— Так ведь и я, Владимир Николаевич, уже не мальчик-зайчик. Чтоб на ходу с трамвайной колбасы спрыгивать.
— Слово даешь?
— Даю. Хотя в данной ситуации, согласись, звучит малость пафосно?
— Слово Барона? — с легким уколом уточнил Кудрявцев.
— Слово внука профессора Кашубского и сына Георгиевского кавалера Алексеева.
— Хорошо. Руки давай…
Ирину милостиво отпустили из кабинета директрисы примерно час спустя. И если сегодня днем в Суроже настроение у нее было таким, что впору запеть, то теперь хотелось забиться куда-нибудь в угол и заплакать.
— Ну что, Ириша? — обеспокоенно встретила ее внизу тетя Глаша. — Отчихвостили? Сильно досталось?
— Да. Сильно.
— За изостудию?
— За нее больше всего.
— Вот так и знала! Пономаренко как только на второй этаж поднялся да как увидел нашу выставку, сразу ножками засучил, лысиной заблестел. Дескать, кто позволил музейные площади под несогласованную мазню отдавать? А когда узнал, что это работы наших, галичских, да еще и в Союзе художников не состоящих, и вовсе на пену изошел. Убрать, говорит, немедленно. А сюда развернуть экспозицию к 45-летию Октябрьской революции. Про видных большевиков родного края. А то мало у нас тут такого дерьма?
— "Здесь барство дикое, без чувства, без закона", — печально процитировала Ирина. Машинально подумав
о том, что после демонтажа выставки Ольгины работы надо будет сложить в отдельную папку и, когда приедет Юрий, подарить ему. Вот только… Приедет ли? Вот уже который день из Перми никаких известий.
— Ой, забыла совсем! — спохватилась тетя Глаша. — Пока тебя там пропесочивали, примерно с час назад в приемной телефон зазвонил. Необычно так зазвонил. Я сразу поняла, что межгород.
— Так это, наверное, из Костромы? Пономаренко разыскивали?
— Вот и я поначалу также подумала. Снимаю трубку, а там девушка-телефонистка говорит: не вешайте, мол, трубку, сейчас с вами Пермь разговаривать будет.
— Пермь?!!
— Ну да. Жду я, значит. В трубке чего-то потрескивает, а потом вдруг голос: "Здрасти. Ирину Петровну можно услышать?"
— МУЖСКОЙ голос?
— Да нет. Женский. Я ее сразу узнала. Олька эта, ученица твоя бывшая. Помнишь, ты с ней еще вечно носилась?
— И что она сказала?
— Очень хотела с тобой поговорить. Дескать, специально после работы на переговорный пункт пошла.
— Ох, теть Глаша! Что ж ты меня не позвала-то?
— Да забоялась я. Туда к вам соваться. Директриса сегодня и без того злющая как мегера… Но ты не расстраивайся. Олька просила передать, что завтра будет снова звонить. У нее с часу до двух обед. Так чтоб ты в это время на месте была. Поняла?
— Да-да. С часу до двух. Конечно, буду. Спасибо, теть Глаша.
— Да куда там спасибо…
— А про брата? Про Юрия она случайно ничего не говорила?
— Нет. А нешто у ей брат имеется? Никогда не слыхала.
— Имеется, теть Глаша. Теперь имеется… Ладно, пойду я домой. Устала, сил нет.
— Еще бы, такая поездочка — чай, не ближний свет.
— Да в поездке я как раз отдохнула. А вот здесь… Может, мне уволиться, а?
— Даже мыслить не моги! Ишь, чего удумала! А ребятишки твои как же?
— Разве что ребята. Но вот все остальное…
— Э-э, милая! Если из-за каждого дурака…
— Пономаренко — он как раз далеко не дурак.
— Мерзавец он! — авторитетно заключила тетя Глаша. — А мерзавцы всегда дураки…
Ведомая Кудрявцевым "Волга", оставив справа по борту Филёвский парк, выскочила на Можайское шоссе, держа курс на юго-запад. Вскоре столица как-то резко закончилась, сменившись Подмосковьем, в которое они теперь углублялись всё дальше и дальше. Поняв, что Кудрявцев если даже сейчас и везет его в крытку, то всяко в ту, что "не для простых свиней", Барон почему-то подуспокоился. Вплоть до того, что вольготно распластался на заднем сиденье, продолжая вести непростой для обоих разговор в расслабленной позе отдыхающего после насыщенного трудового дня человека…
— …Хочешь сказать, у этого полотна криминальная судьба?
— Не просто хочу, а говорю открытым текстом. На ней кровь членов семьи профессора Лощинина, убитых налетчиками в блокадном марте 1942-го. А заказ на нее поступил от ленинградского коллекционера-упыря Анатолия Яковлевича Марцевича.
— Навскидку мне это имя ни о чем не говорит. Но я проверю. По нашим каналам.
— Можешь не суетиться. Это животное давно горит в аду.
— Уж не твоими ли стараниями? — насторожился Кудрявцев.
— Отчасти.
— Кхм… Кстати, я листал твое дело. Особенно мне понравился обнос квартиры замдиректора ДК пищевиков товарища Калинковича, за который тебя в последний раз, в 56-м, посадили.
— В крайний, — рефлекторно поправил Барон.
— Хорошо, пусть будет крайний, — усмехнулся Кудрявцев. — Изящно ты, что и говорить, тогда обставился. Даже странно, что в итоге вычислить смогли.
