Уже в сумерках на станции Глазов в купе подсели двое — молодая женщина с мальцом лет четырех-пяти. Барон без лишних слов уступил им нижнюю полку, перекинув свой матрас с постелью наверх, и женщина сразу взялась хлопотать с ужином. Похоже, до Глазова этим двоим пришлось добираться на перекладных.
Скоренько накрыв стол, молодая мамаша взяла пакет с помидорами (настоящими, с грядки) и наказала сыну:
— Петя! Ты посиди тут, с дядями, а я схожу помою овощи, и будем кушать.
— Не-ет. Не уходи.
— Не капризничай, котик. Я быстренько.
— Я с тобой!
— Нет. Со мной нельзя!
— Можно! Можно!
Читавший книгу сосед сверху недовольно скривился, а супружеская пара, ехавшая на боковых полках, осуждающе уставилась на женщину: дескать, экий избалованный ребятенок. Молодая мамаша адресованную ей укоризну считала, покраснела и зашептала сыну:
— Маме надо в туалет, понимаешь?
— И я тоже. И я с тобой в туалет! — сдал маму Петя.
— Прекрати сейчас же!
Оценив положение, Барон открыл чемоданчик, достал засаленную колоду карт, которую всегда таскал с собой, и, поворотившись к пацаненку, эффектным жестом сперва запустил атласную "змею" вдоль левой кисти, а затем тут же собрал ее обратно, со щелчком зафиксировав в ладони.
Мальчик Петя как разинул рот, так и… позабыл закрыть. А Барон взглядом показал женщине: мол, ступайте по своим делам, я его отвлеку, и та, благодарно кивнув, тихонечко ушла. В свою очередь Барон быстренько размялся на нескольких шаффлах [100] и перешел к нехитрым карточным фокусам.
Петя был покорен. Окончательно и бесповоротно. Да что Петя, даже сосед сверху отложил книгу и, свесив голову вниз, как завороженный начал наблюдать за карточными чудесами. В какой-то момент он не выдержал:
— Ловко! Я смотрю, с вами в карты лучше не садиться? Без штанов останешься.
— Отчего же? И на старуху бывает непруха.
— Еще! Я хочу еще фокус, — нетерпеливо перебивая старших, попросил малец.
— Желание публики — закон, — подмигнул ему Барон и снова взялся тасовать колоду, одновременно продолжая разговор с соседом. — На самом деле мой жизненный опыт свидетельствует, что садиться играть в карты не стоит лишь в двух случаях.
— И в каких же? Если не секрет?
— Первый — когда вы не можете себе этого позволить. И второй. Когда вы… можете себе это позволить.
Сосед расхохотался. Следом за компанию громко засмеялся Петя. В таком веселии их и застала вернувшаяся из туалета мать.
— Мужчина, спасибо вам огромное.
— Пустяки, не стоит.
— Петя, подвигайся к столу.
— Не хочу к столу! Хочу еще фокусов!
— Нет, брат, так дело не пойдет. В цирке объявляется антракт, зрители направляются в буфет.
Подобное разъяснение устроило Петю совершенно.
— Может, и вы с нами перекусите? — В ее вопросе угадывалась не только благодарность, но и интерес молодой женщины к симпатичному одинокому мужчине, запросто ладящему с детьми. — Не стесняйтесь. Нам бабушка в дорогу столько всего надавала — одним не осилить.
— Нет-нет, благодарю. Я уже отужинал. И вообще, мне, согласно заведенного распорядка, пора на боковую.
— Взрослые так рано спать не ложатся, — авторитетно заметил Петя.
— Э-э, не скажи: раньше ляжешь — раньше выйдешь…
Барон забрался на верхнюю полку и, отвернувшись к стенке, с головой накрылся одеялом. Ему не терпелось побыстрее стряхнуть с себя плотно заполненный событиями день, поэтому вырубился он почти сразу. Разве что успел подумать о том, что карточных фишек своих, похоже, не растерял, хотя последний раз упражнялся в них мало не полгода назад. Ну да не зря говорят — мастерство не пропьешь.
Картам и самым разным способам их использования Барона обучил Чибис. Хотя подобное знание в приватных уроках воровского авторитета шло по разряду факультативно-прикладных, наблюдая за Юркиными успехами, Чибис не раз отмечал, что из парня вполне мог получиться профессиональный катала. Если, конечно, регулярно тренироваться. И всё же главные лекции старого вора тогда, проклятой осенью 1944 года, были посвящены совсем другим, куда более сложным и жутковатым темам…
Ленинград, октябрь 1944 года
Все та же камера в "Крестах". Глубокая полночь за решетчатым окном и тусклый свет лампочки за решетчатым плафоном.
Утомленные дневным бездельем сидельцы дрыхнут так крепко, словно наломались на земляных работах. Впрочем, двое все еще бодрствуют: закинув руку за голову, вольготно распластался Чибис на своей козырной паханской шконке. Рядом, упершись спиной в кирпичную стену, сидит на полу Юрка. Они общаются. Шепотом, голова к голове. Вернее, так: Чибис солирует, а внимающий ему Юра задает вопросы, всякий раз выказывая полную некомпетентность в традициях и обычаях блатного мира…
— Скажите, а к чему все эти сложности? Лично мне…
— Я тебе сто раз говорил, чтоб выкалку свою засунул куда поглубже! Изъясняйся проще. И за языком следи: не надо подчеркивать свою молодость повышенной нервозностью.
