Вернулся, рассказал, что да как. Номер легковушки назвал, приметы абверовца. Михалыч смотрит на меня и вдруг говорит: да ты, парень, весь горишь! А я и в самом деле еле на ногах стою. Они-то изначально намеревались меня сразу назад в отряд отправить, а теперь видят, что в таком состоянии я тридцать километров в одиночку могу и не одолеть. В общем, растерли они меня остатками спирта из фляги, уложили в небольшую канаву, телогрейки свои поснимали, накрыли, а сверху еще и прелой листвой присыпали. Приказали, как чутка оклемаюсь, их не дожидаться — топать на базу. Предварительно оставив о том весточку — ветку сломанную в землю воткнуть. Лукин сказал, что возвращаться они по-любому через это место станут, так что либо "прочтут" послание, либо если я все-таки не рискну в одиночку, то подберут. Правда, второе, говорит, не шибко желательно, поскольку уходить, при положительном исходе, бегом придется. Ну а затем забрали вещмешки с гранатами, автоматы и ушли в засаду.
А я, едва они ушли, тут же и отключился. Оно и понятно — мало того, что всю ночь глаз не сомкнул, за домом наблюдая, так еще от температуры высоченной колотило — мама, не горюй!.. В общем, проспал почти полдня. Проснулся, лишь когда солнце уже садилось. И не просто проснулся — а от звуков далекого боя. Взрывы, пальба… Очень много пальбы для просто ответки мотоциклетного сопровождения. Это меня сразу насторожило… А потом все как-то резко оборвалось. Я из канавы вылез, в сумрак всматриваюсь, жду, когда мужики появятся. Не менее часа прождал — это точно. Потому что совсем темно стало. Ну, думаю, может, место впотьмах проскочили, может, еще чего… Да только вторую ночь на голой земле да под открытым небом точно не выдержу. Решил возвращаться в одиночку. Километра четыре, через лес, по сплошной темноте, пожалуй, что и одолел. А дальше — всё. Чувствую, силы оставляют. Сейчас упаду и больше не встану. У меня близкое к такому состояние уже было однажды, в блокадном Ленинграде, в декабре 41-го… Всё, думаю, хана. Тут гляжу — вдали несколько огоньков горит: похоже, жилье какое-то близко… Ну, я из распоследних сил — туда. Причем уже на уровне буквально животных рефлексов, не задумываясь, что за огни, чьи дома, немцы ли, свои ли?.. Добредаю — мать моя, женщина! Это ж Поречье! Получается, с какого-то времени я вообще не в ту сторону загребал. Не приближался к базе, а наоборот — удалялся от нее!..
А деревня Поречье для меня — особый случай. В апреле 42-го именно здесь я впервые принял участие в настоящей боевой партизанской вылазке. Помимо прочего, мы тогда привели в исполнение смертный приговор в отношении местного старосты — редкостной сволочи по фамилии Корж. А еще тогда же я убил своего первого полицая и сделался невольным свидетелем того, как Михалыч, хотя Лукин и возражал, подарил жизнь женщине, которую Корж угрозами сделал своей сожительницей. И так оно в ту ноябрьскую ночь сложилось, что к деревне я вышел как раз рядом с ее домом. Туда-то и направился. Все равно больше некуда…
Женщину звали Ефросиньей. Когда на мой осторожный стук она открыла дверь (а могла бы, кстати, и не открывать: не те времена, чтобы привечать ночных непрошеных гостей!), я, прямо с порога, натурально ей на руки рухнул. Силы покинули окончательно… Очнулся лишь к вечеру следующего дня. В постели, накрытый кучей одеял. Со смоченными в уксусе повязками на лбу и на запястьях. Мокрый насквозь от пота, но зато — живой… Ефросинья напоила теплым кипятком, сменила повязки, и я вновь провалился в беспамятство… До сих пор теряюсь в догадках — узнала ли она меня? Скорее всего, да, но виду не подала… В доме Ефросиньи я провел четверо суток, пока болезнь не отступила. Причем один из дней пришлось провести в погребе по той причине, что деревню навестили полицаи, устроив тотальный шмон по всем хатам. Не тронули лишь избу Ефросиньи — видимо, на руку сыграло ее былое сожительство с Коржом. И вот когда полицаи убрались, Ефросинья рассказала мне о событиях последних дней. Так я узнал, что три дня назад двое партизан забросали гранатами машину крупного германского чина, уложив заодно пятерых сопровождающих. На их беду, минуту спустя по дороге проезжал грузовик с немецкими солдатами. Завязался бой. Сережа с Михалычем сражались отважно, но слишком уж силы были неравны. Живыми их взять не удалось, поэтому в отместку на следующий день немцы соорудили на базарной площади Поречья виселицу и вздернули уже мертвые тела. А ближе к вечеру в деревню прибыл отряд карателей, которые на следующее утро устроили прочесывание окрестных лесов. Как рассказали Ефросинье полицаи, в ходе этой операции каратели смогли обнаружить стоянку партизанского отряда, но та была пуста — судя по всему, наши оставили ее за несколько часов до появления немцев и болотами ушли на север. Лезть в болота каратели не рискнули, на том акция возмездия и закончилась. Шумно, но бесславно…
На пятые сутки я почувствовал себя достаточно окрепшим, чтобы выступить в дорогу. Понимая, что отряда мне теперь не отыскать, принял решение на удачу идти в направлении линии фронта и, если повезет, наткнуться на каких-нибудь своих. Ефросинья дала мне в дорогу старый тулуп, рукавицы и узелок с вареной картошкой. И я ушел. Что называется, на свет путеводной звезды. И, хотя шансов практически было ноль, в конечном итоге эта самая звезда меня вывела. К нашим регулярным… А вообще, как ни крути, но в тот раз я выжил прежде всего благодаря Хромову. Если бы тогда, в апреле, у него не дрогнула рука, не оставь он в последний момент в живых Ефросинью, не сидел бы я сейчас за этим столом и не гонял бы с вами чаи… Вот уж действительно, нам не дано предугадать, чем наш поступок отзовется… Хотя… Шут его знает… Оглядываясь на всю свою последующую жизнь, порой мнится мне, что, может, лучше бы мне было и в самом деле замерзнуть-окочуриться в тех ноябрьских лесах…
Кудрявцев выслушал этот рассказ молча, ни разу не останавливая, не перебивая.
