— Добрый вечер. Моя фамилия Анисимова. Я услышала объявление по радио.
— Точно так. Это я вас, Клавдия Михайловна, разыскивал. — Кудрявцев встал из-за стола, подошел ближе и раскрыл красную книжицу удостоверения. — У нас возникла насущная потребность задать вам несколько вопросов.
— КГБ? Целый генерал?
— Целее не бывает.
— А в чем дело? У меня сейчас посадку объявят.
— Я в курсе и долго не задержу. Командир экипажа предупрежден, без вас не улетят.
— Даже так?
— Абсолютно. Да вы присаживайтесь.
— Благодарю, конечно. Только я не вполне понимаю, чем могу быть вам полезна?
— Времени мало, потому обойдемся без прелюдий. Скажите, вам известен человек по имени Алексеев Юрий Всеволодович?
Секундное замешательство не ускользнуло от профессионального взгляда Кудрявцева. Хотя последовавший ответ оказался спокойно-нейтральным.
— Не берусь с ходу припомнить. Очень распространенная фамилия.
— В годы войны вы могли знать его как Василия Лощинина. Не припоминаете?
— Да, что-то такое… Возможно. Сами понимаете, столько лет прошло.
— Хорошо, давайте отмотаем пленку ближе: в 1960 году вы заведовали медсанчастью на соликамской зоне? Так?
— Да.
— В это время там отбывал очередной срок осужденный Алексеев. Которому вы подтвердили и завизировали диагноз "тяжелая форма туберкулеза". Так?
Бесстрастное доселе лицо женщины дрогнуло, напряглось, и подозрения Кудрявцева окончательно переросли в уверенность.
— Возможно. Поймите, через меня проходят тысячи больных и столько же диагнозов. Я физически не могу помнить подробности лечебных дел каждого!
— Согласен. Но ведь Алексеев — не каждый?
— Что вы имеете в виду?
— Объясните, почему в архиве медслужбы загадочным образом отсутствуют флюорографические и рентгеновские снимки именно этого зэка?
— Не знаю. Впрочем, бардака у нас хватает.
— Ну да, ну да. По сути, бардак — универсальный ответ на любые неприятные вопросы. Этим термином у нас действительно можно объяснить всё.
— Владимир Николаевич, перестаньте ходить вокруг да около! — устало попросила Анисимова. — Говорите прямо, начистоту.
— Хорошо, будь по-вашему. Мы полагаем, что, встретив на зоне однополчанина, человека, с которым вы, Клавдия Михайловна, воевали в одном партизанском отряде, вы решили помочь ему выйти на волю досрочно. По так называемой актировке. И с этой целью обеспечили ему фальшивый диагноз. Было дело?
Всё. Вот теперь Клавдии сделалось по-настоящему страшно. Не за себя. Не за карьеру, судьбу и все прочее, под откос летящее. Страшно за сына. Каково ему, Сереженьке, будет, когда в адрес воинской части прилетит казенная депеша. Гласящая о том, что мать проходящего срочную службу ефрейтора Анисимова взята под стражу и дожидается суда по обвинению в должностном подлоге. А ведь она была абсолютно уверена, что авантюру с диагнозом Юры провернула так, что комар носа не подточит. Увы! На поверку оказалось, что сплетни-страшилки про всемогущество КГБ не лишены оснований.
И все же запираться далее было глупо, и Клавдия сдалась.
— Вы правы. Все именно так и было. Но Юрий в данном случае ни в чем не виноват. Все это я сделала по собственной инициативе и вопреки его желанию.
Анисимова отважно посмотрела на Кудрявцева, давая понять, что от своих слов не отступится.
— А почему он возражал? Не хотел вас подставлять?
— И это тоже. А еще по причине статуса.
— По причине, простите, чего?
— К тому времени в зэковской среде Юрий проходил по разряду так называемых положенцев. Которым, извините за жаргон, западло пользоваться льготами и послаблениями со стороны администрации.
— Теперь понял. И что, с тех пор вы его не…
— Нет. Больше мы не встречались, — покачала головой Клавдия. И, предупреждая возможный вопрос, добавила: — Где он сейчас, чем живет — не знаю.
— Что ж, спасибо за откровенность.
Кудрявцев высунулся в предбанник:
— Олег Сергеевич, мы через пару минут заканчиваем. Я вас попрошу, потрудитесь затем проводить Клавдию Михайловну. На борт.
— Как на борт? — потрясенно уставилась на кагэбэшника Анисимова. — А разве вы меня не аресто… не задерживаете?
— Не вижу необходимости. Единственное, вы должны пообещать, что этот разговор останется между нами. Договорились?
— Договорились, — растерянно подтвердила Клавдия. — Скажите, Юрий снова что-то натворил?
— Я не могу ответить на этот вопрос. Врать не хочу, а сказать честно — не имею права.
— А я очень сильно навредила ему своим… признанием?
— Нет. Может быть, даже наоборот — помогли.
Анисимова облегченно выдохнула. А затем неожиданно улыбнулась:
— А я вас, Владимир Николаевич, вспомнила.
— То есть? Разве мы?..
— Летом 42-го года вы провели одну ночь у нас в отряде. После того как каратели уничтожили вашу диверсионную группу.
— Было дело. Надо же, а вот я вас, к сожалению, совершенно не помню.