— Хорошо. Я постараюсь. Просто я хотел сказать, что мне такие типы, как Хват, глубоко противны. И я все равно не собираюсь заискивать перед ним и ему подобными — ни здесь, ни в лагере.
— А как же заветы, не к ночи будь, Ильича?
— Какие заветы?
— Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя.
— Ленин, он не лагеря имел в виду, — буркнул Юрка.
— А какая разница? Тем более что вождь наш, если верить апокрифам, сам, по молодости, тюремной баланды похлебал… Ну хорошо, допустим. Значится, имеешь намерение "один на льдине" выживать. Что ж, то масть почетная. Вот только ее заслужить надо. Даже я, за свою жизнь блатную, ни разу с таким не сталкивался, чтоб новичок-первоход против лагерной кодлы выстоял. Пытаться, конечно, пытались, да только боком выходило. А еще чаще — раком.
— Как это?
— А так это! — огрызнулся Чибис. — "Собралися, порешили, фраера запетушили…" Ты, конечно, парень не по годам крепкий. С одним, а то и с двумя Хватами, может, и управишься. А если на тебя одновременно десять Хватов попрут?
— Все равно не дамся. Умру, но не дамся.
— Ты пафос-то притуши! Не на слете смолянок. И не на сборе пионерском. Ты в школе театральный кружок посещал?
— Не-а, у меня память плохая. На большие тексты.
— Оно и к лучшему. На зоне фальшак за версту чуют и Станиславских с Качаловыми на раз-два прокачивают. Потому сочинять тебе новые мемуары с чистовá не станем.
— Какие мемуары?
— "Люди добрыя! Не взыщите! Папашка мой из шниферóв, мамаша — шлюха подзаборная, а сам я буду с лиговского ГОПу…" Фуфло всё это. Но и с такой, как есть, биографией тебя оставлять нельзя.
— Почему?
— По нынешним временам таких, как ты, автоматчиков, на зоне не жалуют. Ты первоходом как бы за убийство, да еще и с гоп-стопа идешь. То статья хорошая, уважительная. Но учитывая, что промеж мокрухи и посадки умудрился по полям да по болотам "за Родину, за Сталина" набегаться, этой статьей фартовой теперь разве что подтереться.
— Если честно, я про автоматчиков не понял?
— А это, паря, те же блатные, только против нашего закона пошедшие. Когда война началась, государство блатным предложило: дескать, мы вас милуем, но вы должны эту милость отработать, искупив вину на фронте геройскими поступками. Я-то, конечно, отказался, но многие купились, взяли из рук властей оружие и отправились эти самые власти защищать. Так вот, по нашим законам, ты и есть офоршмачившийся.
— Да это с какого перепугу? — вознегодовал Юрка. — Я ведь…
— Цыц! Тебе слово потом дадено будет. Так вот, у офоршмачившегося в лагере всего два путя: либо в мужики перекрашиваться, а жизнь у них, я тебе скажу, самая распаскудная, либо к польским ворам на поклон идти. Те, может, и примут, но всей жизни тебе тогда останется до первого серьезного мочилова. Потому как, при всей своей крепости, против нашего брата ворá с заточкой, с мойкой, либо просто с куском арматурины тебе все равно не устоять. Так что не плюй кверху — себя пожалей.
— Дикость какая. Ну, допустим, кричал я. "За Родину". Так я же и за таких, как они, кровь проливал. Как ни крути, и за тебя тоже. Пока вы по тюрьмам да по лагерям… в тылу…
— За родину, говоришь? Так ведь как раз родина их по тюрьмам да лесоповалам и рассовала! Я, благодаря родине, полжизни на нарах провел! А теперь она, которая родина, и тебя, друг мой ситный, схомячила! И не очень понятно — за что? Ты ведь этого профессорского внука мало что не убивал — в глаза не видел? Так за что же она тебя к нам уконтрапупила? Обратно за вопли "за Сталина"? Или, может, за отца с матушкой, невинно убиенных?.. Ну, что притих? Давай уже, определись как-то: кто тебе родина — друг или враг?
Юрка громко сопел. Молчал, не знал, что ответить.
— Хотя чего я тебя агитирую? Последний раз спрашиваю: "Будешь, дьявол, пулемету учиться?" Или прямо сейчас расплевываемся, и гори оно все синим пламенем.
— Извини, Чибис. Я, наверное, и в самом деле не того… Да, будем. Учиться.
— Вот то-то и ЖЭ! Ладно, Барон, ум не масло, его и за один день накопить можно. Я вот чего меркую: учитывая, что всю шпанку твоего Гейки мусора покрошили, а сам он героически на небеса вознёсся, самый верняк тебе в ихние блатные темы задним числом вписаться.
— Как это?
— До блокады жил не тужил, зефир кушал и в платок сморкался. А как с голодухи при немцах прижало: там — на стрёме постоял, сям — мешок луку помог дотащить. Ну и впрягся потихонечку. Смекаешь, куда клоню?
— Кажется, да…
Собственно, с этого непростого ночного разговора и началась Юркина воровская биография…
— …Слушаю?
— Алексеич? Это я.
— Кто — я?
— Ну я, Вавила.
— Ч-черт! Ты на часы когда последний раз смотрел?
— Начальник, ты же сам просил сразу отзвониться. И что можно на домашний.