А бесовщина всё более завладевала умами и душами. Ленин сыпал омерзительными афоризмами, которые подхватывали его приспешники. «Всякий боженька есть труположество»! «Религия – род духовной сивухи!»! «Всякая религиозная идея есть самая гнусная зараза!» Какая перекличка с Ницше… Демон освобождённый празднует победу. Ещё Временное правительство изъяло из обязательных школьных предметов Закон Божий, подбиралось к церковным землям, но у господ «временщиков», бесхребетных и слабосильных, не было подлинного размаха. А у большевиков был, и какой! Над куполом Иверской часовни, где некогда венчался Пётр Андреевич с первой своей женой, на месте иконы Спасителя водрузили лозунг: «Религия есть опиум для народа». А следом и декрет поспел. «О свободе совести». А вернее было бы назвать «О свободе от совести». Этот декрет как нужен был! Ясно же, что не может быть человек свободен полностью, покуда сохраняется в нём такой буржуазный анахронизм, как совесть. Совесть сковывает человека, а, значит, долой совесть! А, главное, по декрету этому разом лишили Церковь всей её собственности: от земель до икон. Всё теперь становилось «государственным». Кто провозгласит право на бесчестье, за тем пойдёт народ, – когда ещё предсказал Достоевский. И вот, провозгласили официально, законодательным порядком. Состряпал эту очередную гнусность юрист Рейснер. «Доселе Русь была святой, а теперь хотят сделать её поганою», – откликнулся Собор, и во всех церквях читалось послание Святейшего с анафемой большевикам.
Но и среди этого богоборчества сколько же верных ещё оставалось! Во всех городах шли крестные ходы против декрета. Против них выдвигали броневики и пулемёты, арестовывали священников и мирян, проливалась невинная кровь, и всё же сильнее страха оказывалась вера, и в этом был залог того, что не всё ещё потеряно. Холодным февральским днём Восемнадцатого удерживала жена Петра Андреевича от участия в крестном ходе, боясь за здоровье его, давно подорванное. Но не мог Вигель остаться дома, когда со всей Москвы сотни тысяч людей с иконами и хоругвями, с пением стекались к Красной площади. Никогда за всю свою долгую жизнь не видел Пётр Андреевич такого скопления верующих, которых в этот час уже не разделяли политические распри и иные казавшиеся мелкими теперь раздоры. Вторил Вигель пасхальному тропарю, смотрел на лица людей. Суровые лица мужчин, заплаканные – женщин, а при этом сколько света в каждом, сколько живой веры, несмотря на все угрозы и лишения, заставляющей вставать на защиту святынь. Люди ничтожные, люди трусливые видят свободу в избавлении от совести. А истинная свобода человека в том, чтобы следовать ей. В полдень докатились до Красной площади все крестные ходы, запрудили соседние улицы, и на Лобном месте Патриарх Тихон служил молебен. И против такой единой силы не посмели выступить засевшие в Кремле большевики, ощетинившиеся штыками китайцев – ленинского конвоя. Когда бы силу эту сохранить, когда бы вся Россия поднялась так, и разве устояла бы каторжная власть?
Но никак не могла Россия обрести единства перед лицом врага. Политические распри оказывались сильнее. В Москве продолжали действовать политические объединения. Образовался Торгово-промышленный союз и Правый центр. Последний был задуман, как междупартийное объединение, в котором участвовали все антибольшевистские течения, от монархистов до кадетов. Видную роль играл в нём генерал Гурко, перебравшийся в Первопрестольную из Петрограда. Но не устояло и это общество. Крайне-правые, придерживавшиеся прогерманской ориентации, вступили в прямые переговоры с немцами, остальные не могли примириться с этим, в итоге центр раскололся. Крайних Пётр Андреевич не любил всегда. К какому бы лагерю они не принадлежали. Именно крайние, не желая уступать ни в чём, разрывали Россию в разные стороны, как бешеные кони, раздирающие обречённого на четвертование. Раскалывали любое объединение, вносили раздор по вопросам второстепенным, отвлекая внимание от главных, увеличивали бездумно смуту и сумятицу в мыслях. Не симпатизировал Вигель союзникам, не ждал от них добра, но и не с немцами же было, уподобляясь большевикам, заключать договорённости! К тому же, что и на них – какая надежда? Все преследуют свои интересы, а Россия – кому нужна? Россию только сами русские спасти могут. А русские расходятся в разные стороны из-за надуманных «ориентаций»: кто за немцев, кто за французов…
Взамен Правого центра создали центр Национальный. Приняли надпартийную программу, стали налаживать связь с антибольшевистскими силами в Сибири и на Юге. В Национальном центре принимали участие люди самых разных политических убеждений. Выделялась фигура идеолога земства, одного из отцов-основателей Союза 17 октября Дмитрий Шипова. Весомую роль играли кадеты, являвшиеся связующим звеном между Национальным центром и более левым Союзом возрождения. Петра Андреевича участвовать в работе центра пригласил князь Павел Долгоруков.