— В этом нет ничего удивительного, — грустно улыбнулась Анисимова. — "Мужчина двадцать лет спустя" и "женщина двадцать лет спустя" — это, как говорят в Одессе, две большие разницы.
— Не знаю, как в Одессе, но для своего возраста вы выглядите просто шикарно.
— А вы и про возраст мой разузнали?
— Ничего не поделаешь, служба.
— Согласна, дурацкий вопрос.
— В свою очередь соглашусь, что мой как бы комплимент исключительно бестактен. Клавдия Михайловна, раз уж такое дело, позвольте вопрос личного характера?
— Да, конечно.
— Вам известны обстоятельства гибели Михаила Михайловича Хромова?
Лицо Клавдии исказилось неподдельной болью.
— Нет. Я даже не знала, что дядя Миша погиб. Когда это случилось?
— Судя по всему, в ноябре 1942-го.
— Дело в том, что в конце августа у нас образовалась редкая возможность переправить на Большую землю партию раненых. Вместе с нею в Тихвин улетела и я. И с тех пор никого из наших больше не встречала. За исключением Юры. А что, это как-то связано…
— Нет. Просто Хромов был моим другом.
— Дядя Миша, он… он очень хороший человек. Был. Я его очень любила. Его и Сережу Лукина. Если бы не они, меня вообще могло не быть сейчас на этом свете.
— Как?! Как вы сказали? Сергей Лукин?
— Ну да.
— Он что? Он тоже был в вашем отряде?
— Лукин попал к нам в октябре 1941-го. Вскоре после того, как бежал из немецкого плена. Я помню, как в день его у нас появления дядя Миша увел Сергея в землянку и беседовал с ним часа три, не меньше. А потом пошел к командиру и персонально за него поручился.
Кудрявцев задумчиво потер лоб.
— М-да… Как говорили древние мудрецы, предопределенного роком не может избежать даже Бог. А вас, выходит, тогда, летом, тоже ранили?
Реакция Анисимовой на сей, казалось бы, невинный вопрос последовала совершенно удивительная: она залилась краской и, насупившись, произнесла почти сердито:
— Вы могли бы обойтись и без наводящих вопросов.
— В каком смысле?
— А в таком, что, изучив мое персональное дело, вы, разумеется, не оставили без внимания тот факт, что в феврале 1943 года у меня родился сын. Исходя из чего нетрудно догадаться, по какой именно причине я была отправлена на Большую землю.
На самом деле, Клавдия разозлилась напрасно. Подготовленную на нее справку Кудрявцев, конечно, читал. Но как раз этому моменту в биографии значения не придал. Но теперь, когда он увязал внезапную нервическую вспышку с услышанными подробностями, его потрясло-осенило:
— Отец ребенка — Алексеев?
— Да, — сухо подтвердила Клавдия.
— А он… знает?
— Нет. И я вас очень прошу, Владимир Николаевич…
— Я понял. Даю честное слово, что персонально от меня Юрий этого не узнает.
ИТК № 9 УИТЛК УМВД по Пермской области, март 1960 года
С некоторых пор в соликамскую "девятку" свозили все отрицалово с Урала. Воры знали, что будут страдать, — и они действительно страдали. Но в отличие от произвола красных лагерей, где морили голодом, опускали, заставляли одевать косяк на рукав и публично по радио отрекаться от воровской идеи, в "девятке" все было строго по закону. Вернее — по инструкции. А еще точнее — по сотням инструкций.
Подъем в 6:00 — шконки к стенке, лежать запрещено. Лёг — нарушение. Ночью не спишь — нарушение. Камера открылась, не встал на полосу — нарушение. И так далее, и так далее. Очень многие из тех, кто не знает, что такое тотальное подчинение инструкциям, мечтают о законе. Но эти многие не очень опытны и не мудры. Ибо, как некогда высказался печальной судьбы печальный писатель Даниил Хармс: "В тюрьме можно остаться самим собой, а в казарме нельзя. Невозможно". Оно так: когда только по закону и ничего, кроме закона, — это АД. Ну а 37-летняя Клавдия Михайловна Анисимова заведовала в этом аду больничкой (в лагерной терминологии — главлепила). Но на судьбу не роптала, работала по 10–12 часов в сутки, не жалея ни своих, ни чужих нервов. И при этом очень не любила, когда кто-нибудь совался в ее антиепархию без крестов…
Лишь около полуночи порядком измотанная за день Клавдия вспомнила об ужине и вернулась в административный корпус. В свой напоминающий монастырскую келью кабинетик. Здесь она перелила из термоса в стандартную зэковскую посудину бульон, развернула газету с упакованными в нее бутербродами и приступила к нехитрой полуночной трапезе. За этим занятием ее и застала влетевшая в кабинет медсестричка Рая.
— Клавдия Михайловна! Ой, вы кушаете? Приятного аппетита.
— Спасибо, Раечка. Хочешь, присоединяйся?
— Нет-нет, я уже.
— Что-то стряслось?
— В бараке 2-го отряда снова ЧП.
— Что на этот раз?
— Массовая драка с поножовщиной.
— Опять? Это ж какая по счету?
— С тех пор как на исправление партию черных блатных перевели — четвертая.
— А ведь еще недавно была относительно спокойная зона.
— Вот-вот. Казалось, уже и думать забыли про ихние, прости господи, сучьи войны. Ан нет, новоприбывший положенец никак не навоюется.