— Мамаша! Вы чего творите?! На мирных советских граждан с дубинами кидаетесь! Аки расисты при разгоне демонстрации темнокожих студентов.
— Я вот те щас покажу темнокожих! Ишь ты, средь бела дня покрывало спёр и думал, всё у него шито-крыто.
— Протестую! Я не спёр, а взял во временное пользование.
— А я вот щас милицию вызову, она тебя быстренько попользует! Мало того что белье ворует, так еще и животных мучает. Живодер! Ну-ка, выпусти кису!
— Спокойно, мамаша. Считайте, что милиция уже вызвалась. Вот. — Одной рукой прижимая к груди брыкающийся сверток, свободной Анденко достал из заднего кармана брюк удостоверение.
Бабка подслеповато всмотрелась в него, долго и тщательно сличая фото с оригиналом.
— Вроде похож. Нешто взаправду милиционер?
— Взаправдее не бывает.
— А животное тебе зачем?
— Поступил сигнал. Из вашего дома. На помойке обнаружена кошка, страдающая… э-э-э… бешенством. И лишаём. Стригущим.
— Свят-свят!
— Согласно жалобам трудящихся, я изымаю ее из обращения. А вы, вместо того чтобы сперва разобраться, лупите сотрудника при исполнении палкой. Между прочим, такие действия подпадают под Административный кодекс. Вплоть до 15 суток.
— Ну, извини, я ж не знала. Просто, сидю на скамеечке, гляжу: подходит такой, с наглой рожей. Покрывало — цап, и ходу.
— Я не понял? Чего там насчет наглой?
— Ой! Прости, сынок, нечаянно вырвалось.
— За нечаянно срокá дают отчаянно. Ладно, будем считать инцидент исчерпанным. Обещаю, что через полчаса покрывало будет возвращено на прежнее место. А вам, гражданочка, за проявленную бдительность объявляю устную благодарность. Так держать!
Бабка расплылась в довольной улыбке, а Анденко, болезненно морщась (ударчик у старухи вышел что надо), выдвинулся в направлении нехорошей, по определению Захарова, квартиры. С намерением натурально подложить теще — не свинью, но кошака…
— …Как привели его — даже не сразу узнала! Худющий, кожа да кости, стриженый, взгляд — как у собаки побитой. "Мама" да "мама", а сам, смотрю, все в кошелку заглядывает. Потом не выдержал, спрашивает: "Мама, а чем это у вас там так вкусно пахнет?" Я ему: "Дак колбаской". А он жалобно так: "А можно кусочек?"
— Что ж их там совсем голодом морют?
— Голод не голод, но, сами понимаете, какая в тюрьме кормежка? Щи да каша… А мой-то с детства к разносолам, к пирожкам да котлеткам привыкший…
По роду службы Клавдия и без того ежедневно сталкивалась с горестями, печалями, а то и с откровенными ужасами тюремно-лагерной жизни. Так на тебе: еще и в самолете угораздило заполучить в соседки женщину, возвращавшуюся из Москвы после посещения сына, отбывающего предварительное заключение в Бутырке. Вот и не верь теперь постулату о том, что подобное тянется к подобному. Не найдя достойного собеседника в лице Анисимовой, женщина быстро спелась с пассажиркой, сидящей по правую от нее руку, через проход, и теперь они без умолку общались.
— Ох ведь горе-горюшко! Долго ему еще сидеть-то?
— Ой, долго! Адвокат сказал, целых пять лет дать могут… Правда, люди говорят, что, может, амнистию объявят. К 20-летию Победы.
— Дай-то бог.
— А еще он мне рассказывал, что…
Страхуясь от посторонних ушей, соседка склонилась в проход и принялась уже шепотом рассказывать сердобольной пассажирке какую-то историю. И в обстановке временного затишья у Клавдии наконец появилась возможность погрузиться в мысли о жизни собственной. А не вынужденно выслушивать про чужую.
Странная, а поначалу и вовсе страшная встреча в аэропорту с генералом Кудрявцевым снова разбудила в душе Клавдии чувство, которое она много лет старательно, как сказали бы ее подопечные — звероподобно, давила, гасила в себе. Это было чувство вины. Вины перед отцом ее ребенка. Перед отцом ее Сереженьки, которого Клавдия назвала в честь Лукина, а в метрику вписала отчество Васильевич. Лишь без малого двадцать лет спустя узнав, что на самом деле первого в ее жизни мужчину зовут Юрием.
Поняв, что беременна, Клавдия поначалу впала в жуткую панику, переросшую затем в глубокую депрессию. Впрочем, на тот момент слова "депрессия" она, конечно, не знала.
Что ей теперь делать, как с этим пониманием не просто жить, а продолжать, наравне с другими, сносить все тяготы партизанской жизни, Клавдия решительно не представляла. А посоветоваться не с кем. Вернее — было с кем, с Анфисой. Но тогда пришлось бы рассказать, от кого. То бишь признаться, что закрутила любовь — мало того, что с парнем младше себя, так еще и несовершеннолетним. Причем по своей, не по его инициативе. Господи, стыд-то какой! Именно по этой причине о своем незавидном положении она ничего не сказала и Ваське. Более того, с этого момента стала всячески избегать любых контактов и пересечений с отцом будущего ребенка. А "отец", маленький и влюбленный, не понимая истинной причины внезапного к нему охлаждения, мучился, страдал. А однажды даже неумело напился с горя. По-взрослому. После чего его выворачивало так, что беспощадный в подобных ситуациях Хромов отменил свое в отношении Васьки взыскание, заменив парню пять суток гауптвахты сутками лазарета.
