Глава 20. Встреча рыцарей
Январь 1919 года. Омск
Многострадальная ручка кресла давно покрылась затейливыми иероглифами, но адмирал продолжал нещадно кромсать ее перочинным ножиком, вымещая на ней накопившееся раздражение. А раздражаться – было от чего! Как только принял Александр Васильевич пост Верховного, так мгновенно оказался под огнём с самых разных сторон. Вместо того, чтобы сражаться с врагом, с большевиками, приходилось тратить время и нервы на баталии с оппозицией внутренней, с предателями, которые слово «Родина» понимают только в том случае, если они её главные «спасители». Если не они главные, то и Родина в красном пламени сгорай! Что поделаешь с ними? Ударяют штыком в спину, открывают путь большевикам. Думают уцелеть сами? Или разучились думать? До того обезумели, что элементарный инстинкт самосохранения утратили? Да думают ли, вообще? Сомнительно. Временное правительство, Керенский, большевиков вооружая и предавая Корнилова, думал ли? И горький этот опыт уже за плечами имея, ничему не научились!
Началось всё с генерала Болдырева. Строго говоря, у него были причины обижаться. Являясь одним из Директоров и Главнокомандующим фронтом, он сам мог рассчитывать стать диктатором. И ничего не имел против этого Александр Васильевич, сам на историческом заседании восемнадцатого ноября был одним из двух, кто голосовал за кандидатуру Болдырева. И не желая терять опытного и знающего обстановку генерала, полагал Колчак вначале оставить за Болдыревым командование фронтом. Но стало известно, что тот осуждает переворот и подбивает чехов выступить против Омска с тем, чтобы восстановить Директорию. Только и не доставало, чтобы чехи двинулись на Омск! Мало одной усобицы, так ещё и другую начать потому лишь, что оказалось задетым честолюбие одного генерала! И какой позор для него! Говорить о любви к России и преданности ей и быть готовым расколоть антибольшевистский фронт, пойти против своих? Уму непостижимо! Чехи колебались. Хотя генерал Сыровой запретил всякую политическую пропаганду на фронте, это не помешало Чехословацкому Национальному Совету выпустить декларацию, в которой говорилось, что чехословацкая армия не может сочувствовать «насильственным переворотам», что переворот в Омске был незаконен, что чехословаки надеются, что кризис будет разрешён законным путём, и потому считают его незаконченным. Всё это крайне волновало англичан, которые даже установили пулемёты на омских улицах на случай выступления чехов. Позор! Судьбу России решали иностранцы! Поддержи чехи Болдырева, и диктатура была бы сметена. Но чехи, несмотря на неприязнь к новой власти, сохранили нейтралитет. Правда, этот глухо-враждебный нейтралитет не мог успокаивать. Чехи, давно покинувшие фронт, из главной силы, помогавшей в борьбе с большевизмом, превращались в силу, представлявшую угрозу антибольшевистскому движению в Сибири. Оказавшись в тылу, хорошо вооружённые, они в любой момент могли нарушить нейтралитет, нанести удар в спину.
Не получив ожидаемой поддержки от чехов, Болдырев прибыл в Омск для встречи с адмиралом. Держался он вызывающе, говорил, не скрывая враждебности, с апломбом:
– Судя по краткой беседе с генералом Дитерихсом, нанесён непоправимый удар идее суверенности народа в виде того уважения, которое в моём лице упрочилось за титулом Верховного главнокомандования и со стороны войск русских, и со стороны союзников. Я не ошибусь, если скажу, что ваших распоряжений как Верховного главнокомандующего слушать не будут. Я не позволил себе в течение двух суток ни одного слова ни устно, ни письменно, не обращался к войскам, и все ждали, что в Омске поймут всё безумие совершившегося факта и, ради спасения фронта и нарождавшегося спокойствия в стране, более внимательно отнесутся к делу. Как солдат и гражданин, я должен вам честно и открыто сказать, что я совершенно не разделяю ни того, что случилось, ни того, что совершается, и считаю совершенно необходимым восстановление Директории, немедленное освобождение и немедленное же восстановление в правах Авксентьева и других и сложения вами ваших полномочий. Я считал долгом чести высказать моё глубокое убеждение и надеюсь, что вы будете иметь мужество выслушать меня спокойно.
Трудно было слушать спокойно эту тираду, так и штормило всё внутри, и на каждое заявление хотелось ответить. Нарождавшееся спокойствие в стране! Хорошо спокойствие! Все месяцы, что находился Колчак в составе правительства, только тем и занято было оно, что делило портфели, делом и заниматься некогда было. Спокойствие! Отдали власть, де-факто, одной партии. И какой! Партии социалистов-революционеров, угробивших уже Россию однажды! Это – спокойствие? И сколько слов выспренних, сколько позы в речи генерала! И всё это для того только, чтобы прикрыть единственное – оскорблённое честолюбие! Нет, без таких генералов обойдётся Россия…
Присовокупил ещё:
– Если бы вы пожелали выслушать более подробную характеристику положения на фронте и оценку политических кругов в прифронтовой полосе в связи с происшедшими событиями, я охотно это исполню.
