[38].
На этом его твердые познания о столице Среднего Урала, по сути, заканчивались.
В силу географического расположения города, мнилось Барону лицезреть по прибытии на место нечто навроде Галича, исключительно провинциальное. Только размером позначительнее да «лицом посмуглее», с эдакой азиатчинкой в фасадном прищуре. А потому, выгрузившись на станции Пермь-I, он оказался изрядно поражен и архитектурным изяществом вокзального здания старинной, конца девятнадцатого века постройки, и помпезно-столичным сталинским ампиром нового речного вокзала, и великолепным видом на Каму.
К слову, очень необычное, интересное решение: выходишь из поезда, переходишь дорогу и — пожалуйста, можешь пересаживаться на теплоход. В довоенном детстве Барон обожал водные прогулки с родителями и Олькой по Неве и Финскому заливу. Правда, таковые случались редко. Чаще же всего он просто ходил на набережную и, стоя у гранитного парапета, завистливо смотрел на людей, которые проплывали мимо, радостно размахивая руками или платочками. И в эти минуты маленькому Юрке казалось, что таким вот бесхитростным способом эти счастливые люди издеваются персонально над ним…
Напитавшись первыми впечатлениями, Барон заприметил на привокзальной площади киоск «Горсправки» и направился прямиком к нему. Отстояв очередь, он сунул голову в окошечко, уткнувшись взглядом в пышный бюст работницы сферы информационных услуг. Лица работницы было не разглядеть, так что определить возраст оказалось делом затруднительным.
— Доброе утро, девушка.
— Я вам не девушка.
— Ну извините. Обознался. Будьте любезны, уважаемая, мне нужен адрес Алексеевой Ольги Всеволодовны, 1936 года рождения.
— Ждите…
«Уважаемая» принялась рыться в своих картотечных ящичках, шустро шевеля пухлыми пальцами. Так, словно бы купюры пересчитывала.
— Нет. По таким данным у меня ничего нет.
— Как нет? А вы не ошиблись? Должна быть!
— Гражданин, у нас ошибок не бывает.
— А почему сразу гражданин? Не товарищ?
— Да какая разница?
— Не скажите, разница очень даже великая. Ну да, как сказал классик, «не знай сих страшных слов, Светлана»[39].
— Я вам не Светлана — меня Тамарой зовут.
— Очень приятно. Тамарочка, а посмотрите тогда на имя Воейкова Ольга? Тоже 1936-й. Отчество, возможно, Петровна.
— Возможно. Что за народ пошел: найди то, не знаю что… Воейкова есть. Живет в Мотовилихе.
— Где-где?
— Это район у нас такой.
— Понятно. Будьте любезны, на бумажечке мне черканите. Кстати, далеко это от вокзала?
— Не близко. Вот, держите адрес. А как туда добраться, спросите у людей. На трамвайной остановке.
— А что, такси туда не ходят?
— Чего ж не ходить? Коли народ деньги платит.
— Мерси.
— Не мерси, а десять копеек с вас.
— Без проблем… Ах да, чуть не забыл, мне ведь еще один адресок потребен. Так что вот вам сразу двадцать. Гулять так гулять.
— Кого искать?
— Самарин Евгений Константинович. А вот год рождения запамятовал. Но за полтинник ему точно.
— «Полтинник». Вообще-то, по неполным данным мы справок не даем.
— Тамарочка! Уважаемая! Всецело на вас уповаю. Тем более что у вас — ошибок не бывает.
— Ладно уж, ждите.
— Жду. Жду ответа, как контролер билета.
— Гражданин, вы меня отвлекаете.
— Молчу-молчу.
— Повезло вам, всего один такой имеется.
— Так мне больше и не нужно.
— Самарин Евгений Константинович, 1904 года рождения. Этот, наоборот, совсем близко живет, в самом центре. Держите адрес.
— Благодарю. Тамара, вы потрясающе любезная и столь же эффектная женщина.
— Гражданин! Вы мне тут не хулиганьте!
— И в мыслях не было.
Барон подхватил чемоданчик и отправился на стоянку такси.
А вот здесь очередей не наблюдалось. Похоже, сей вид общественного транспорта большой популярностью среди пермяков не пользовался.
— Шеф, свободен?
— А куда ехать?
— Молоти… ха? Тьфу. Вот сюда, короче, — Барон сунул бумажку с адресом откровенно скучающему водителю таксомотора.
— Не-а, не поеду. Далеко, а у меня скоро пересменок.
— Плачу два счетчика.
— Ну разве в виде исключения, — оживился водила. — Загружайтесь.
В общем, по замашкам и аппетитам пермские таксисты ничуть не отличались от ленинградских или столичных. Что у тех, что у этих — губа титькой…
— Приезжий?
— Да, — коротко ответил Барон, изрядно утомленный за последние несколько суток подобным вопросом.
— Откуда будете?
— Из Ленинграда.
— Так ведь ленинградский вечером приходит?
— А я, дружище, спешу жить. Кстати, по пути возле цветочного магазина тормозни. Надеюсь, имеются у вас такие?
— Обижаете. А вам, стесняюсь спросить, для каких целей?
— А пермяки, стесняюсь спросить, все такие любопытные? Или через одного?
— Просто у нас в магазинах цветы, в основном, трех типов — для тещи, для возложения или смешанный.
— Любопытная классификация. Изложи?
