— Но Барон, насколько мне известно, по-мокрому не работает?
— В душегубстве доселе не замечен. Да и вообще… из пазов старается не выходить. Но товарищ, что и говорить, дерзкий. За примерами далеко ходить не надо. Взять хотя бы события прошлой недели…
В этот момент по коридору мимо двери кабинета прогромыхало несколько пар тяжелых сапог, а следом раздался истошный вопль:
— Вот только орать на меня не надо! Тут их две тысячи голов! И в каждой голове раз в час зреет мысль, как нас надуть!..
— Весело тут у вас, — усмехнулся генерал.
— Ага. Обхохочешься, — подтвердил майор.
В колонии Петр Лукьяныч Сомов, пользуясь зэковской терминологией, был кумом. То бишь по штатке обязан был быть для сидельцев самым опасным человеком. И он — был им. Сомов знал о происходящем на его территории не всё, но почти всё. К примеру, содержание большинства ночных разговоров в отрядах. Которые очень хорошо переводятся в тексты агентурных сообщений, а остальное домысливается с высоты опыта и хватки. Но это еще не означает, что Сомов выявлял и пресекал всё. Майор знал: есть свои внутрилагерные правила игры, и нарушать их нельзя. Вот многие говорят: "Дети есть дети!" А майор Сомов говорил: "Лагерь есть лагерь…"
— Да, так что у вас на прошлой неделе стряслось?
— Да лаврушники снова взялись свои темы в литейке мутить. Есть тут у нас один уровня Барона авторитетный персонаж. Казбек. Неугомонный — сил нет. Вот он и запылил дискус на тему: "Можно ли есть из шлёмок, ежели они в столовой все вперемешку?" Во, вопрос, а?!
— Да уж.
— То есть если шлёмки вперемешку, то теоретически из твоей, сегодняшней, может, когда-то ел пидор. А это значит, что ты с опущенным ешь из одной посуды, — стало быть, некошерно получается.
— Эка! Глубоко копнул.
— Во-во. Настолько глубоко, что под эту философскую базу черные очередную бучу замутить попытались. Но в последний момент в их бараке Барон нарисовался. Причем, заметьте, в одиночку. Прошел прямиком к Казбеку, взял его под локоток, отвел в сторонку, минут пять ему на ухо о чем-то убедительно подышал, и — все. Сдулась буза. Каково?
— По собственной инициативе пошел? Или?..
— Разумеется, по собственной. Таких, как Барон, на сотрудничество крутить — это все равно что собственную дурь напоказ выставлять. Я это сразу, едва только он у нас появился, понял… Но вообще, Владимир Николаевич, вы даже представить себе не можете, как же они меня задолбали с этими своими мутиловками да базарами гнилыми за чистоту воровских рядов!
В дверь кабинета, предварительно постучавшись, заглянул солдатик-конвойный.
— Тащ майор! Осýжденный Алексеев доставлен!
— Хорошо, Халилов, через минуту заводи.
Сомов встал из-за стола и, деликатно подавив зевок, потянулся всеми конечностями.
— Мой кабинет в вашем распоряжении, товарищ генерал. Общайтесь, сколько нужно. А я покамест до кухни прогуляюсь, проконтролирую процесс. Опять же — ваших людей надо по-человечески разместить. Если какая нехорошая запутка в ходе разговора образуется — Халилов за дверью.
— Думаю, не образуется. Но, в любом случае, спасибо, Петр Лукьяныч. Лишний раз простите за хлопоты доставленные. Мало того что без предупреждения завалились, так еще и ночью.
— Ай, бросьте! Никаких проблем. В нашей дыре любым гостям рад будешь. А уж тем, которые по своей воле явились, — вдвойне.
С этими словами Сомов покинул кабинет, а несколько секунд спустя в него вошел немало удивленный ночной побудкой и вызовом к куму Барон.
— Ну… здравствуй, Юра.
— Владимир Николаевич?! Вот уж удивил так удивил! Здорова!
Оба порывисто шагнули навстречу друг другу, крепко, по-мужски обнялись.
— Для этих стен ты очень даже неплохо выглядишь, Юрка Барон.
— Так ведь не стены красят человека, а человек — стены. Какими судьбами, товарищ генерал?
— Да вот, катался на совещание в Сыктывкар. Обратный самолет завтра в полдень, и, зная, что ты рядышком, решил воспользоваться случаем. Надеюсь, ты не шибко против? Что я тебя посреди ночи поднять распорядился?
— Какое там против?! Двумя клешнями за. Рад тебя видеть, Владимир Николаевич!
— Ой ли?
— Без "ой". Здесь вообще каждое, мало-мальски человеческое лицо на вес золота.
— Неужто и в самом деле все так запущено?
— Еще хуже. Ночью по бараку по нужде пойдешь, на спящие лица посмотришь — мама дорогая! Это же не лица, это — ХАРИ! Они же невиновные все, поголовно. Потому — разве может быть виновной скотина безмозглая?!. А тут на тебе: какая-никакая, а родная физиономия. Даром что чекистская.
— Ты это сейчас дерзишь или брюзжишь?
— Ни то ни другое. Всего лишь неуклюже пытаюсь скрыть волнительное смущение. Или смущенную взволнованность. Присядем, покурим?
— Присядем. Только я свои уже откурил.
— Что так?
— Мотор сбоить начал. Что, в принципе, логично. Как любил говорить старик Гиль, уже не на ярмарку — с ярмарки едем.
— Как он там? — продувая папиросу, поинтересовался Барон. — Шуршит еще старый большевик?
