— Нет, давай сперва переговоры, а уж потом чай.
— Слушаюсь, ваш бродь! За таким разом пошел договариваться, а ты докуривай и следом подтягивайся.
На том и порешили…
— Понял тебя, Олег Сергеевич. Держи эту тему под личным контролем. Наблюдение осуществлять круглосуточно!
— Не беспокойтесь, Владимир Николаевич, семерка нахлобучена по полной. Обещали расстараться.
— Знаем мы, как они стараются. Жували ни единожды. И вообще, больше верь своим очам, нежели чужим речам… Ладно, с этим, будем считать, разобрались. Последнее, вы мне Гогу из антикварной лавки установили?
— Кое-что нарыли. Дважды судим, оба раза за квартирные кражи. По данным нашего человечка в МУРе, в последнее время хороводится с шайкой Шаланды.
— Что за посудина?
— Говорят, весьма заметная персона в узких кругах сокольнической блатоты. Матёрый рецидивист. А самое главное — в 1947 году Шаланда отбывал наказание в Усть-Цильме, в одном лагере с Алексеевым.
— Даже так? О-очень интересно.
— И еще: возможно, просто совпадение, но у двоюродного брата Гоги имеется "Победа". Это я к тому, что…
— Что перед ограблением в Столешниковом засветилась какая-то "Победа"?
— Так точно.
— Спасибо, Олег Сергеевич, неплохо отработали. Теперь так: к моему возвращению установите адрес Шаланды, места притяжения и состав его ватаги. В идеале, неплохо бы покрутить их на наличие/отсутствие алиби в день ограбления.
— Понял, Владимир Николаевич. Постараемся.
— Да уж, постарайтесь. На этом всё, удачи.
Кудрявцев положил трубку и задумчиво подошел к окну. Отодвинув вязаную занавеску, всмотрелся в подступающие к дому сумерки и забормотал негромко, с болью:
— Э-эх, Юрка-Юрка. Неужто ты и в этой истории отличился-засветился?.. С огнем играешь, паря. Не ровен час, так заиграешься, что…
Скрипнула дверь, в комнату осторожно заглянул Яровой:
— Поговорил?
— Да, спасибо. Связь отменная.
— Иной не держим, — самодовольно хмыкнул Паша, но заметив перемену в настроении друга, напрягся: — Что-то случилось? Неприятности?
— Пока просто хлопоты… Похоже, придется подкорректировать планы. Ты бы не мог меня завтра, ближе к полудню, на Литейный доставить? Хочу в Москву не вечерним поездом, а дневным самолетом вернуться.
— Без проблем. Жаль, конечно, что все как-то по-дурацки, наскоком складывается. Но твое дело — служивое. Это у меня теперь жизнь по распорядку: утром — молоко, вечером — чаек. Кстати, самовар в полной боевой готовности. Вам где подать, товарищ генерал? В горнице или в саду?
— Давай еще немного на воздухе, на природе посидим. Когда теперь доведется?
— Понял, делаю. Хотя, замечу, твой пессимизм мне решительно не нравится.
И Яровой отправился упромысливать чаек. На закатном пленэре…
Как сказал бы старик Гиль, чай, да на природе, да в закатную пору — это еще не нирвана, но уже близко к тому, факт. Вот только… После разговора Кудрявцева с Москвой сам собой включился таймер обратного отсчета времени. Казалось, отныне оно взялось течь в два раза быстрее, а двум старым друзьям еще много о чем нужно было успеть поговорить. И отнюдь не на темы вечности — всё больше о делах земных, житейских и исключительно хлопотных…
— Так ты полагаешь, что Алексеев мог участвовать в сём веселом московском налете?
— Не то чтобы полагаю, но опасаюсь. Но если выяснится, что это и в самом деле так, надо спасать парня.
— Хорош парень! — фыркнул Яровой. — Три, включая мокрую, судимости и статус если еще не вора в законе, то уже близко к тому. Очнись, Володя! Искренне не понимаю, чего ты с ним носишься?
— У меня перед их семьей долги неоплаченные остались. А значит, и перед Юркой лично.
— А по мне, тот его выстрел в тебя, в феврале 1942-го, все долги списал.
— Мое пустяковое ранение супротив жизней его близких и поломанной его собственной? Нет, это абсолютно неравноценный размен.
— Хозяин — барин. Еще плеснуть горяченького?
— Не откажусь… Но, между прочим, Паша, ты ведь и сам принял участие в судьбе Юрки. Хотя уж тебя-то сия история лишь самым краешком коснулась.
— Да, принял. Но в свете тобою поведанного уже начинаю жалеть об этом.
— Почему?
— Кто знает, не вмешайся бы я тогда со своей дурацкой идеей… хм… негласного наставничества, может, худо-бедно и отсидел твой Юра положенное. Вышел на свободу да и начал жизнь с чистого листа. А так, получается, охмурил его Чибис. Романтикой блатной.
— Паш! Я тебя умоляю! Какая, к чертям, романтика? До горизонта — марево с мошкой. До которого еще добраться нужно — через буры, шизняки и крытки. Вохра безумная, "даешь главбревно Родине", и перловка, от которой по ночам не пропердеться. Это, что ли, романтика? — Кудрявцев досадливо покачал головой. — Не-ет, не верю. Не хочу верить. Не мог Юрка как фраер ушастый на словесные выкрутасы повестись.
— Но ведь с чего-то такие, прости господи, сюжеты в его рóмане нарисовались?
