— Да тут решай не решай, а все без толку. Заляжет он теперь на самое дно. И вряд ли здесь, в Питере. Страна большая.
— Разумеется. Заляжет. Но я сейчас о другом… Значит, так, товарищи офицеры. Озвучиваю новую вводную. И очень надеюсь, что все, далее мною поведанное, не выйдет за пределы этого кабинета.
После таких слов начальника присутствующие резко подсобрались.
— В общем, так: никакого Барона в квартире не было и в ограблении он не участвовал.
— Как это?! Так ведь я ж его… собственными глазами?
— У страха глаза велики. А ты, Геращенков, чую, там под окнами в штаны наложил. Если вместо одного прицельного — пол-обоймы в Хряща разрядил.
— Иван Никифорович!
— Да ладно, думаешь, я сам, окажись на твоем месте под стволом, не обгадился бы? Но ведь, согласись, о том, что убежавший преступник был именно Барон, ты знаешь исключительно со слов инспектора Анденко? Который в свою очередь идентифицировал его как Барона, опять-таки, лишь со слов своего "барабана". А к показаниям агента всегда следует относиться с особой осторожностью. А вдруг этот… как бишь его?.. Вавила?.. все это время Анденко дезу сливал? Или просто… добросовестно заблуждался.
— Иван Ники…
— Сядь, Григорий. И помолчи. Тебе слово после будет дадено. Итак, завтра, в 11.00, нам назначено романтическое свидание с комиссаром третьего ранга товарищем Белько и с зампрокурора города товарищем Кондратьевым. На которое отправятся все, здесь присутствующие, за исключением Ершова и Ладугина.
Первый исключенный отреагировал на такое распоряжение облегченным выдохом, а вот второй, напротив, поинтересовался:
— А мы с Ёршиком, значится, доверия у комиссара и зампрокурора не вызываем?
— Нет, по иной причине.
— И по какой же?
— А вас двоих, равно как Барона и Вавилы, этим вечером на Марата не было.
— О как?! Интересное решение…
За окном крохотной служебной купешки изредка проносились огоньки далеких городков и деревушек, промелькивали желтые вспышки фонарей на переездах и полустанках, а потом все снова сливалось в единую непроглядную ночную мглу — как в кинотеатре, где свет уже погасили, но фильму еще не крутят.
Барон сидел у окна, пытаясь подсчитать: это ж сколько в общей сложности часов за последние десять дней он провел в поездах? А еще ему, сыну инженера-путейца Юрке Алексееву, невольно подумалось, что теперь, столетие спустя, гоголевская Русь-тройка окончательно переродилась в Русь-поезд. Да только вагоны в ней — сплошь разномастные, друг на друга не похожие. В "столыпинах" катят на восток бедолаги этапники, в СВ — номенклатурщики и богема, в плацкартах — раз-в-год-отпускники и командировочные с окладом в 120 рэ, в общих — мужики и селяне. Ну а в служебных купе — затравленные милицейскими ищейками зайцы…
Дверь откатилась вбок, и в купешку возвратился ленинградский спаситель Барона. Он же — проводник Иван Савельевич.
— Уф-ф-ф… Теперь до Бологого можно и передохнуть чутка. Что, Ромео, не спится?
— Нет.
— Переживаешь?.. Понятно. Стакашек жахнешь?
— А есть?
— В эмпээсь — всё есь! — хмыкнул Савельич, доставая из служебного шкапчика початую бутылку. — В конце концов, раз уж ты мне за билет по тройному тарифу заплатил, я тебе должóн и сервис соответствующий предоставить.
Проводник освободил от подстаканника граненый стакан, протер полотенцем и плеснул в него на три четверти водки.
— Закусить надо?
— Нет, спасибо, — отказался Барон, выпивая залпом. — Благодарствую, отец. Даже не представляешь, как это было кстати.
— Так сильно любишь ее?
— Кого?
— Ну, не водку же. Девку свою.
— Да. Сильно.
— Тогда сам бог велел: как в столицу приедешь, жениху ейному — в рыло, а ее саму — в охапку, и дёру. — Савельич усмехнулся своим мыслям, подсел напротив. — Я Настю свою вот точно так же, в 1940-м, в соседней деревне из-под венца увел. Ох и наваляли мне потом дружки жениха! Месяц в больничке дохнул, думал — не встану уже. Но ничего, оклемался.
— И как? Хорошо жить стали?
— Хорошо. Только не долго… Меня в августе 41-го призвали, Настя как раз на сносях была, последние недельки дохаживала. А зимой 42-го немец их… всю деревню, кто остался, под корень… Так что я сынка своего, народившегося, не видал никогда. Даже на фотокарточках… — Савельич перевел взгляд на пустой стакан. — Еще будешь?
— Не откажусь.
— Тогда и я с тобой… Давай не чокаясь. За всех невинно убиенных и геройски павших.
— Принимается, отец.
Два фронтовика поднялись и молча выпили — каждый в первую очередь за свое, но следом и за общее, всенародное Горе.
