— Я такое говорил? Хм… Ну, допустим. И чего стряслось?
— Переговорил я с Хрящом. С час назад.
— И что Хрящ?
— По ходу купился.
— Из чего такие выводы?
— Мы с ним на утро понедельника забились. Хату и домработницу смотреть.
— Ай, молодца, Вавила! Возьми с полки пирожок. Значит, так, завтра в полдень встречаемся на нашем месте. Расскажешь за подробности.
— Не, начальник, я в такую рань не встану. Шут его знает, сколько мы тут еще гужбаниться станем.
— Так ты что, прямо от Вальки, из хаты звонишь?
— Обижаешь. Какое-никакое соображение имею. Я из будки звоню. Меня это, на пьяный угол послали. К таксистам, за водкой.
— Неужто никого помоложе не сыскалось?
— А мы спички тянули. Кому бежать. Мне досталось.
— Понятно, повезло, значит.
— Это кому как.
— Хорошо, тогда не в полдень, а в три. Усек?
— Давай лучше в четыре? Мне ж еще того, похмелиться надо будет.
— Не торгуйся, не на базаре. В три. Я тебя сам похмелю. В счет квартальной премии за успешное выполнение плана…
Глава четвертая
За свою почти двухвековую историю эта ленинградская улица сменила немало названий. Изначально именовалась Преображенской Полковой, затем была перекрещена в неблагозвучную Грязную. После смерти Николая I стала Николаевской. По горячим следам Февральской революции, когда в Петрограде спешно избавлялись от царской топонимики, улицу не только переназвали в честь дня начала большой бузы (27 февраля), но и присвоили ей статус проспекта. Правда, в таком качестве она просуществовала недолго, год спустя снова став улицей. На сей раз носящей имя французского бунтаря Марата. Надо ли говорить, что знаменитый якобинец никогда не бывал ни здесь, ни где-то поблизости?
Улица славилась достопримечательностями. Тут тебе и Музей Арктики и Антарктики, разместившийся в стенах бывшей Никольской церкви; и дом, где располагалась первая редакция газеты "Правда"; и прекрасно известный выпивохам дом номер 79-бис, в котором еще до войны открыли первый в СССР медвытрезвитель. Но вот конкретно у инспектора уголовного розыска Анденко улица Марата прежде всего ассоциировалась с местом обитания его достопочтенного тестя — знатного корабела-клепальщика, Героя Соцтруда Павла Матвеевича Жукова, и менее почтенной тещи…
В половине одиннадцатого утра во двор дома № 66 по Марата въехал микроавтобус РАФ-977. Из него выбрались коллеги-сотоварищи Анденко и Захаров, а следом два хмурых милиционера в штатском. Хмурость объяснялась бесцеремонным выдергиванием стражей социалистического порядка в законный выходной на стихийно нарисовавшийся воскресник.
— Парни, бросайте цигарки! — скомандовал Анденко, пресекая попытку исконно русской традиции начинать любое дело с перекура. — Сперва разгрузка, потом потехи. Вы носите, Захаров — подающий. Поднимайтесь за мной, в тринадцатую.
— А этаж какой?
— Второй.
— Хоть тут повезло.
— Это как посмотреть, — буркнул Захаров. — С одной стороны, невысоко. Но с другой — нехороший номер у квартирки-то.
— Отставить мракобесие, — приказал Григорий, направляясь в знакомый ему до зубовного скрежета подъезд.
— …Так, заносим по коридору до конца и направо. Сваливайте прямо посередине комнаты. Только покомпактнее. Обувь можно не снимать.
— А никто и не собирался.
— Разговорчики!.. Да аккуратнее ты, Ипатов! Глагол "сваливайте" я употребил фигурально. Не картошку несешь — вещдоки… Прелестно, дуйте на вторую ходку. Тащите кресло-качалку, втиснем ее, пока проход не захламили.
Анденко вышел на лестничную площадку и загнал колышек под входную дверь, чтоб всякий раз не распахивать. Щелкнули замки двери напротив, и из-за нее опасливо высунулась физиономия старухи.
— Гришка? Ты, что ли?
— Я, баб Галя. Здрасте.
— А я уж хотела милицию вызывать.
— Это зачем?
— Как же? Мне Анна поручила за квартирой приглядывать. Смотрю в окно: машина подъехала, дверь нараспашку и вещи носют. Думаю, никак грабители по нашу душу заявились?
— Так ведь не из квартиры, а наоборот, носют-то, баб Галя? Тем не менее благодарю за бдительность.
— Уж так я, Гриша, энтих воров-паразитов до ужасти боюсь. Вон, видишь, какую штуку себе поставила? — соседка показала пальцем на ввинченный в филенку дверной глазок.
— Это что ж такое у вас?
— Штука специальная. Из квартиры на лестницу смотреть.
— Никогда таких не видел. Можно взглянуть?
— А чего ж. Погляди, мне не жалко.
Анденко прошел в соседскую прихожую, с интересом припал к глазку.
— Обалдеть! Отличная вещь. Где купили?
— Эка ты сказанул! Это ж заграничная! Зять из плавания привез. Я и Спиридоновне такую предлагала заказать.
— И чего Спиридоновна?
— Отказалась.
— Понятно. Денег пожалела.
— Не. Сказала, к им не полезут. У их, мол, зять — милиционер. Будто все ленинградские воры за это в курсе.