— КАК? А ты разве не в курсе? Казимирыч умер.
— Когда?!
— 5 января этого года. Странно, что ты не… Во всех центральных газетах некролог печатали.
— А мы здесь, Владимир Николаевич, газеты читать не успеваем — слишком уж быстро по клозетам разлетаются. Э-эх, дед Степан… сколько ему на круг было-то?
— Семьдесят семь.
— Учитывая, как его жизнь кидала и била, это еще по-божески.
— Эт точно.
Кудрявцев открыл портфель, достал чекушку.
— Давай помянем старика.
Осмотревшись и не углядев в чужом кабинете ножа и пустых стаканов, он мастерски, зубами, откусил пробку, сделал большой глоток из горлышка и передал бутылку Юре.
— Земля пухом, — отозвался Барон, ответно прикладываясь.
— К слову, все свои невеликие сбережения Казимирыч отписал тебе с сестрой.
— Мне ничего не нужно. Так что, будет такая возможность, переведи всё на Ольгу. — Потускнев лицом, Барон сделал еще один глоток. — Ох, Олька-Олька… Еще одна светлая и невинная душа на моей совести.
— Брось! Уж в случае с Ольгой ты ни в чем не виноват. Видать, судьба такая.
— Угу. Универсальное определение собственной никчемности, а то и подлости — "судьба такая". Вот ты, Владимир Николаевич, умный. Скажи, почему одним судьба дарит, а другим — лишь одалживает?
— Тоже мне, сыскал умника. Генералу голова не для ума дана, а чтоб папаху носить.
Барон вопросительно покосился на чекушку:
— Я допью?
— Сделай такое одолжение. Кстати, к Ольге я заезжал относительно недавно, осенью прошлого года.
— Да ладно?!.. И как она там?
— Врать не буду. Не очень.
— …Ну, давай, гость дорогой, добивай, чего уж там.
— Появился у нее о позапрошлом годе молодой человек. Красивый, спортивный, видный общественник и все такое прочее. Я так понимаю, втрескалась в него Ольга по уши. Что для нее, несомненно, только на пользу. Потому как после смерти приемной матери очень уж крепко она в себе замкнулась, словно бы окончательно интерес к жизни потеряла. А тут — романтические ухаживания, букеты-конфеты…
— Ну? И что дальше?
— А дальше — обычная, увы, история. Как только сей общественник узнал, что Ольга беременна, тут же и сдристнул: не только из ее жизни, но и, на всякий случай, из Перми.
— Выйду, найду и порву падлу! — Барон непроизвольно сжал кулаки.
— Ольга решила оставить ребенка. В коем желании я, опять-таки, очень хорошо ее понимаю. Но на четвертом месяце, когда она работала на объекте, у нее закружилась голова, и она упала с лесов… В общем, ребенка потеряла. Врачи сообщили, что падение с высоты, безусловно, сыграло свою роль, но на самом деле у Ольги, оказывается, какие-то проблемы по женской части. Похоже, организму аукнулась блокадная зима 41—42-го.
— И что? С этим теперь ничего нельзя поделать?
— Я наводил справки. Вроде как на Западе такие вещи научились делать. Но у нас еще нет.
— А в Швеции? — неожиданно уточнил Барон.
— Возможно, что и в Швеции. А почему ты?..
— Помнишь, ты мне рассказывал, что после войны нас с Олькой наша шведская тетя Нэлли разыскивала? Мамина сестра?
— Ну, было дело. А ты это сейчас к чему?
Барон ответил не сразу. Но — уж ответил так ответил!
— Слушай, Владимир Николаевич! А вот, сугубо теоретически, можешь ты Ольгу… того… переправить? К тетушке нашей, шведской?
— Ты это сейчас серьезно? — ошарашенно спросил Кудрявцев, невольно переходя на полушепот.
— Более чем. В конце концов, шведы — нейтралы, не совсем уж махровые империалисты.
— Между прочим, такие вещи называются "измена Родине".
— Вот только не начинай, а?! — скривился Барон. — Родину любить — не березки целовать! Подумай сам: ну что Олька к своим тридцати с хвостиком годам видела в жизни? Смерть близких, война, эвакуация, предательство, загубленный талант, восемь лет ухода за неходячей приемной матерью, задуривший голову подонок, выкидыш… Неужели она не заслужила права на шанс, хотя бы на полшанса, попробовать пожить по-человечески?! Испытать счастье материнства? Или обратно скажешь "судьба такая"?
— Да ты даже представить себе не можешь, насколько это сложно! Да один маленький прокол-просчет — и меня… вон сюда же, в эту же зону, определят.
— Ах да, извини, совсем забыл про непорочную чистоту генеральских лампасов. Всё правильно: ваша хата в центре, наша хата — с краю.
— А ты меня раньше времени не сволочи`! — рассердился Кудрявцев. — И лампасами не попрекай! Я их, между прочим, не по кабинетам высидел и не по задницам начальственным вылизал!
— Ну извини. Не подумавши шлепнул.
— Вот то-то и оно. А в подобных делах прежде думать надо. Причем крепко. Да и, к твоему сведению, поговорка, тобой помянутая, изначально иной, не жлобский смысл имела. И звучала целиком: "Моя хата с краю — первым врага встречаю". Разницу чуешь?
— Чую.
— М-да… Огорошил ты меня, Юра, что и говорить. Но допустим. Сугубо теоретически, допустим, я попробую предпринять кое-какие шаги в этом направлении. Но ведь здесь ключевым должно быть согласие самой Ольги. А я очень сомневаюсь, что она на это согласится.