ю, умением слушать и слышать людей, даже если они были много младше чином. При этом к нарушениям дисциплины генерал был нетерпим. Он пресекал на корню бесчинства в отношении населения, к которому склонны были отдельные командиры. Грабежи и мародёрства были запрещены под угрозой расстрела. Не допускал Врангель и бессудных расправ над пленными, во всём стараясь соблюдать законность.
Последнее – ох, как непросто было! По мере продвижения армии и занятия новых пространств, становились известны чудовищные факты большевистского террора. Расправы были массовыми и принимали зачастую изуверский характер: людей живыми сжигали в топках заводов, поездов, пароходов, четвертовали, сдирали кожу, вдоволь наизмывавшись, топили, сбрасывая с палуб кораблей, травили голодными свиньями, расстреливали подростков, стариков и женщин, глумились над трупами, запрещали родственникам убирать их с улиц под угрозой расстрела, раненых офицеров добивали даже большевистские «сёстры милосердия»… После освобождения Таганрогского округа тела бесчисленного множества убитых были вырыты из братских могил, дабы составить акт и похоронить их по-христиански. Большинство трупов были обезображены до неузнаваемости, обезумевшие от горя родственники пытались найти своих мертвецов. Видавшие виды доктора и следователи не могли сдержать ужаса. В Таганроге же в доменной печи металлургического завода были сожжены заживо пятьдесят юнкеров и офицеров. В Новочеркасске и Ростове офицерам рубили головы. В Севастополе в феврале убили до двух тысяч человек… В Евпатории офицеров со связанными руками выстроили на борту и сбросили в море. С берега эту расправу видели родные убитых, их жёны и дети. Такой участи чудом избежал генерал Врангель.
Не было такой средневековой пытки, которую не возродили бы большевики. Зверства эти не укладывались в сознании. И тем труднее было требовать от Добровольцев, чтобы они сохраняли чистоту риз, чтобы они не отвечали бессудной жестокостью, опьянев от горького пойла мести, которой требовали их сердца. Лишь редкая железная рука могла удерживать неизбежно нарастающее ожесточение и распущенность. Генерал Врангель обладал именно такой рукой.
Город за городом занимали Добровольцы. В конце октября первая Конная разгромила армавирскую группу красных товарища «Демоса», взяв три тысячи пленных. А уже через месяц бои шли на окраинах Ставрополя…
Положение под Ставрополем было тяжёлым. Дивизия несла большие потери. Боеприпасов не хватало, поэтому о пешей атаке думать не приходилось, кавалерийская же атака на укреплённый город была бессмысленной. Дождавшись ночи, Врангель сосредоточил в лесу четыре полка. На рассвете, едва только красные двинулись на север, он стремительным маневром обрушился на них, охватив одновременно с фланга и тыла. На плечах красных генерал Бабиев ворвался в предместье города. Подлинный казачий герой, красавец, Николай Гаврилович показывал чудеса храбрости и был душой любого дела. Закончив Великую войну в чине есаула и будучи награждён за доблесть Георгиевским крестом, он, возвращаясь домой, был остановлен и жестоко искалечен красными. Лишившись правой руки, Бабиев научился лихо рубить врагов левой, держа поводья лошади зубами. Его стремительные марши и молниеносные атаки становились легендами.
Следом за Николаем Гавриловичем во главе резервного эскадрона в предместье вошёл и Врангель. Здесь разразился кровопролитный и яростный бой. Большевики укрепились в стенах старинного монастыря, осыпая огнём белые части, среди которых особенно страдали Корниловцы. Выхватив шашку, Пётр Николаевич лично повёл сотни в атаку. С громогласным «ура» пронёсшись под пулями, они смяли противника и прорвались к монастырю. Большевики, отстреливаясь, бежали. Падали раненые и убитые люди, бились в агонии лошади, бились пули о древние стены, оставляя на них отметины. Кое-где схватка перешла врукопашную.
– Отвести коней за монастырскую ограду! – раздался громкий голос Врангеля, перекрывающий гомон длящегося боя.
В этот момент врата обители отворились, и из них вышел статный иеромонах с крестом и несколько монахинь. Казаки тотчас обнажили головы, и священник окропил их святой водой. Монахини стали спокойно обходить раненых, приносимых к стенам монастыря, угощая их хлебом и горячим чаем. Следом за иеромонахом и сёстрами вышла сама мать-игуменья. Как и их, её не пугал смертоносный огонь. Не обращая внимания на него, она подошла к Петру Николаевичу, приклонившему колено, и благословила его иконой.
Очистив предместье, белые вошли в город. «Товарищи» засели в домах и отчаянно сопротивлялись. На какое-то время части Бабиева были вытеснены из Ставрополя, но, получив подкрепление, вновь вступили в него.
Было около четырёх утра. Солнце ещё не думало подниматься, и в полной темноте, в тумане, среди липкой сырости и холода на городских улицах неумолчно гремела стрельба, сверкали шашки, кричали люди. В этой свалке приходилось с боем овладевать каждым домом, и примечал капитан Вигель, что сильнее и организованнее становятся красные. Это были уже не те банды, с которыми приходилось сталкиваться в Ледяном походе, а банды, всё более приобретавшие черты регулярной армии.