— Согласен, логика в аргументации прихрамывает.
По лестнице, натужно пыхтя, поднялся Ипатов с креслом и скрылся в недрах тещиной квартиры. За ним прошествовал второй милиционер, бережно неся обернутую в мешковину картину.
— А чегой-то, Гриш? Никак обратно съезжаться собрались?
— Я? С тещей?! — оскорбился самой постановкой вопроса Анденко. — Нет, я, конечно, горячо люблю и безмерно уважаю Анну Спиридоновну и Тимофея Степановича. Но не до такой же степени!
— А зачем тогда они того? Носют?
— Да мы тут, с Машкой, ремонт затеяли, пока наследник в пионерлагере. Вот, решили временно вещички у тещи с тестем разместить. А то обои неудобно переклеивать.
— Гришк! Может, когда дотаскают, переуступишь мне мужичков?
— За какой надобностью?
— Да мне бы карниз в спальне приколотить. И еще там, всяко разно. По мелочи.
— Извини, баб Галя. У них потом другой вызов. Срочный. Да и не советую. Конкретно этих.
— Чегой-то?
— Да так. Понту много, а руки, извиняюсь, из жопы растут…
Поезд резко дернулся и встал, протяжно проскрипев всеми своими сочленениями.
От этого толчка Барон и проснулся. Вскинул руку, сощурившись посмотрел на часы. Ого! Получается, проспал без малого двенадцать часов. Он и припомнить не мог, когда в последний раз позволял себе подобную роскошь.
С полки напротив спрыгнул сосед. Сунул ноги в сандалии, двинулся на выход.
— Дружище, что за станция? Не знаешь, долго стоять будем?
— Галич. По расписанию — десять минут, но мы опаздываем.
А вот от такого "толчка" Барон подкинулся так, что ударился головой о багажную полку. И то сказать — подобные совпадения разве что в кино встречаются. Да и то — в самом непритязательном. Вот только… А вдруг это знак? Из числа тех, что изредка, лишь в самые ответственные жизненные моменты, посылаются нам свыше? Барон слез с полки, торопливо зашнуровал ботинки, протопал в тамбур и вышагнул на знакомый перрон. Поводить жалом на предмет знаков.
Галич встретил знакомой привокзальной суетой, пригорелым ароматом паровозного дыма и гомоном детей, носящихся вокруг разномастных узлов, сумок и чемоданов. Какое-то время Барон расслабленно стоял на шумном перроне, глядя поверх голов мечущихся, обтекающих его, как вода камень, мешочников. Но тут мелькнула в толпе синяя беретка железнодорожницы Лиды, и он, будто нашкодивший школьник, отвернулся, опасаясь быть узнанным.
"А что, если?.." — мелькнуло в голове шальное.
Охваченный внезапным, совершенно несвойственным ему волнением, Барон достал папиросу. "Может, и в самом деле? Послать всё к чертям, метнуться в купе за чемоданом, да и… Остаться-затеряться. Насовсем".
Барон курил, фиксируя в мозгу замаячившие на горизонте перспективы. Те, о которых ранее и помыслить не мог. А если бы сдуру и подумал — оборжался бы в голос, сам над собой. "Переквалифицируюсь в пейзанина. Поселюсь, благо жилплощадь позволяет, у Ирины. Устроюсь на местный экскаваторный завод. Или, к примеру, музейным сторожем, стану коллекцию редких самоваров охранять. Жена-красавица. Домашние обеды. Сопливые дети. По выходным рыбалка. Раз в год профсоюзная путевка в санаторий. Худо ли? Опять же до Ольги меньше суток езды".
В эту минуту он отчетливо осознал, насколько устал. Устал так, как устают давно разменявшие четвертый десяток люди. Когда еще полно планов и стремлений, когда еще не угасло желание совершать поступки, да только все эти "души прекрасные порывы" волнами разбиваются о неясной природы неудовлетворенность. Всем и вся. А потому… Что, если Ирина и в самом деле способна стать спасительным лекарством? От усталости?
— Браток! Будь другом, угости папиросочкой.
Не сразу сообразив, что просьба обращена к нему, Барон обернулся.
Возле обжитой транзитными пассажирами скамейки обнаружился плотный, немного сутулый мужчина, с белой бородкой под широким лицом. С левой стороны видавшего виды пиджачка красовались ряды потертых планок — отметок о боевых наградах, среди которых угадывались две Славы. Мужчина стоял в окружении коробок и ящиков. Судя по всему, выгрузился со всем этим богатством из поезда, а теперь оставлен на ответственное охранение.
— Да запросто. — Барон любезно раскрыл портсигар, но, прежде чем взять папиросу, мужчина тревожно осмотрелся.
— Никак милиционера опасаешься?
— Хуже. Жену.
Прикурив, фронтовик принялся с наслаждением вдыхать дым, пуская через нос густое облачко и следом делая новую, столь же жадную затяжку.
— Уф-ф… Благода-а-ать! Представь, за три месяца — ни одной папироски. "Памир" и "Казбек" по ночам снились: когда пачками, когда россыпью.
— Кабы я осознал, что стал бояться жену больше, чем милиционера, призадумался бы.
— Да нет, она хорошая. Просто за здоровье мое шибко печется. Нашептали, понимаешь, коновалы. Вот она и…
— На каком фронте воевал?