Павел Дмитриевич был человеком редких качеств. И всегда удивлялся Вигель, как такой человек может быть членом партии Милюкова? По уму, по душевным качествам, по внутреннему благородству даже близко не приближался кадетский лидер к князю. Что такое был Милюков? Достаточно бесталанный человек, которому не хватило способностей, чтобы стать серьёзным историком, политикан, заботящийся более всего о собственной популярности, не брезгающий шулерскими методами и ложью для достижения своих корыстных целей, пустозвон, речи которого всегда были лишены глубины и знаний, но напичканы с потолка взятыми данными и громкими словами… Никак иначе не мог оценивать его Вигель и презирал всей душой. И ещё больше стал презирать после того, как Милюков пренебрёг даже собственной партией, своими соратниками. Столько времени клявшийся в верности союзникам, оказавшись за бортом, он резко сменил ориентацию на прогерманскую, а когда партия не поддержала его, откололся с небольшой группой сторонников, продолжая, при этом, называть себя лидером кадетской партии. Этого отступничества не мог простить ему даже князь Долгоруков, всегда защищавший Милюкова, не позволявший дурно отзываться о нём в своём присутствии.
Павел Дмитриевич считался совестью кадетской партии. Её рыцарем. Наличие таких людей в ней только и примиряли Вигеля с её существованием. Князь не был политиком, тем более, политиканом. Будучи человеком высокой души и кристальной честности, он был искренен и независим во всех своих поступках. Не было никакого барства, никакой надменности в нём, а чувствовалось глубочайшее благородство, подлинный аристократизм. Не являясь членом Думы, Павел Дмитриевич был избавлен от необходимости произносить речи, искажённые партийными догматами, всю свою жизнь он посвятил работе в земском движении. Имея придворное звание камергера и княжеский титул, был Павел Дмитриевич человеком скромным и душевным, при этом нечуждым практической жилки, которая помогла ему развить хозяйство в своих имениях. С началом войны князь, председатель Общества мира в Москве, убеждённый пацифист, отправился на фронт в качестве начальника санитарного отряда Всероссийского союза городов. На Галицийском фронте, в третьей армии генерала Радко-Дмитриева он не раз подвергал свою жизнь опасности, работал в пяти верстах от линии фронта в городе Тарнове, где велись зимой 1914/15 года одни из самых тяжёлых и кровопролитных боёв Великой войны. Во дни юнкерского восстания в Москве вспоминал князь войну, прислушиваясь к гудящей на улицах канонаде: «Совсем как под Тарновым!» После революции ездил Павел Дмитриевич по фронтам в качестве делегата Государственной Думы, без страха обходил окопы, ужасался развалу армии… Успел побывать и в заключении, оказавшись среди арестованных в конце ноября в Петрограде членов Учредительного Собрания. Не предъявляли им никаких конкретных обвинений, а просто объявили «врагами народа» и заключили в Петропавловскую крепость. «Революционная законность»! И как бывает обычно, из кадетской партии не были арестованы ни Милюков, ни Родичев, ни защитник евреев Винавер, а благородный князь Павел Дмитриевич, и искренний, совестливый, все беды народа сердцем чувствовавший, простым сельским врачом некогда в народ пошедший и лечивший крестьян за пятикопеечный гонорар, Шингарёв, и учёный европейского уровня, профессор государственно права, смертельно больной Кокошкин… Двух последних жестоко убили в тюремной больнице. На суде над убийцами князь выступил с речью, в которой снимал с них вину за преступления, как с несмысленных исполнителей, возлагая её на подлинных виновников – тех, кто натравил, кто кинул растлительный клич.
После трёх месяцев заточения Павел Дмитриевич был освобождён. Вернувшись в Москву, с неугасаемой верой и энергией погрузился он в политическую работу, преследуя цель объединить разрозненные общественные силы и совместно бороться с большевиками. Меньше всего думал князь о своей личной судьбе, как под Тарновом забывая о своей безопасности. Но многого ли мог добиться одинокий подвижник? Одиночки могут светить другим, служить примером, но изменить ход истории не в их власти.
Не мог не откликнуться Вигель на призыв такого человека. Да к тому и сам всего более желал единения общественных сил. И работа политическая не чужда была ему: как-никак был же депутатом Московской Думы. Включился Пётр Андреевич в деятельность центра, но развить её не успел, оказавшись в «гостеприимных стенах» Бутырской тюрьмы.
Приходилось прежде бывать Вигелю в этих стенах. Да только совсем в другом качестве. Он приходил сюда допрашивать подследственных. А теперь сам оказался на их месте. Пожалуй, и хуже, учитывая пресловутую «революционную законность».
В камере, кроме Петра Андреевича, было ещё несколько человек (прежде никогда не бывало по стольку в этих казематах). Внимание Вигеля привлёк пожилой священник с тонким, красивым лицом, обрамлённым длинной, почти не тронутой сединой бородой. Смутно знакомым показалось это лицо бывшему следователю. И ещё не успел напрячь память, как священник приветственно кивнул:
– Спаси вас Христос, Пётр Андреевич. Не узнали?