– Генерал, я не мальчик, в ваших поучениях не нуждаюсь, – сдержанно ответил Александр Васильевич. – Я взвесил всё и знаю, что делаю.
– В таком случае, при создавшихся условиях ни работать, ни оставаться на территории Сибири я не желаю!
Это было кстати. Совсем не желал и Колчак, чтобы этот с непомерным гонором, готовый развязать ещё одну усобицу генерал оставался в Сибири и мутил воду.
– О, разумеется. Отдых будет вам полезен. Вы можете отправиться в Японию. Очень вам рекомендую. Или же в Шанхай.
– Благодарю. Я уеду через три дня. Но знайте, вы подписали чужой вексель, да ещё фальшивый, расплата по нему может погубить не только вас, но и дело, начатое в Сибири!
Александр Васильевич вспыхнул, но, подавив гнев, произнёс спокойно:
– Прощайте, генерал. Желаю вам приятного отдыха.
– Честь имею!
Болдырев уехал через несколько дней, выпустив прощальное воззвание к армии, в котором завещал помнить, что будущее России на фронте и в создании единой боеспособной армии. Будет крепок фронт и крепка духом армия – будет обеспечено и воссоздание Великой России. Мысли эти очень согласовались с убеждениями Колчака, и он мысленно поблагодарил генерала, что хотя бы напоследок он повёл себя, как джентльмен и патриот, не дав волю честолюбивым стремлениям.
В речи Болдырева задело адмирала упоминание Дитерихса. Случайно ли упомянул его генерал? Или Михаил Константинович тоже противник переворота? Известный своими монархическими убеждениями, он вряд ли мог сочувствовать директории. С другой стороны, он был командующим у чехословаков, близок к ним… А чехословаки были недовольны. Только и сдержало их давление союзников… Никому нельзя довериться. Столько людей, а опереться не на кого… Пустыня! Что все идеи, все программы и намерения, если нет людей, чтобы их воплощать? Людей верных? Кажется, всё придётся решать самому. Всё решать, всё делать и за всё отвечать. Но это и неплохо отчасти… «В основании учения об управлении вооружённой силой лежит идея творческой воли начальника – командующего, облечённого абсолютной властью, как средством выражения этой воли», – так сам писал ещё в двенадцатом году, в очерке «Служба Генерального Штаба». «Искусство высшего, вернее, всякого командования есть искусство военного замысла, – это та творческая работа, которая в силу своей сущности может принадлежать только одному лицу, так как понятие всякой идейной творческой деятельности не допускает возможности двойственности и вообще участия в ней второго лица». И разве не подтвердили справедливость этого утверждения все коллегиальные правительства последнего периода: Временное, Комуч, Директория? Они оказались творчески бесплодны, вместе собравшись, ни одного решения принять не могли, занимались внутренней грызнёй, не имели единой линии. А единая линия может быть только у одного человека. У командующего. Правда, творческого подъёма не ощущал в себе Александр Васильевич. Настолько велик был окружающий разгром, что руки опускались. То ли дело было в благословенные годы борьбы за судостроительную программу! Огонь горел в крови! И на Балтике, и в Севастополе… А теперь огня этого не хватало. Было лишь сознание долга и готовность отдать всё во имя возрождения России. Ещё будучи военным министром при Директории, составил Колчак план действий первой необходимости: исключить партийную борьбу, никаких партий не должно быть ни в армии, ни в государственных органах, сокращение непомерно разросшихся штабов (одних «помощников», слоняющихся без всякого дела несметное количество – место им на фронте!), создание и укрепление кадров для армии и будущего флота. А ещё и в тылу же нужно налаживать жизнь. Вторичное дело в сравнении с армией, но и его забывать нельзя. И всю эту махину – в одиночку вытянуть? Конечно, «творческая работа по созданию замысла является по существу единоличной и принадлежит всецело командующему безраздельно, всякое влияние на неё со стороны вторых лиц является недопустимым, никакой помощи или совместной деятельности в этой работе быть не должно», но исполнители – нужны. Сотрудники и сподвижники – нужны. На кого бы опереться можно было, кому со спокойным сердцем можно было бы доверить то или иное дело и быть уверенным, что оное будет исполнено на совесть. Озирался адмирал в поисках таких людей и не находил, тем более, что почти никого не знал прежде.
Союзники удержали чехов от бунта. Союзники стали играть непропорционально большую роль. Не было в Сибири развитой промышленности. Следовательно, до времени жива армия была только поставками союзников. А те своей выгоды не забудут, бескорыстной помощи от них ждать не приходилось. Прибывший глава французской миссии генерал Жанен, сразу Колчаку не понравившийся, с порога намекнул, что главнокомандующим над войсками должен быть он. И союзники его поддержали. Хорошее дело, нечего сказать! Ещё иностранца в командиры над армией! И под его началом бороться с большевиками за «национальную Россию»! Очень поверит население национальным лозунгам в таком случае. И без того присутствие и влияние союзников в существующем объёме бросает тень на Омск. Выговорил Александр Васильевич резко на бесцеремонное предложение: