— Кажется, я начинаю понимать! — посветлел лицом ответственный партийный работник. — Не алмаз, а стекло? Не чернобурка, а, скажем, хорек? Не рейнский, а ленинградский фарфор?
— Именно. Или вот… Не Айвазовский, а копия Айвазовского.
— Как? И картину тоже?!
— Аркадий Григорьевич, вы меня удивляете. Кстати, позвольте полюбопытствовать: откуда у вас это полотно?
— Я приобрел его у частного коллекционера, — нехотя признался депутат Моссовета. — Еще в 1949-м году, в Ленинграде, когда был временно прикомандирован к местному обкому.
— "Ленинградское дело"?
— Оно.
Опаньки! Так этот хорек, оказывается, еще и персонально к моим послевоенным бедам мог иметь отношение? Ах ты ж, с-сука! Знал бы раньше, я бы по-другому с тобой разговор строил!
— Понятно… Но в данном конкретном случае скверно даже не то, что "приобрел у частного", а то, что затем, вместо того чтобы передать картину великого художника в дар Русскому музею или Третьяковке, вы частнособственнически повесили ее у себя в кабинете. Как ни крути, приходится согласиться с мнением пенсионера Гиля: поступок, не красящий.
— Да-да, Владимир Николаевич! Я только теперь начинаю понимать, что был абсолютно, преступно не прав… Но… Как же мне все это… э-э-э?
— Нет ничего проще. На днях заглянете под каким-либо предлогом к следователю, ведущему ваше дело, и невзначай попросите уточнить список похищенного. А заполучив оный, ужаснетесь, посетуете, извините, на "дуру жену" и пересчитаете стоимость похищенного. Уменьшив в разы.
— Завтра! — взвился ужом Аркадий Григорьевич. — Завтра же с утра и поеду!.. Владимир Николаевич! Вы — гений!
— Бросьте. Я всего лишь… парадоксов друг.
— Я… я… ваш вечный должник!
Это само собой разумеется! Особенно теперь, когда я узнал про твое ленинградское прошлое, гнида!
— Сочтемся, Аркадий Григорьевич, всенепременно сочтемся… А пока — можно вас еще чайку попросить? Больно уж у вас вареньице…
— Да что там чаек?! Да мы с вами сейчас и чего покрепче сообразим! — ответственный партийный работник рванул кухонную дверь и завопил вглубь своей стометровой халупы: — Аллочка! Возвращайся к нам! Бегом, солнышко, бегом!..
— Аллё!.. Начальник?! Это я. Вавила.
— Можешь не представляться. Тебя и Никиту Сергеевича по голосу я узнаю всегда.
— Они решились. Хату на Марата ставим завтра.
— Да иди ты? Ай, молодца!.. А время?
— Не знаю. Барон сказал — ближе к ночи пойдем. И меня с собой тянут. Уж как я ни отбрехивался…
— Абсолютно логично. Так что не стоило и начинать. Отбрехиваться. В любом случае, готовь дырочку, Вавила.
— Какую дырочку?
— К ордену. "Почетному барабанщику РСФСР".
— Опять начинаешь, начальник?
— Всё-всё. Прости. Невольно вырвалось… Короче, завтра ступай на дело спокойно и — не дрейфь. Наши люди будут повсюду. Так что в обиду мы тебя не дадим. Разве что слегка мордой по асфальту поволотузим. При задержании.
— От спасиба, начальник.
— Не за что. Это, дружище, для твоей же пользы. Чтоб убедительнее выглядело. Всё. Если вдруг какой форс-мажор случится — сразу набирай меня.
— Чего случится?
— Я говорю, если какие новые вводные у Барона нарисуются — тут же звони мне. В отдел. Телефон мой служебный помнишь или повторить?
— Помню.
— Вот и ладушки. Тогда спокойной ночи, друг сердешный.
— Угу… Это у вас она спокойная, а у меня очко так и играет.
— А ты валерьяночки прими. Ректально…
Глава шестая
— …И если ситуация с наглядной агитацией в отделах более-менее сносная, то вот стенная печать!.. Это, товарищи, простите за грубое слово, ни в какие ворота! А ведь как сказано в ведомственной Инструкции МВД за № 64/15 от 7 мая сего года, "талант и компетентность, инициатива и страстность печатного слова — все это должно лечь на алтарь стенной печати"!..
Внеплановое рабочее совещание началось полтора часа назад. Общий сбор наличествующего на местах личного состава был внезапен, и в ходе спешной мобилизации в заброшенный руководством невод угодили в том числе инспектора УР Анденко и Захаров. И как эти двое ни отбрыкивались, ссылаясь на нетерпящую отлагательств оперативную необходимость, отмазаться не получилось: основному докладчику требовалась аудитория размером не менее актового зала, а залу — массовость. И кого в данном случае волнует, что этим вечером на дело собрался идти не абы кто, а сам Барон.
— Бли-и-ин! Ну почему именно сегодня у этого штабного придурка случилось очередное обострение? — страдальчески закатил глаза Анденко. — Забурлило в заднице ретивое!
— Да тише ты! На нас уже и так из президиума косятся.
— Да и насрать.
— А я тебе говорю — не психуй! Тебе Вавила как сказал? "Ближе к ночи пойдем". А еще только четвертый час.
— Не только, а уже!
— Все, Гришка, хорош. Не изводи себя. Вон, гляди, штабной к стакану´ прикладывается. Верный признак: уставать начал.
— Да чтоб у меня так встал, как у него устал! Ты перед совещанием успел Волчанскому позвонить?
— Да. Парни с девяти утра на боевом посту. Бдят. Вот только…
— Что?!
— Волчанский жалуется, что хозяйка квартиры… как бишь ее? Галина Макеевна?
— Маркеловна.
— Точно. Маркеловна. Припахивает парней к мелкому ремонту — там прибить, здесь починить. Короче, заставляет отрабатывать — и пост, и постой.
— Ладно. Им только на пользу. Главное, чтоб за хозработами наших визитеров не проморгали.
— Волчанский уверил, что они с Геращенковым по очереди, посменно пашут: пока один лудит-паяет, второй смотрит. Потом меняются… Но Маркеловна эта, я тебе доложу, и в самом деле не подарок: вчера на меня так разоралась, когда я ботинки в прихожей забыл снять.
— За стервозность бабы Гали я и без тебя в курсе. Зато, зная ее характер, уверен — в понятые с удовольствием впишется. Нам ведь всяко придется их прямо там, на месте, оформлять.
А штабной докладчик продолжал монотонно бубнить с трибуны:
— Карл Маркс называл печать зорким оком народного духа, духовным зеркалом, в котором человек видит самого себя. И для того, чтобы наше "зеркало", отражающее деятельность органов внутренних дел, не было кривым, требуется оперативное и объективное информирование личного состава…
В это же самое время в пельменной, что на Вознесенском проспекте, также проходило совещание. С гораздо меньшим количеством участников, но зато — плановое и куда более конструктивное.
— …Ты чего такой зажатый, Вавила? — поинтересовался Барон, заглатывая очередную в уксусе смоченную пельмешку. — Махани` стопарик, раскрепостись? Аки крестьяне в тыща восемьсот шестьдесят первом.
— Я перед работой предпочитаю не злоупотреблять. После — да, сам бог велел.
— Профессиональный подход к снаряду? Что ж, заслуживает уважения. Хотя очен-но сомневаюсь, что бог и в самом деле велел водяру хлестать. Да еще и после гоп-стопа… О! А вот и мусье Хрящ нарисовался… Подсаживайся, бродяга. Ну как, проводил барышню?
Одной рукой подхватив стул, а другой — пельмешку с тарелки Вавилы, Хрящ подсел к столу.
— Проводил, в поезд посадил. Уехала. Всё чики-пики.
— Добре. Я вот что решил, каторжане: щас дожевываем… Хрящ! Да не шакаль ты из чужих мисок! Лучше поди возьми себе порцию. — Барон достал пачку купюр, выложил на стол червонец: — На вот, должок отдаю.
— Фигасе! Прикинь, Вавик! Вчера от меня гол как сокол уходил, чирик на бедность позаимствовал, а к сегодня цельную котлету бабла где-то надыбал?! Шоб я так жил!.. Ну-ну, Барон, дожевываем, и чего?
— И сразу выдвигаемся. Хату ставить.
Вавила от такого сообщения аж подавился.
— Как это? Почему сразу? Мы ж это… Ближе к ночи условились?
— Объясняю. Машины у нас нет. Ночью с барахлишком на воздух выпремся, а до ближайшей стоянки таксомотора — три квартала пёхать. Шансы 50 на 50 — либо нарвемся на патруль, либо повезет. Лично мне такая раздача не глянется. Поэтому идем сейчас, работаем, чердаком выходим через соседний подъезд и канаем под отъезжающих на курорт. На стоянке культурно встаем в хвост очереди, берем такси, в поездке вешаем водиле лапшу про Ялту, выгружаемся на банý и электричкой катим в Радофинниково.
— А че? Толково! Вот только… Народ во дворе, бабки на окнах висят, прочие сознательные граждане рыскают — как бы не срисовали фотокарточки наши?
Барон легонько пнул ногой стоящий под столом чемоданчик.
— Я кое-какой театральный реквизит прикупил: усы, бороды, парики. Пущай фотографируют, нам же лучше.
— Ну ты даешь, Барон! Все правильно: раньше сделаем — раньше загуляем. А ты чего такой кислый, Вавик? Или возразить что имеешь?
— Я нормальный… Просто… это… я-то думал, мы — ближе к ночи… У меня это… в общем, планы были. На сейчас.
— Да пошли ты их куда подальше, планы свои. Слыхал, Барон, какой занятой у нас товарищ? Весь день по часам расписан. Может, секретаршу заведешь? А может, как раз к секретарше и настропалился? Перед нашим делом заняться этим делом? — Хрящ фривольным жестом показал, каким именно.
— Не этим, а просто обещал своей… подъехать. Там ей… кое-что… по дому помочь надо.
— Ишь ты! Хозяйственный, ёшкин кот! Ну так позвони ей, скажи, что поменялись планы. Мол, завтра поможешь. Два раза подряд. Не отходя от станка.
— Да-да. Надо бы в самом деле… того. Предупредить, — засуетился Вавила и, порывшись в карманах, сыскал в горстке мелочи двушку. — Вы ешьте-пейте, а я быстренько на угол, до автомата сгоняю.
— Заодно насчет подруги поинтересуйся. Я бы тогда с тобой подъехал, помочь.
Вавила торопливо подорвался на выход, провожаемый цепким, внимательным взглядом Барона.
— Что-то не нравятся мне его ужимки. Глазки мутные так и бегают, словно вину за собой чуют. Не находишь?
— Дрейфит мала-мала, оттого и ужимки… Ладно, в самом деле, пойду пельмешек попрошу. Еще водочки взять?