тояли душераздирающие сцены. Вот, отец-доброволец уходит в поход, за ним бегут пятеро ребятишек, цепляются за него:
– Тятя!
По очереди тятя хватает их, целует, говорит что-то торопливо, прощается с рыдающей женой…
Провожает старуха-мать сына-кадета, крестит дрожащей рукой, благословляет и знает, уверена почти, что никогда больше не увидит нежного, безусого лица, не обнимет чадо своё.
Лица, лица… В лицах отчаяние, страх, мука… Безумие. Безумие и в глазах чехов, изнемогших в боях. Люди останавливают офицеров, кричат, требуют, умоляют не оставлять города… Какая-то молодая женщина остановила и Тягаева. Лицо её было искажено, глаза, расширившиеся, смотрели требовательно, осуждающе, жгли. Голосом срывающимся закричала:
– Да как же вы смеете?! Защитники наши! Бежите, да?! Бежите?! Вы бежите, а нам что делать?! Ну, отвечайте же! Что нам делать?! Ждать, когда нас истерзают и убьют?! Как вы смеете нас бросать им на расправу?! Вы трусы! Трусы! Трусы! Зачем вы, вообще, пришли?! Мы вам поверили, а вы уходите! Оставляете нас! Чтобы они за вас нам мстили?! Да лучше бы вас вовсе здесь не бывало! Трусы! Трусы! – она зарыдала отчаянно, ударила сжатыми кулачками полковника в грудь. Он отстранил её:
– Простите… – ушёл. А лицо пылало, и нестерпимо больно было от незаслуженных её упрёков. Трусами были шкурники, сидевшие по кабакам и погубившие всё. Так почему же обвинения в трусости должен выслушивать он, месяц не покидавший позиций, не знавший отдыха и сна, чтобы отстоять этот город?! За что?.. Душила обида Петра Сергеевича, в который раз рушилось то, чем жил он, гибли последние робкие надежды, которые явились месяц назад… Тогда эти улицы тоже были запружены народом, но лица были счастливы, и совсем другие слова слышали Добровольцы… А Евдокия Осиповна? Что с нею? Успела ли она покинуть город?..
Почти три месяца минуло с оставления Казани, а и теперь жгло Тягаева брошенное обезумевшей незнакомкой слово. «Трусы!» Саднило оно со всеми накопившимися разочарованиями и обидами, и хотелось Петру Сергеевичу найти, наконец, свою смерть, чтобы не видеть нового позора.
Волга оставалась красным. Волга, которую нельзя было оставлять! Выпадало связующее звено между белыми фронтами, и как восстановить теперь?..
Тяжёлым выдалось отступление. Чехи ещё раньше устали от бесконечных боёв, их части стали отходить с фронта. Прозвучало из уст вождей их циничное: «Мы не вмешиваемся в русские дела, наша политика – рельсы». По железной дороге тянулись их эшелоны на восток. И куда только делось недавнее славянское единство? Лишь полковник Швец со своим полком боролся до последнего. Этот рыцарь не покидал фронта, он всегда был на самых опасных участках. Гроза латышей Вацетиса, Швец русские дела понимал, как свои, борьба за них была для него делом чести, и отступление чехов воспринял он как предательство общего дела, как поступок постыдный. Когда его полк отказался подчиниться ему и потребовал отвода в тыл, этот последний чешский герой обратился с воззванием к своим подчинённым, надеясь пробудить их былую доблесть и честь, он увещевал их, грозил, но безрезультатно. Этого Швец перенести не мог, как не мог перенести Каледин измены своих казаков. И закончил чешский витязь по-каледински – после очередного отказа полка подчиниться поднялся в свой вагон и застрелился. И так же как не разбудил Дона и Кубани выстрел Каледина, так же не подействовал на чехов выстрел Швеца. Его похоронили с почестями, с пространными речами, славящими героя, со слезами… Похоронили, и облегченно продолжили начатое – никто больше не взывал отчаянно к их чести, к очерствевшим сердцам. Лучшие уходили, а заменить их было некому.
Покинутая всеми Народная армия торила себе путь на Восток сквозь красное море. Отбиваться приходилось сразу по всем направлениям. Враг наседал слева, справа и сзади, и лишь выдающееся искусство полковника Каппеля каждый раз спасало изнурённые части. Каким-то редким чутьём обладал этот молодой офицер, просчитывал наперёд все ходы противники, опережал, застигал его врасплох. Пётр Сергеевич принадлежал к другому поколению военных, более десяти лет разделяло его и Каппеля, и чин в армии Императорской был у Владимира Оскаровича лишь капитанский, но это никак не влияло на отношение Тягаева, не раздражало честолюбия его, не будило зависти. Каппель стал вождём Волжан заслуженно, благодаря исключительным личным качествам и полководческому таланту, и оспаривать это первенство могли либо глупцы, либо люди бессовестные, озабоченные личным продвижением больше, нежели судьбой дела. Для Петра Сергеевича дело стояло на первом месте. Обладая в достаточной степени честолюбием, он в то же время никогда не питал неприязни к тем, чьи способности превосходили в чём-либо его собственные. А вмешивание личных амбиций в общее дело считал просто преступным. Посему свою подчинённость Каппелю Тягаев воспринимал, как должное.