— Фикусы для тещи, красные гвоздики — на могилку или к памятнику, когда праздник или свадьба.
— А смешанный?
— Те же гвоздики. На могилку тещи.
— Смешно.
— Я к тому, что у моей, опять-таки, тещи домик с участком, в частном секторе. У нее там и розы, и мимозы, и черта в ступе. Если есть желание, можем проскочить. Небольшого крюка, конечно, дадим, зато она вам такой букет замастырит — любо-дорого.
— Ладно, уболтал, черт языкастый, закладывай своего крюка. А вообще — опоздал ты, парень, родиться. Тебе бы при НЭПе жить. Потому как коммерческая жилка налицо. Да и на лице тоже.
— Чего у меня на лице?
— Я говорю, рожа у тебя больно хитрованская…
Давненько у Евгения Константиновича не было такой скверной ночи.
Его мучили кошмары — рваные, сюжетно размытые сны калейдоскопически сменяли друг друга, но главные персонажи в них неизменно оставались прежними. То были люди, которых Самарин, казалось бы, давно и прочно удалил, вымарал из памяти, к чертовой матери. И вот именно этой ночью все они, скопом, заявились, напоминая о себе и получая наслаждение от его мучений. А уж когда в последнем сновидении в служебный кабинет Самарина ввалился чекист Кудрявцев, с засученными рукавами и в заляпанном кровью мясницком фартуке, и заявил, что отложенный до времени смертный приговор будет приведен в исполнение немедленно, Евгений Константинович проснулся с криком и до самого утра более не сомкнул глаз.
Таким его и застала супруга Надежда — измученным, страдающим, в холодном поту и в луже мочи. Застала и предсказуемо получила в свой адрес порцию визгов и оскорблений — надо же было хоть на ком-то сорвать свою беспомощную злость. Молча выслушав хамскую тираду, Надежда привычными, отработанными движениями раздела и обмыла мужа, переодела его в чистую пижаму, пересадила в кресло, сменила постельное белье и, сообщив, что завтрак будет подан через двадцать минут, поспешила убраться из комнаты. С ее уходом Евгений Константинович весь как-то сник, обмяк, а после и вовсе разрыдался от жалости. Не к супруге — к себе.
Самарин никак не мог смириться с тем, насколько несправедливо обошлась с ним судьба. Два десятилетия назад он, человек переживший ужасы первой блокадной зимы, почти одномоментно потерявший дочку и жену, умудрился не просто начать новую мирную жизнь, но и состояться в ней, вымостив карьерную дорогу. С некоторых пор глядя на мир исключительно с высоты прожитых лет и своего служебного положения, Евгений Константинович и помыслить не мог, что капризы иногда оказываются жестоки настолько, что буквально в один миг выбрасывают тебя из прежней устоявшейся, размеренной жизни безо всякого права на возвращение.
Еще каких-то восемь месяцев назад Евгений Константинович занимал должность директора промкомбината, имел служебную «Победу», был авторитетен, уважаем и «вхож». Трехкомнатная квартира в центре, дача на берегу Чусовой, сын от второго брака — призер математических олимпиад и лауреат конкурсов юных скрипачей. Что еще нужно для того, чтобы достойно встретить заслуженную персональную пенсию? Но тут — инсульт, больница, полный паралич правой стороны, частичная утрата речи, кресло-каталка и утка для большой и малых нужд. Почему?! За что?!
Отныне жизнь для Евгения Константиновича потеряла всякий интерес. Да и какая это жизнь? Помнится, отец в молодости наставлял его, предупреждая, что судьба, как правило, недодает человеку. Самарин навсегда запомнил эти его слова, но теперь считал, что судьба ему не просто недодала — она его цинично ограбила.
В какой-то момент вволю нарыдавшемуся Евгению Константиновичу до кучи неприятно припомнился нынешний ночной кошмар. Было в этом сновидении нечто жуткое, мистическое, ибо ровно десять лет назад, день в день, Самарин во второй раз (и, хочется верить, он же последний) повстречался с Кудрявцевым. Тогда, 19 июля 1952 года, Владимир бесцеремонно, безо всякого предупреждения ввалился в его служебный кабинет в форме подполковника МГБ, закрыл дверь на ключ и снял трубку с телефонного аппарата — «чтоб не мешали разговору».
А разговор тогда случился долгий и исключительно неприятный. Самым ужасным было даже не то, что милейший молодой человек Володя, эпизодический персонаж из случайного предвоенного застолья, оказался чекистской шишкой. Более всего Евгения Константиновича поразила чрезвычайная, немыслимая осведомленность Кудрявцева обо всех нюансах и обстоятельствах эвакуации Самариных из блокадного Ленинграда. Такие подробности, кроме него самого, могли знать лишь несколько людей, которых Евгений Константинович прочно числил по разряду мертвых.
Итогом разговора сделалось вынужденное частичное признание Самарина. Зафиксированное им собственноручно в виде объяснительной, причем назначения сей бумаги Кудрявцев пояснять не стал. Просто молча и внимательно прочел текст, аккуратно сложил листок, убрал его во внутренний карман кителя, а потом посмотрел на Евгения Константиновича ТАК, что у того поджилки затряслись. Это ведь сейчас на дворе относительно спокойные, мало не либеральные времена. А тогда, при живом еще Сталине, человеку с такими погонами и полномочиями раздавить в ту пору ничтожного начальника ничтожнейшего стройтреста было не сложнее, чем высморкаться.