Но вот, стычки стали тише и реже. Батарея Вигеля получила возможность передохнуть. Позади занимаемой ею позиции находился большой дом. Вошли в него, надеясь согреться. В тот же миг офицеров окружила толпа грязных, оборванных, страшных людей. Они кричали, бормотали что-то неразборчивое, хохотали и плакали, иные пускались в пляс, яростно жестикулировали. Отовсюду тянулись к вошедшим худые, грязные руки, отовсюду смотрели полные безумия глаза. Пол был покрыт липкой, зловонной жижей и вшами, столь многочисленными, что казалось, словно бы это отвратительный, шевелящийся ковёр. Это был городской бедлам, из которого бежали все врачи и санитары, бросив своих несчастных подопечных.
Какая-то женщина бросилась к Николаю, повисла у него на плечах, зашептала тревожно:
– Забери меня отсюда, миленький, забери! Я же жена твоя! Я Маша! Я твоя Маша! Зачем ты бросил меня здесь? Они злые! Злые! Злые! Забери! Миленький, забери!
Капитан насилу оторвал от себя её цепкие руки, выбежал на улицу вместе со своими товарищами. Дверь наглухо закрыли, но было слышно, как десятки ног и рук бьют в неё, как кричат безумные люди, как молит несчастная сумасшедшая забрать её из этого кошмара…
Николай перекрестился и закурил. Много видел он жутких картин на войне, но эта – едва ли не из самых жутких была. Вспомнилась сцена, виденная несколькими месяцами раньше. При входе в один из городов перед марширующими белыми частями бежала полураздетая, оборванная, растрёпанная женщина. Она кружилась в неистовой пляске, то плакала отчаянно, то начинала истерически смеяться. Позже стало известно, что на её глазах большевики жестоко убили её мужа, а сама она была подвергнута насилию. Рассудок несчастной после этого помутился, и её водворили в бедлам, хотя милосерднее было бы положить конец её мукам…
Кто знает, может быть, и умалишённая Маша, молившая забрать её, пережила подобный ужас?
Курили офицеры, молчали, поражённые страшным зрелищем. Пробирал до костей мороз, но лучше было мёрзнуть, чем ещё раз встретиться глазами с обитателями дома скорби.
Подумалось Вигелю, что сама Россия, изувеченная и поруганная, стала похожа на несчастную, обезумевшую вдову, кружащую в неистовой пляске, помутнённым рассудком не отличающая своих от чужих. Вдова обесчещенная, безумная… Мать осиротевшая… Храм осквернённый… Но храм и осквернённый храмом останется. И Россия, поруганная и растерзанная, всё равно – Россия. И не сбежать от неё, не сбросить рук её со своих плеч, как только что сбросил руки умалишённой. Потому что это – руки матери. Руки невесты. Руки, которых нет дороже… Велика земля, а Россия – одна. Родина – одна. И смертельным отваром, зельем подлым опоенная, растлённая она – Родина. Временами казалось Николаю, что он ненавидит её. Её, из царицы в полоумную вдову, на которую больно и стыдно взирать, превратившуюся. Но, ненавидя, начинал ещё сильнее и мучительнее любить.
Город был освобождён. Люди, крестясь и плача, встречали белые части. Совали казакам деньги, папиросы и хлеб. Какая-то женщина бросилась навстречу генералу Врангелю и, ухватившись рукой за стремя его лошади, пыталась поцеловать ему руку.
В последние дни в городе шли массовые пытки и расстрелы. В результате конфликта в верхах красной армии был расстрелян главнокомандующий её фронтом, бывший фельдшер Сорокин. Дабы сохранить в Ставрополе порядок и не допустить новых бессудных расправ, Врангель принял на себя всю полноту военной и гражданской власти, потребовал сдачи населением оружия и выдачи скрывающихся большевиков.
Избежать эксцессов, конечно, не удалось. И расправы всё же имели место. В одном случае черкесы, вырезавшие семьдесят раненых красноармейцев, успели бежать, в другом – казаки, расстреливавшие арестованных, были задержаны.
Чины штаба назначенного Деникиным губернатором полковника Глазенапа подавали дурной пример. Его личный адъютант и ещё двое штабных офицеров были арестованы по приказу Врангеля за непристойное поведение в пьяном виде.
Ничто так не разлагало армию, как пагубное пристрастие к алкоголю, коим страдали даже некоторые начальники. Что уж говорить о младших по званию! В одной из кофеен Ставрополя Николай застал сильно хмельного ротмистра Гребенникова. Не удержался от укора:
– И вы туда же, Владимир Васильевич! Разве вы не знаете, каково отношение командующего к подобной распущенности?
Ротмистр посмотрел на Вигеля мутно, ухмыльнулся:
– А… это вы, капитан… Туда же, туда же… Мы все – туда же… На дно бутылки! – глянув одним глазом в горлышко пустой бутылки, он отшвырнул её в сторону и откупорил следующую. – Садитесь, Николай Петрович! Дёрнем с вами за что-нибудь хорошее. Как вы насчёт того?
– Благодарю, пить с вами я не буду.
– То есть, простите, пить не будете, или со мной не будете?
– Не всё ли равно?
– Совсем не всё равно. Решительно. В первом случае, это просто странность. Во втором – личное мне оскорбление! Почему вы не хотите со мной пить?