Трудным было положение Волжан и их вождя не только из-за постоянного нахождения в окружении. Самара давно не доверяла Каппелю, подозревая в нём скрытого монархиста, а потому тормозила действия его, ставила палки в колёса. Омск же не доверял ему из-за связи с Комучом, подозревая в нём эсера. Вот, и вертись меж двух жерновов! Попробуй-ка! А был Владимир Оскарович патриотом горячим, искренним, для России готовым отдать всё. За время отступления успел Пётр Сергеевич теснее узнать его, и поражён был и глубиной любви к Родине этого человека, и военными дарованиями его, и ясным умом, и твёрдым, спокойным характером. Несколько месяцев мечась по всей Волге, ведя бои на все стороны, разрываясь и не зная роздыху, он сохранил совершенное уважение к праву, не уступая ни в чём требованиям усобного времени. Никаких бессудных расправ, никаких реквизиций. За взятые у крестьян продукты, подводы и вещи – непременно платить. Не считал Каппель, что усобица может списать произвол, и следил бдительно за соблюдением законности даже в самых невозможных условиях. Такую щепетильность редко кому сохранить дано было в таких обстоятельствах! А уж тем более – вождю молодому, вдруг превознесённому и прославленному. Крепкое ядро внутреннее надо было иметь, чтобы не сорваться. А оно и было. Бог и Россия. Россия и Бог. И полная отдача всех сил, всего существа своего – России. Без остатка.
А было Владимиру Оскаровичу лишь немногим за тридцать. И на Великой войне, пройдя её всю, не прославился он. А здесь, на Волге – раскрылся. Был он, подобно Денису Давыдову (и тоже ведь – из гусар!), гением партизанской войны. Воевал не по системе, и тем брал. Всегда неожиданны были удары его, всегда стремительны, и малыми силами одолевал полчища красные. Этому бы умнице людей и оружия поболе, и руки развязать – один бы, кажется, до Москвы дошёл, чудеса творя.
Внешне – на первый взгляд, ничего примечательного. Невысок, подтянут, лицо простое, светлой, чуть вьющейся бородой обрамлённое. Вот только глаза – ясные, синие, с блеском стальным, и во взгляде их столько силы, что завораживают они. Говорил Каппель голосом глухим, спокойным, никакой нервозности, аффектации, но слова его звучали веско и убедительно. На одном из привалов разговорились однажды. Сидел Владимир Оскарович у костра, мрачный, усталый, глядя на огонь немигающим, неподвижным взглядом, говорил раздумчиво:
– Мы, военные, оказались совершенно застигнутыми врасплох революцией. О ней мы почти ничего не знали, и сейчас нам приходится учиться тяжёлыми уроками.
– Хорошо бы, чтобы эти уроки не пропали для нас даром, – откликнулся Тягаев, помешивая угли длинной палкой. – Чтобы мы усвоили их прежде, чем станет поздно. Покуда этого не наблюдается.
– Гражданская война – это не то, что война с внешним врагом, – продолжал развивать свою мысль Каппель. – В ней не все методы и приёмы, о которых нам говорили в учебниках, хороши. Эту войну нужно понять. Её нужно вести особенно осторожно, ибо один ошибочный шаг если не погубит, то сильно повредит делу.
– Сколько их уже сделано!
– Особенно осторожно нужно относиться к населению, ибо оно всё, хоть и пассивно, участвует в войне. А в Гражданской войне победит тот, на чьей стороне будут симпатии населения.
– Или тот, кто сильнее запугает его, задавит тяжёлым сапогом, – предположил Пётр Сергеевич. – Большевики объявляют мобилизацию, берут заложников, тиранят, и их армия растёт. Мы пытаемся соблюдать законность, беречь население, и оно не желает шевельнуть пальцем, чтобы нам помочь. Я понимаю, что мы не можем перенимать их методы. Это было бы бесчестьем и преступлением. Но тогда – тупик…
– Народ должен быть заинтересован в нашей победе, – живо отозвался Каппель. – Не нужно ни на одну минуту забывать, что революция совершилась, – это факт. Народ ждёт от неё многого. И народу нужно что-то, какую-то часть дать, чтобы уцелеть самим. Возьмите, к примеру, крестьян. Победить легче тому, кто поймёт, как революция отразилась на их психологии. И раз это будет понято, то будет и победа. Раз мы честно любим Родину, нам нужно забыть о том, кто из нас и кем был до революции. Я, как и вы, как многие, хотел бы, чтобы образом правления у нас была монархия; но в данный момент о монархии думать преждевременно. Мы сейчас видим, что наша Родина испытывает страдания, и наша задача – облегчить эти страдания. Россия – суть тяжело больной человек. А больного нужно лечить, а не спорить о цвете его наряда, чем у нас многие предпочитают заниматься.
Трезвы были суждения молодого полковника. Глубоко понимал он и механизмы ведения гражданской войны, и психологию населения. Когда бы больше таких здравомысленных людей было в России! И их бы – на главные посты, им бы карты в руки! А вот, вынужден был Владимир Оскарович, всеми оставленный, со своим истаявшим отрядом, отбиваться от большевиков в уральских предгорьях, продираться в Сибирь уже не на пределе сил, а давно этот предел перешагнув.
А тут ещё зима пришла прежде срока, ледяная и беспощадная, по сотни человек в день стала косить обмороженными. Ни сапог, ни вещей тёплых не раздобыть. Бомбардировали Омск телеграммами с отчаянными просьбами прислать обмундирование, спасти гибнущих от лютой стужи Волжан, столько времени удерживающих на себе огромные силы большевиков, не давая им перекинуться на неокрепшие сибирские части. Но Омск – молчал… Для Омска Волжане были чужими. «Учредиловцами».