— Ничего странного — сдала меня одна сука, из наших. Как это обычно и бывает. Только в данном случае мы с тобой, Владимир Николаевич, расходимся в терминологии. Персонально для меня то был не обнос, как ты выражаешься, а реализация принципа социалистической справедливости.
— Эка загнул!
— Напрасно иронизируешь. По совокупности деяний, связанных с хищениями госимущества, товарищу Калинковичу, в свете сегодняшних поправок к УК РСФСР, "вышак" с конфискацией имущества однозначно светил. Но поскольку карательные органы категорически не интересовались этим товарищем, то хотя бы самое малое — конфискацию — я взял на себя. Сработал, так сказать, на опережение графика… К слову, тогда, на хате Калинковича, помимо иного прочего, я подрезал батальную картину Франца Рубо "Горцы на переправе". Пропажа которой, в числе еще одиннадцати единиц хранения, была обнаружена в запасниках Музея Суворова в 1954 году.
— Хм… А откуда такие сведения? О пропаже в запасниках?
— Сорока на хвосте принесла.
— Понятно. И где теперь картина? Если не хочешь, можешь не говорить.
— Картина снова в музее. Только уже не в запасниках, а в основной экспозиции.
— Не понял?
— Все очень просто. На следующий день я позвонил новому директору музея — старого по итогам ревизии, понятное дело, сняли, — представился доброжелателем и назвал номер и код ячейки на Московском вокзале. Оттуда ее и забрали.
— Ишь ты… Прям неизвестный герой! А чего б тогда тебе, "доброжелателю", заодно не назвать было по телефону и того адреса, по которому пропавшая картина обнаружилась?
— У каждого свой хлеб, — пожал плечами Барон. — Я, к примеру, занимаюсь экспроприацией экспроприированного. Тесть секретаря обкома Калинкович — скупкой краденого. Но! Это персональный выбор каждого. А в стукачестве доселе замечен не был.
— У тебя и в самом деле есть что на этого… культурно-пищевого деятеля?
— Выше крыши.
— Поделишься?
— Это вряд ли. Мне с тобой, Владимир Николаевич, делиться — статус не дозволяет.
— А коли не дозволяет, тогда и нечего мне тут мозги полоскать! — рассердился Кудрявцев. — "Карательные органы"! "Категорически не желают"! Очень удобная, между прочим, позиция — оправдывать чужим скотством свое собственное!
— И что ж я, по-твоему, такого скотского в своей жизни совершил?
— А сам-то ты, к примеру, картину эту, Айвазовского, КАК взял? А деньги? Скажешь, честным трудом заработал?
— А ты у моих потерпевших при случае поинтересуйся. Этих бабок происхождением.
— Ну-ну. Хочешь сказать, вор у вора дубинку украл? И что, от этого он перестал быть вором?
— Да, я — вор! Но эти, которые… Это — насосы, крупные спекулянты, которые жили и живут за счет нищих и пьющих. Ни в одной стране мира, кроме нашей, ты не возьмешь так дешево у несчастного человека драгоценную вещь! Вот все мои потерпевшие и грабили таким образом людей, скапливая у себя огромные ценности. А я в свою очередь имел интерес оставить их без этих ценностей.
— Ты только Робин Гуда из себя не корчь, — поморщился Кудрявцев. — И вообще! У нас в стране нищих нет.
— Опаньки! Очнись, Владимир Николаевич. Ты давно в последний раз за пределы Москвы выезжал? Если давно, то прошвырнись как-нибудь с оказией по губерниям. Не обязательно по ту сторону Уральского хребта, можно и где поближе: Воронежская, Псковская, Новгородская… Да в тот же Галич скатайся! Посмотри, как люди в глубинке живут.
Похоже, последняя Баронова ремарка задела Кудрявцева за живое.
Ибо далее он заговорил сбивчиво, с трудом подбирая слова, что обычно ему, профессионально красноречивому, было несвойственно.
— Я знаю, что многие у нас пока еще… хм… Но! Не нищенствуют!.. Да — трудно. Но мы работаем в этом направлении, государство работает… Конечно, легче всего, ничего не созидая, а, наоборот — разрушая, разглагольствовать. Сам собой любуясь…
— Неправда! Я не любуюсь собой. Просто с некоторых пор понимаю, что, встав на свой путь, поступил скорее правильно. Конечно, обижаются на меня некоторые. Но обида — она быстро проходит. После чего у этих высокопоставленных жуликов снова продолжается нажива, и они снова становятся жирными…
"Волга" свернула с трассы на грунтовку, ведущую в замаячивший на горизонте дачный поселок, по главной улице которого через пару минут они и покатили. Судя по внешнему облику местных домиков, ухоженности приусадебных участков и крепостной внушительности заборов, поселок принадлежал к разряду элитных. Опять-таки, выражаясь метким определением Барона, "не для простых свиней".
Дорулив почти до конца улочки, Кудрявцев повернул налево и, проехав еще метров пятьдесят, остановился возле наособицу стоящей двухэтажной дачи, окруженной почти двухметровым глухим забором.
— Всё, приехали.
— Однако! Кто-то, помнится, меня за "красиво живешь" отчитывал?! Ваша дачка, товарищ генерал? Или супружницы?
— Супружницей не обзавелся. А дача — казенная. Вылезай.
Они выбрались из машины, прошли к внушительным железным воротам. Кудрявцев достал ключи, открыл замок и распахнул одну из створок.