Тогда же по приказу Келлера среди чинов корпуса в пищу стала добавляться лимонная кислота, была увеличена норма чая, в рацион был включен рис благоприятно сказывающийся на желудке, генерал лично следил за тем, чтобы кашевары его хорошо разваривали, так как благотворное воздействие этой пищи наблюдалось лишь в случае его хорошей обработки. Однажды Фёдор Артурович вызвал на совещание всех командиров полков и стал распекать их за невнимание к больным.
– Что же мы можем больше сделать? – поднялся командир конно-артиллерийского дивизиона. – Все, что от нас зависело, и что Вы требовали, мы выполнили, а прекратить холеру не в наших силах.
Келлер вскочил со своего стула, ударил кулаком по столу и закричал:
– Вы еще смеете говорить, что вы все сделали и больше ничем помочь не можете, так я вам покажу, что вы еще можете сделать, – и, обратившись к начальнику штаба, добавил:
– Я назначаю командиров полков ночными дежурными по холерным баракам, и вы распределите им очередь.
С этими словами Граф хлопнул дверью и вышел из комнаты.
За время войны Фёдор Артурович был трижды ранен, два раза тяжело. В самые трудные моменты он, богатырь двухметрового роста, в неизменной волчьей папахе, лично водил полки в атаку.
Граф был единственным командующим, не пожелавшим присягать Временному правительству. Начавший свою службу ещё при деде свергнутого Императора, старый генерал счёл, что в его лета поздно изменять присяге, а к тому и грешно перед Богом.
Получив телеграмму об отречении Государя, он собрал свой корпус и во всеуслышание прочитал перед его чинами телеграмму, направленную им Государю в Царское село:
– С чувством удовлетворения узнали мы, что Вашему Величеству благоугодно было переменить образ управления нашим Отечеством и дать России ответственное министерство, чем снять с Себя тяжелый непосильный для самого сильного человека труд. С великой радостью узнали мы о возвращении к нам по приказу Вашего Императорского Величества нашего старого Верховного главнокомандующего Великого Князя Николая Николаевича, но с тяжелым чувством ужаса и отчаяния выслушали чины кавалерийского корпуса Манифест Вашего Величества об отречении от Всероссийского Престола и с негодованием и презрением отнеслись все чины корпуса к тем изменникам из войск, забывшим свой долг перед Царем, забывшим присягу, данную Богу и присоединившимся к бунтовщикам. По приказанию и завету Вашего Императорского Величества 3-й кавалерийский корпус, бывший всегда с начала войны в первой линии и сражавшийся в продолжении двух с половиною лет с полным самоотвержением, будет вновь так же стоять за Родину и будет впредь так же биться с внешним врагом до последней капли крови и до полной победы над ним. Но, Ваше Величество, простите нас, если мы прибегаем с горячей мольбою к нашему Богом данному нам Царю. Не покидайте нас, Ваше Величество, не отнимайте у нас законного Наследника Престола Русского. Только с Вами во главе возможно то единение Русского народа, о котором Ваше Величество изволите писать в Манифесте. Только со своим Богом данным Царем Россия может быть велика, сильна и крепка и достигнуть мира, благоденствия и счастья…
Офицеры поддержали обращение Графа бурными аплодисментами:
– Ура, ура! Поддержим все, не дадим в обиду Императора!
Но ответа на телеграмму так и не последовало. И верный рыцарь своего Монарха покинул пост, отдав свой последний приказ: «Сегодняшним приказом я отчислен от командования славным 3-м кавалерийским корпусом. Прощайте же все дорогие боевые товарищи, господа генералы, офицеры, казаки, драгуны, уланы, гусары, артиллеристы, самокатчики, стрелки и все служащие в рядах этого доблестного боевого корпуса!
Переживали мы с Вами вместе и горе, и радости, хоронили наших дорогих покойников, положивших жизнь свою за Веру, Царя и Отечество, радовались достигнутыми с Божьей помощью неоднократным успехам над врагами. Не один раз бывали сами ранены и страдали от ран. Сроднились мы с Вами. Горячее же спасибо всем Вам за Ваше доверие ко мне, за Вашу любовь, за Вашу всегдашнюю отвагу и слепое послушание в трудные минуты боя. Дай Вам Господи силы и дальше служить также честно и верно своей Родине, всегдашней удачи и счастья. Не забывайте своего старого и крепко любящего Вас командира корпуса. Помните то, чему он Вас учил. Бог Вам в помощь!»
Под звуки «Боже, Царя храни!» шестидесятилетний генерал прощался со своими солдатами и офицерами, принимая их последний парад. В глубокой горести и со слезами провожали его бойцы, боготворившие своего легендарного командира.
После отставки Граф жил с семьёй в Харькове. Его не посмели тронуть ни немцы, ни большевики. В антибольшевистских силах не находилось Графу достойного места. Украина ломала позорную комедию самостийности. «Пан гетман» в чёрной черкеске, окружённый адъютантами и стражей в какой-то фантастической форме, заседал во дворце, объяснялись на «державной мове», сами толком не зная её. Многие украинизировали фамилии… Всё это казалось сущим цирком. Да и чем могло быть ещё, если гетманскую булаву вручали Скоропадскому именно в цирке (более подходящего зала не нашли)?
