторично: посмотрела на благодетеля насупленно и упрямо помотала головой.
— Значит, не такие уж мы и голодные, — показно вздохнул Марцевич. — Что ж, молодые люди, я вас больше не задерживаю. Всего доброго. Да, если вдруг поскребете по сусекам и сыщете еще что-то фамильное — милости просим. Вот только приходить сюда больше не нужно. Отдадите вот ему — он все сделает. Кстати, Гейка, задержись. Ты мне нужен.