После Ледяного похода, так дорого стоившего ему, Вигель готов был без жалости истребить всякого большевика. Томимый жаждой мщения, он после первого же боя, когда стали искать желающих на расправу, вызвался. Пленных выстроили перед расстрельной командой. Их было несколько десятков. Стояли мрачные, глядя исподлобья. Страха в них не было. Попытались затянуть «Интернационал». В тот же миг последовала команда «пли». Грянул залп… И каждая выпущенная пуля нашла свою жертву. Но пули Николая среди них не было. В последний момент он понял, что не может выстрелить. Да, эта казнь была справедлива, да, пленные большевики получили своё (и менее того, учитывая, каким мукам подвергали пленных на их стороне). Но Вигель стрелять в безоружных не мог. Даже после всех утрат, после всего пережитого. Что-то внутри его протестовало против этого, не позволяло… Больше в расстрельные команды Николай не вызывался. А, вот, приказы о расстрелах отдавал неоднократно. Закон военного времени – суровый закон. Закон войны гражданской – суровее вдвойне. И закону, пусть даже такому, старался следовать бывший адвокат Вигель.
– Веди сперва сюда своего пленного. Посмотрим, что за птица…
Данилыч привёл захваченного большевика, а сам остался снаружи. Было тому едва за тридцать, держался мужественно и с достоинством. По выправке можно было судить, что прежде служил он в Императорской армии. Стоял по-военному прямо, руки по швам. Только пересохшие губы, которые он временами облизывал, выдавали волнение.
– Представьтесь, – коротко приказал Вигель.
– Роменский Виктор Кондратьевич.
– Чин в Императорской армии?
– Поручик.
– С какого времени в партии?
– С августа семнадцатого.
– Врать не буду, таких, как вы, партийных коммунистов, мы расстреливаем. Но сегодня Рождество, и в честь Христова праздника вы можете быть свободны… Хотите – возвращайтесь к своим, пропуск я вам выдам. Хотите – в тыл. Только дайте слово, что агитации против нас разводить там не будете.
Роменский побледнел. Глаза его округлись и смотрели недоверчиво. Но произнёс, запинаясь:
– Покорнейше благодарю, господин капитан…
– Благодарите не меня, а Бога, – сухо откликнулся Николай. – И если вы атеист, то помните всегда, что своим спасением вы обязаны Спасителю, пришедшему на нашу грешную землю в этот день… Говорите, куда желаете идти?
– Дозвольте остаться у вас, господин капитан.
– Как у нас? – с удивлением переспросил Вигель.
– Так точно, у вас в армии. Служить буду честно.
Принятие в ряды армии пленных было не редкостью. Под Армавиром было захвачено несколько сотен большевиков. Начальственный элемент в числе трёхсот семидесяти человек был вычленен из общего количества, и Врангель отдал приказ расстрелять их. Красноармейцев построили. Пётр Николаевич велел офицерам предложить осуждённым перейти в Белую армию:
– Действуйте честно, но без сентиментальности.
Офицеры двинулись вдоль строя, делая предложения тем, кто казался наиболее годен. Вигель подошёл к пленнику, выправкой похожего на царского офицера:
– Вы можете сохранить свою жизнь, если перейдёте на нашу сторону.
– Я не перейду на вашу сторону, капитан, – хрипло отозвался большевик.
– В таком случае, вы будете расстреляны. Подумайте…
– Иди ты к чёрту! – зло блеснули глубоко посаженные глаза.
Все триста семьдесят человек были расстреляны. Генерал Врангель обратился к оставшимся пленным:
– Вы были бы достойны участи ваших товарищей, но я возлагаю ответственность не на вас, а на тех, кто вёл вас против своей Родины. Я хочу дать вам возможность загладить ваш грех и доказать, что вы верные сыны Отечества.
Тотчас вчерашние красноармейцы получили оружие и были зачислены в ряды сильно поредевшего в боях пластунского батальона, переименованного в первый Стрелковый полк. Во всех последующих сражениях полк этот проявил себя с лучшей стороны.
Николай Петрович раздумчиво смотрел на Роменского, пытаясь проникнуть в суть его мыслей, понять, зачем нужно вчерашнему коммунисту вступать в ряды Белой армии, когда ему дают полную свободу. Пожал плечами:
– Ваше дело… Ступайте, отыщите артиллерийский парк. Скажете там, что от меня, – подумав, Вигель написал короткую записку. – Вот, передайте, чтобы не было недоразумений. Идите.
– Слушаюсь, господин капитан, – бывший поручик по-военному отдал честь и вышел.
Николай Петрович, помедлив немного, последовал за ним. У входа дожидался Данилыч.
– Что, ваше благородие, всё-таки отпустил?
– Отпустил… Твой пленник изъявил желание служить у нас.
– Что ж, даст Бог, вправду одумается. Хорошо, что греха на душу не взяли.
– Хорошо ли, нет – время покажет, – вздохнул Вигель.
– Что-то ты смурной сегодня, Николай Петрович. Разве какую весть худую получил? Я видал, письмецо у тебя лежало…
– Получил, Данилыч, получил… – угрюмо ответил капитан. – И ума не приложу, куда теперь поворачивать, – махнул рукой, закурил. – Данилыч, у тебя жена есть?
– Как не быть! Казачат трое. Старшой скоро нам пособлять будет!
– Скучает, поди, по тебе…
– Не без этого, Николай Петрович. Хотя ей и скучать-то некогда. Всё ж хозяйство на ней лежит. А ты, что ли, от жены письмо получил?
– Да нет… Не от жены… От не-жены, вернее сказать…
– Вон оно что! – понимающе протянул казак.