Когда срок беременности перевалил отметку три месяца, Анфиса подошла к ней сама. Не просто распознала, но еще и догадалась, сообразила — откуда подарочек прилетел. Выслушав признательные показания, Анфиса за милую душу отчихвостила Клавдию в хвост и гриву, после чего организовала за будущей матерью нечто вроде негласного патроната. Последний, впрочем, продолжался недолго. Две недели спустя, когда появилась возможность отправить раненых на Большую землю, Анфиса, через своего партизанского мужа Чапаева, выхлопотала для Клавдии местечко. Официально — как для сопровождающей особо тяжелых бойцов. Клавдия тянула до последнего и все-таки ближе к ночи, накануне отправки, приняла решение поговорить с Васькой и рассказать ему о беременности. Но, как назло, именно той ночью паренька направили в охранение на самый дальний кордон. Поэтому не то что сложного разговора, даже дежурного прощания промеж влюбленных не случилось. Вот так и разошлись их пути. Разошлись с тем, чтобы вновь пересечься 18 лет спустя — в тюремной больничке ИТК № 9.
Конечно, после войны у Клавдии были мужчины. Разные. Но все они были — не то. Какие-то избалованные, самовлюбленные, капризные. Отчасти это понятно: когда на десяток одиноких, истосковавшихся по любви, по мужскому телу баб приходилось от силы три-четыре мужичка, тут хошь не хошь — запривередничаешь. Так что, как ни крути, все ее недолгое, но настоящее женское счастье было связано с той весной 42-го. И чем старше становилась Клавдия, тем крепче и вкуснее, по аналогии с хорошим вином, становились ее воспоминания о Ваське. Воспоминания о яркой звездочке, мелькнувшей на небосклоне ее жизни: осветившей, согревшей, но — тут же и погасшей.
Потому-то, когда все-таки случилась их новая встреча — уже не с Васькой, но с Юрой, уже не со светлым и чистым пареньком, а с жизнью битым, покрытым шрамами и рано начавшим седеть рецидивистом, — его уголовное прошлое и настоящее хотя и немало удивило, но не отпугнуло Клавдию. Уж она-то на своем пути видала-перевидала зэков: и таких и сяких; и "черных", и "красных"; и конченых мерзавцев, и невинно осужденных. И прекрасно знала, что фраза "органы не ошибаются" справедлива лишь для передовицы газеты "Правда". В чем Клавдия лишний раз убедилась, выслушав Юркину исповедь…
ИТК № 9 УИТЛК УМВД по Пермской области, март 1960 года
— …Так в самом конце 1944-го я впервые попал в лагерь. За соучастие в разбое и убийстве. К которым ни малейшего касательства не имел.
— Бедный, бедный ты мой мальчик.
— А это, Клавдия, с какой стороны посмотреть? Мне ведь, считай, с самого начала, еще с "Крестов", повезло невероятно.
— Скажешь тоже! Хорошенькое везение — попасть в тюрьму ни за что.
— Я не про "виновен/не виновен" сейчас. Понимаешь, в отличие от большинства первоходов, у меня, так оно вышло, с самого начала были исключительно толковые, скажем так, опекуны. Люди старого поколения, очень старого. Сперва Чибис, затем Корчмарь, Лапа. Кабы не их советы и уроки…
— Чибис? Помнится, я что-то слышала о нем. От своих… подопечных. Если не ошибаюсь, он покончил с собой?
— Да. В 52-м. Я тогда на другом краю света сидел. Но потом и туда докатились слухи о том, что его настоятельно о том… хм… попросили.
— Кто попросил?
— Твои коллеги по цеху.
— Как это?
— А так, что сперва Чибис свой правый глаз в руках держал, причмокивая с досады. А когда всё же упал, ему, для полноты ощущений, повязку в рот красную засунули, с тремя желтенькими буковками — СДП. Слыхала про такую?
— Секция дисциплины и порядка?
— Она самая. Засунули, да еще метлой сверху накрыли. Вот Чибис той же ночью и…
— Кошмар какой! Я ничего об этом не знала.
— Разумеется. О таких вещах ведомственные газеты и боевые листки предпочитают не писать… Интереснейший был человек Чибис. Представь: в тюрьме, в лагерях читал Достоевского, Толстого, Горького, Герцена… К слову, позднее я познакомился с врачами, которые сидели по делу Горького. Они отнеслись ко мне очень хорошо, так как я рассказал им про деда Степана, а они его знали… Конечно, таких людей в лагерях мало. Да ты и сама это знаешь прекрасно. Но именно эти люди привили мне любовь к чтению, к искусству. Вернее, возродили заложенное во мне еще в детстве родителями, бабушкой, дедом Степаном…
Отдельная палата в тюремной больничке, выделить которую для "тяжелого пациента" распорядилась сама главлепила Анисимова. Барон полулежит на кровати, опираясь спиной на подушку. Рядом с ним, прижавшись всем телом, примостилась Клавдия. Отдыхая от бурно проведенной ночи, она расслабленно-нежно поглаживает кончиками пальцев голую грудь Барона и продолжает слушать его печальный рассказ.
— Порой думается — уж лучше бы меня тогда, в 1947-м, автоматчики