В этот момент Барон невольно ощутил чувство вины перед Савельичем за то, что там, на Московском вокзале, принял его за типичного железнодорожного барыгу. А он мало того что оказался человеком с непростой судьбой, так еще и принадлежал к фронтовому братству, которое Барон исключительно уважал. Хотя, в силу своего воровского окраса, на людях чувство это тщательно скрывал. Лишь иногда, в очень редких случаях, приобнажал Юрка Барон свою душу перед чужими людьми. А своих в его жизни давно не водилось… Что же касается принятого Савельичем четвертного, согласитесь, то была более чем скромная плата за спасение от праведного гнева ленинградской милиции.
А ленинградская милиция, в лице полудюжины сотрудников районного отдела уголовного розыска, в настоящее время не столько гневалась, сколько изобретала способ прикрыть собственную задницу. И когда стрелки часов в кабинете Накефирыча перевалили одиннадцать, консенсус по предложенным начальником новым вводным был практически достигнут. Упираться рогом к этой минуте продолжал только один — инспектор Анденко.
— …Да какого черта?! Получается, мы Барона с места насиженного спугнули, из Ленинграда выкурили, и теперь — всё? Дальше пускай у других голова за его художества болит?
— А почему нет? — пожал плечами Ладугин. — Баба с возу — волки сыты.
— Так и работаем. По принципу, сперва ты меня повози, а потом я на тебе поезжу.
— Я отчасти согласен с Григорием, — вынужденно поддержал друга Захаров. — Это мы Барона упустили. И негоже нам на заднице ровно сидеть и делать вид, что ничего не случилось.
— ША! Хорош мне тут дискуссии устраивать! — жахнул кулаком по столу майор Грабко. — Повторяю, для особо непонятливых! Если завтра утром мы, в присутствии товарища комиссара, равно как и зампрокурора Кондратьева и представителя Большого дома…
— А что, еще и чекисты к посиделкам ожидаются?
— А ты как думал, Витя? Пальба в центре города!.. Итак, если завтра мы озвучим, как предлагает Анденко, истинную картину нашего грехопадения, то Кондратьева, в соответствии с фамилией, хватит Кондратий. Ибо… — Иван Никифорович начал загибать пальцы: — Подстрекательство к преступлению — раз; вынос вещдоков за пределы отдела и их использование ненадлежащим образом — два; привлечение агента к спецоперации с явной угрозой для жизни оного — три; утаивание информации о человеке, который находится в розыске по делу на контроле МВД, — четыре… Мне продолжать? Или достаточно?
— Вполне, — в унисон согласились Ершов с Волчанским.
— Да с нас за такие шалости не то что погоны — шкуру сдерут! Я уже молчу за партбилеты! — Иван Никифорович почти просительно посмотрел на Анденко: — Если себя не жалко, то хотя бы ребят и меня пожалей? У них — жены, дети. У меня — внуки и три года до пенсии… Ну, что молчишь?
— Хорошо, — не сразу отозвался Григорий. — Будь по-вашему.
— Вот спасибо, благодетель! Тогда последний раз пробежимся по деталям. Итак, соседка баба Галя посредством дверного глазка разглядела, как в квартиру напротив заходит незнакомец подозрительного вида. Могло такое быть? Да запросто. Зная, что хозяев в городе нет, она позвонила на службу их зятю-милиционеру. Логично?
— Вполне, — подтвердил Ладугин.
— Получив тревожный сигнал, Анденко попросил сослуживцев прокатиться с ним к дому тестя — проверить, что да как. Таким образом, к дому прибыли: он сам, Захаров, Волчанский и Геращенков. Лёшка направился приглядеть за окном на противоположную сторону дома, а остальные поднялись в квартиру, которую Анденко открыл своим, запасным комплектом ключей.
— Да-а, Иван Никифорович, вам бы дюдики писать.
— Мерси за комплимент. Если с вами, с архаровцами, все-таки дотяну до пенсии — займусь… Хрящ, услышав звук открываемой двери, запаниковал, выпрыгнул в окно и в палисаднике наткнулся на Геращенкова. Представившись и предъявив служебное удостоверение, Лёшка объявил, что гражданин задерживается. До выяснения. В ответ преступник выхватил оружие с явным намерением применить. И тогда, сделав несколько — подчеркиваю, несколько! — предупредительных выстрелов в воздух, Геращенков вынужденно открыл огонь на поражение.
— Браво! Я фактически поверил, что именно так все и было на самом деле. А ты, Ёршик?
— Вполне себе убедительная версия.
— Анденко?
— А чего я? Все понятно.
— А коли понятно, с тебя обработка соседки. Завтра с утра пораньше к ней заедешь, возьмешь правильные письменные свидетельские показания.
— А если будет кобениться, напомни про карниз, — предложил Геращенков.
— Молчи уже, тимуровец. И еще, Григорий, я распорядился, чтобы этого твоего Вавилу официально не оформляли. Он сейчас внизу, в "стакане" сидит. Проведи с ним разъяснительную беседу — и пусть катится на все четыре стороны. Задача ясна?
— Так точно.
— Тогда иди выполняй. Остальные свободны. Волчанский, Геращенков, Захаров! Завтра к одиннадцати, чтоб у меня без опозданий!..
Уткнув лицо в ладони, Анденко сидел за столом в своем кабинете и размышлял о цепочке роковых случайностей, начавшихся с непринятого звонка Вавилы о переносе времени захода в квартиру. С другой стороны, Григория не покидало ощущение, что, даже если бы адрес на Марата загодя обложили двойным милицейским кольцом, Барон и тогда бы выкрутился, нашел способ улизнуть.