– Больна она, Данилыч, понимаешь? Серьёзно больна. И никого у неё, кроме меня, нет. А я отсюда чем могу помочь? Это письмо меня месяц искало. Бог знает, что с ней стало за этот месяц. А ответ ещё столько плутать будет? Душа не на месте у меня.
– Отпуск испроси. Съезди к ней. Оно быстрее письма будет. И пользительнее.
– Как же! Тут бои каждый день, я и без того две недели в лазарете прохлаждался… А теперь по личным обстоятельствам в тыл уеду… Эти проклятые обстоятельства ведь и не пояснишь! Хорош буду! Можно подумать, что у других надобности меньше моих.
– И то верно, – вздохнул Данилыч. – Когда бы жена занемогла… А не-жена – это оно конечно…
На улице показалась скорбная процессия: вереницы саней с убитыми и ранеными тяжело ползли по грязной, едва припорошенной снегом дороге. Впереди везли погибших, укрытых рогожей так, что видны были только ноги, часто босые (сапог не хватало, и со своих мертвецов снимали их). Первую лошадь вёл под уздцы мальчик-казачок лет двенадцати.
– Кого везёшь, сынок? – спросил его Данилыч сочувственно.
– Батю и братку, – ответил мальчик. – Их красные порубали.
Данилыч перекрестился:
– Что ж ты теперь делать будешь?
Казачок вскинул болтавшуюся у него на плече тяжёлую винтовку:
– Красных буду убивать, – отозвался жёстко, и совсем недетскими глазами посмотрел.
Вигелю стало немного не по себе. Проехали сани с убитыми. Показались раненые, наваленные также по нескольку человек, кое-как. Две-три сестры то шли пешком, переходя от одних страждущих к другим, то, устав, садились на край саней.
– Вигель! – крикнул чей-то голос. – Капитан!
Николай увидел, что с одних из саней зовёт его, приподнявшись на локте, знакомый прапорщик. Поспешил к нему, пошёл рядом:
– Куда тебя?
– Да ерунда! Царапина! – хотел крепкое словцо отвесить, но при сестре, рядом сидевшей, удержался. – А вот, другу нашему меньше повезло… – омрачился.
– Кому?
– Ротмистр Гребенников ранен. Кажись, смертельно…
Проехали сани, а Вигель остался стоять на дороге, сжимая кулаки до кровоподтёков на ладонях.
– А мы с пленными в гуманизм играем… – глухо выдавил он.
Кровь бросилась в голову. Какое-то мутное, тяжёлое, злое чувство овладевало его сердцем, гася сознанье, оставляя одно единственное страстное желание: ни мгновения не медля, изрубить кого-нибудь, отомстить за убитого друга, утолить чужой кровью свою боль. Не владея собой, бросился к артиллерийскому парку, который был невдалеке.
– Стой! Николай Петрович, стой! – побежал следом Данилыч. – Что удумал?!
Достигнув артиллерийского парка, Вигель увидел Роменского, стоявшего у одного из трофейных орудий, выхватил пистолет. Бывший поручик инстинктивно понял, в чём дело, но не подался назад, не дрогнул, а вышел вперёд, спросил ровно:
– Кажется, господин капитан, вы пожалели о своём милосердии? Что ж, расстреливайте. Я готов.
И убил бы его Николай в охватившем его исступлении, но подоспевший Данилыч схватил его за руку, и выстрел ушёл в небо… Казак тряхнул капитана за плечи:
– Ты что ж творишь, ваше благородие?! Не допущу! Окстись! Нешто можно?! Не бери греха на душу!
Вигель сунул пистолет в кобуру, глубоко вздохнул. Не глядя на Роменского, повернулся, пошёл шатко в обратном направлении. Как-то разом не осталось сил ни на что, а всё тело сотрясала крупная дрожь. Сам себя не узнавал Николай, сам удивлялся своему припадку, словно чёрным крылом заволокло разум, словно чёрт вселился… Данилыч, как тень, шёл следом.
– Говорят, те души, что в такие дни отходят, черти не мытарят…
Вигель не ответил. Вспоминалось давнишнее предчувствие Гребенникова, что до Москвы ему не дойти. Откуда только знал он? При его весёлости и бесшабашности… А вот – знал. Сколько раз судьба пощадила. Даже в безрассудствах, в русской рулетке – прощала. А тут отвернулась, как капризная красавица.
– Ничего, Николай Петрович… Жаль, конечно, хорошего человека. Но на то и война… Сейчас по стопочке выпьем, полегшает. Тебе стопочка зараз лучшее лекарство.
С Гребенниковым мировой так и не выпили… Принцип проклятый выше всего оказался! Упёрся, отказался пить. «До Москвы». А в Москве, если дойти суждено, за упокой придётся теперь пить, а не мировую. А может, всё-таки не смертельно ранен ротмистр? Может, напутал прапорщик? И не узнал у него, где случилось! Где Гребенникова искать!
Пока дошли до дома, где Вигель стал на квартиру, чёрный туман, окутавший сознание, рассеялся, и Николаю стало стыдно за свой срыв. Ведь Бог знает, что могло выйти, не окажись рядом верного Данилыча! Этак и свихнуться недолго… И вновь возвратились мысли к Наташе. Месяц письмо шло… Целый месяц! Как она там? Что с ней сталось? Не захворала ли окончательно? Фотография её, та самая, северьяновская, до сих пор при нём. Она настояла, чтобы карточка осталась у него. Хранил… От Тани и карточки не сохранилось. А икона только. Так и возил с собой: икону убитой невесты и портрет… Как и назвать даже не понятно. Не жена, не любимая, но и не «вдова друга», большее гораздо… Портрет Наташи…