— Не знаю с чего. Пока не знаю. Вот разыщу — выясню. Кстати, Чибис этот давно ласты склеил?
— В 52-м, в Ивдельлаге. То ли сам себе вены вскрыл, ложкой заточенной, то ли добрые люди помогли. Но интересный был товарищ, что и говорить…
Ленинград, сентябрь 1944 года
— Тащ капитан! Заключенный Чибирев по вашему приказанию из "Крестов" доставлен.
— Раз доставлен — заводи, — кивнул Яровой, закрывая папку с документами и убирая ее в верхний ящик стола. Секунды спустя конвоир ввел в кабинет Чибиса.
То был сиженый-пересиженый уголовник, представитель старой воровской, хоть уже и советского розлива, формации, сформировавшейся к середине 1920-х. Битый жизнью, вохрой и кем еще только не— волчара с очень неуютным взглядом. Удивительно, но подобный типаж еще век назад был описан Всеволодом Крестовским в "Петербургских трущобах": "Взглянув на него, нельзя было не угадать присутствия страшной, железной физической силы в этом сухом, мускулистом теле; вообще в нем сказывался скорее человек духа, чем плоти". Со стороны сидящей братии уважение к Чибису было беспредельным (не путать с беспределом!). Даже самая распоследняя безмозглая сявка, и та не могла не понимать и не признавать, что ум у старого лагерника — совершенно иного уровня. И еще одно, пожалуй, самое важное: хоть и был Чибис человеком, мягко говоря, небезгрешным, имелся в нем редкий по тем лютым временам, крепко ввинченный внутренний стержень. Существовала граница, которую Чибис не мог бы перейти ни при каких обстоятельствах. И было то одновременно и силой его, и слабостью.
— Ну, здравствуй, Чибис. Давненько мы с тобой… Как живется-можется?
— Твоими молитвами, начальник.
— Бери табурет, присаживайся. — Яровой взглядом указал конвоиру, что тот может удалиться. — В ногах правды нет. Да и разговор не на пять минут намечается.
— Так ведь правды, начальник, и повыше конечностей нет, — буркнул Чибис, подсаживаясь к столу. — Но раз такое дело, можно и поговорить. Все, что намечено партией, выполним.
— Чаю хочешь?
— Нет, благодарствую. Жидкий не потребляю, а на чифирь боюсь разорение нанести.
— Но хотя бы от папироски не откажешься?
— Один вот так тоже — курнул да в реку нырнул. Прошло семь лет, а его все нет. Начальник, давай без холодных закусок? Черпай свою баланду, пока у тебя не остыло, а у меня аппетит не пропал.
— Можно и сразу. Просьба у меня к тебе имеется.
— Заинтриговал. Проси больше — получишь меньше.
— По завершении нашего разговора тебя переведут в другую камеру.
— А просьба в моем на то согласии? Тады — ой! Считай — удивил.
— Кончал бы ты эти свои ковырялочки с подковырочками, — попросил Яровой. — Мы с тобой одни сейчас, без соглядатаев. Так можем мы просто, как двое умных взрослых мужчин, спокойно поговорить? Что ты мне здесь жиганский спектакль прогоняешь?
— Так ведь скуШно, начальник.
— А! Тогда жарь дальше. Выступи в защиту блатной идеи. Про то, как оно нехорошо не то что сотрудничать с администрацией, но даже на одной табуретке с ним посидеть. От этого, дескать, офоршмачиться можно, а после заболеть и умереть.
Здесь Чибис хмыкнул, давая понять, что не чужд иронии.
— Я тебя в гражданина великой родины перевоспитывать не собираюсь. Во-первых, поздно. Во-вторых, ни тебе, ни родине это на фиг не нужно. Так, может, без лозунгов обойдемся?
— Ладно, начальник, считай, убедил. Излагай.
— Просьба моя не мусорскáя. Не от службы — от сердца идет. А в том, что это не какая-то оперативная комбинация, не внедрение, не подстава, — я тебе слово даю. Веришь?
— Верю всякому зверю, а тебе да ежу погожу, — по привычке отбалагурился Чибис. — Ты, эта, шпиль дальше, по тексту.
Павел вздохнул и продолжил. Шпилить:
— Есть один парень, у которого судьба уж такие странные зигзаги нарезала. И так получается, что не без участия нашей конторы.
— Да уж. Без вас — какой сказ?
Яровой проигнорировал ремарку, ибо реагировать на каждую — вспотеешь отбрехиваться, и продолжил:
— Оно конечно, лес рубят — щепки летят. И до щепок, как правило, никому дела нет. Но, порой, случается и такую вот щепочку жалко станет.
— Вот не знал, начальник, что тебя на сентиментальщину инда и пробивает.
— Ты, Чибис, как хочешь к этому относись, но… Вся семья у этого парня, по разным причинам и обстоятельствам, на тот свет ушла. Тем не менее он хвоста не поджал, на весь мир не окрысился. Более того, за Родину успел повоевать. Причем героически, хотя совсем мальцом на фронт попал. Но теперь так обернулось, что ему за чужое на зону уходить.
— Допустим, растрогал, начальник. Я как в тюремной библиотечке про приключения Гекльберри Финна прочитал, вообще малолетних бродяг жалеть начал. И чего? Предлагаешь мне в роли негра Джима за твоим огольцом приглядеть?
— Ну, на негра ты не шибко тянешь. Но нюхаешь в правильном направлении.
— Разжуй?