А по окончании Юркиного монолога, опять-таки молча, поднялся со своего места и скрылся в доме.
— Господи, Юрочка! Это ж сколько тебе испытать пришлось! — утирая красные от стариковских слез глаза, прошамкал Гиль. — А ведь ты тогда еще совсем мальчик был.
— Здесь ты ошибаешься, дед Степан. Каждый мальчик, сумевший выжить в блокадную ленинградскую зиму, по определению — мужчина.
На террасу вернулся Кудрявцев с бутылкой коньяка и тремя стаканами.
— Давайте, мужики, по одной. За настоящих людей. За героев.
Они выпили. Стоя. Не чокаясь.
— Юра, еще раз, как ты сказал, деревня называется?
— Нилово. После войны, после всех этих административных пертурбаций, это теперь не Ленинградская, а Новгородская область.
— Понял… Ну, всё, братцы, спать. Юра, ступай за мной.
— Как прикажете, товарищ генерал. Доброй ночи, дед Степан.
— Спокойной ночи, Юрочка. И… очень тебя прошу — не руби сплеча?! Хорошенько все обдумай, взвесь? Ладно?
— Я… я постараюсь, дед Степан…
Комнатушка, куда Кудрявцев отвел Барона, более всего походила на монашескую келью. Кровать с панцирной сеткой, прикроватная тумбочка, пустой стол, табурет и полочка с книгами. Окно имелось, но сегодня оно было наглухо закрыто ставнями с внешней стороны дома.
— Извини, Юра, но мне снова придется предпринять кое-какие меры предосторожности. Так что я тебя здесь закрою, до утра. Ставни крепкие, замок английский. Это я так, на всякий случай, уточняю.
— А я, Владимир Николаевич, только с виду на лицо дурак. А так-то, мала-мала, соображаю. — Барон присел на краешек кровати, и пружины отозвались противным скрипом. — А, извиняюсь, по нужде?
— Под кроватью пустое ведро. Тебе ведь… Хм…
— Ты хотел сказать, тебе к параше не привыкать?
Кудрявцев смутился — Барон действительно снял почти слетевшее с языка.
— Ну, извини еще раз.
— Да ладно тебе, Владимир Николаевич. Все нормально.
— Тогда отдыхай. Ровно в семь я тебя разбужу.
— Премного благодарны, ваше благородие. За приют, за ласку.
— Кончай, а? И без того на душе погано…
Кудрявцев вышел, закрыв за собой дверь.
Звякнула связка ключей, щелкнул на два оборота замок, и Барон остался один — о четырех стенах и в полной тишине. По профессиональной привычке первым делом он ознакомился с "внутрикамерным" устройством: подошел к окну, оценив крепость ставен, затем вернулся к двери, где, присев на корточки, внимательно изучил замок. Последний оказался действительно английским, но столь же барахляным, как и расставленная на книжной полке литература. Придя к такому выводу, Барон немного повеселел — приятно осознавать, что потенциальный выход из, казалось бы, безвыходного положения существует. Ведь все остальное — при желании — лишь дело навыка и техники. А "техника" в данный момент у Барона имелась — в виде обломка сапожного ножа, искусно спрятанного в подошве левого ботинка. Такое вот ноу-хау от старика Халида. Дай бог ему, старому бродяге, здоровья.
Рассказывает Владимир Кудрявцев
После того как до меня дозвонился Гога и сдал с потрохами объявившегося в Москве Юрку, я тотчас отложил всю служебную текучку и кинулся "разруливать" в Сокольники. А так как в отложенном имелось немалое количество важного оператива, пришлось прихватить часть бумаг с собой. И вот теперь, разместив на ночлег гостей, я направился в свой дачный кабинет разбираться с привезенными документами.
Но разобраться не получилось. Продолжая пребывать под тягостным впечатлением от Юркиных исповедальных рассказов, я никак не мог заставить себя сосредоточиться на делах государевых. Внутриведомственный отчет о посещении Хрущевым Мурманска, с полными стенограммами его косноязычных выступлений; обзор статей западных газет, посвященных июльскому визиту в СССР Фиделя Кастро; донос осведомителя Пашенного о накануне состоявшейся в редакции "Нового мира" литераторской сходке, на которой кулуарно обсуждался "Один день Ивана Денисовича"… Все эти, под грифом "секретно", темы вдруг показались исключительно мелкотравчатыми, убогими, не имеющими и мало-мальского отношения к подлинной жизни. Так, кастрюлькины истории, не более.