Приехавшему в Киев генералу Врангелю гетман, бывший его старым сослуживцем, предложил участвовать в формировании украинской армии. Врангель от «лестного» предложения принять участие в балагане отказался и уехал в Екатеринодар.
Графу не находилось места и в армии Добровольческой. Преградой служили его монархические взгляды, которые старый воин не желал уклонять в какую-либо сторону.
Съехавшиеся в Киев правые деятели желали видеть Федора Артуровича во главе монархической Южной армии, создаваемой ими при помощи германских военных. Келлер отказался.
– Здесь, – заявил он, – часть интеллигенции держится союзнической ориентации, другая, большая часть – приверженцы немецкой ориентации, но те и другие забыли о своей русской ориентации.
После этого в Киев прибыли псковские монархисты от имени Северной армии, по окончании формирования готовившейся принести присягу «законному Царю и Русскому государству». В полках вводились старые уставы и прежняя униформа с добавлением нашивки – белого креста на левом рукаве; в Пскове развешивались плакаты с именами известных генералов – Юденича, Гурко и Келлера как вероятных вождей. «Совет обороны Северо-Западной области» предложил Графу возглавить формируемую Северную армию, монархическую по своей идеологии, создаваемую в районе Пскова. После некоторых раздумий Фёдор Артурович согласился. В выпущенном «Призыве старого солдата» генерал Келлер писал: «Во время трех лет войны, сражаясь вместе с вами на полях Галиции, в Буковине, на Карпатских горах, в Венгрии и Румынии, я принимал часто рискованные решения, но на авантюры я вас не вел никогда. Теперь настала пора, когда я вновь зову вас за собою, а сам уезжаю с первым отходящим поездом в Киев, а оттуда в Псков… За Веру, Царя и Отечество мы присягали сложить свои головы – настало время исполнить свой долг… Время терять некогда – каждая минута дорога! Вспомните и прочтите молитву перед боем, – ту молитву, которую мы читали перед славными нашими победами, осените себя крестным знамением и с Божьей помощью вперед за Веру, за Царя и за целую неделимую нашу родину Россию».
Граф собирал вокруг себя офицеров для будущей армии. Был установлен нарукавный знак армии – Православный восьмиконечный серебряный крест, и нагрудный, наградной – белый мальтийский крест, аналогичный кресту рыцаря Мальтийского ордена, крест генерала Келлера. В Киеве за несколько дней до планируемого отъезда во Псков митрополит Антоний (Храповицкий) отслужил в Киево-Печерской лавре молебен, давая Фёдору Артуровичу свое благословение.
Но стремительно развивающиеся события внесли свои коррективы в намерения Графа. Украинская оперетта подходила к своему логичному финалу. Немцы выводили войска с Украины, а никаких своих серьёзных вооружённых формирований у Киева не было. Тогда-то и вспомнил «пан гетман» о старом генерале и предложил ему возглавить все войска, действующие на территории Украины. Фёдор Артурович согласился.
Это известие застало ротмистра Куренного на фронте. Впрочем, фронт – слишком громкое название для той несуразицы, которая царила на подступах к Киеву. В штабных поездах, в тепле и неге сидели, попивая коньяк, штабные чины, давшие дёру первыми (к Петлюре впору перейти, чтобы ораву эту нагнать и перевешать!), в ледяных, заметённых снегом окопах, без достаточного количества оружия и обмундирования, в сапогах за неимением валенок замерзали фронтовые офицеры. Каждое утро по нескольку человек насмерть замёрзших. Обмороженных и считать не приходится. Сам Никита едва-едва не отморозил ноги, так примёрзли сапоги, что резать пришлось, и ноги, уже чернотой тронутые водкой растирать. И на кой ляд было стоять? Растянули жидкую цепь ничтожных сил – проходи, кто хочешь! В длинном овраге, по которому целая армия неприятельская в тыл пройти могла свободно, оставляли на ночь по два часовых – курам на смех! Но не до смеха было. Особенно, когда известно стало о кошмарном случае в Софиевской Борщаговке. Отряд офицеров получил сведения, что деревня свободна, местные подтвердили это (солгали, глазом не сморгнув!). Разместились по хатам, а ночью петлюровцы всех расстреляли, а крестьяне в (откуда взявшейся?) дикой ненависти изуродовали трупы так, что некоторые из них превращены были в бесформенную массу мяса. Вагон с этим жутким грузом долго стоял на путях… А офицеров замёрзших по-прежнему подвое выставляли в караул – на ту же участь. А больше выставлять был некого. «Гетманская гвардия», откормленные сердюки – шкуру свою берегли. Не раз стоял Никита в карауле, промерзал до костей на ледяном ветру, с ногами одеревеневшими, завернув башлыком исколотое снегом и ветром лицо, в ночном мраке, и от холода притуплялась готовность к сопротивлению, а в памяти всплывал вагон с тридцатью тремя изуродованными телами, и болезненно прислушивался ротмистр, не крадутся ли теперь по его душу. С утра пили. Водку. Много и отчаянно. Чтобы согреться и хоть немного забыться от окружающего бедлама и бессмыслицы (вот, истинное отчаяние – гибнуть без всякого смысла!). Вспоминалось, как перебили поляки запорожцев, застав их пьяными. А не пить – мочи не было. Слишком тошно. Да и согреться же как-то надо…