— Не было, Петрович, — ответил Холодов. — Если бы прибежал сюда, обязательно дал бы знать. В третью бригаду, может, подался, прошлым летом он там бывал.
— Были мы и в третьей бригаде, осмотрели луг, теперь вот здесь, — сказал Захар Петрович. — Я уж больше не могу, прямо разбился в седле. Сейчас ребята объедут тут по полям, не будет — заявим в милицию. А одному, наверно, страшновато в степи? — будто между прочим, спросил он. — И поговорить-то не с кем.
— Да мы тут со Степкой. Ушел он куда-то в солому вздремнуть. А вы зря теряете время, в станице жеребца надо искать, — настоятельно рекомендовал Холодов. — Где-нибудь на базах.
— Для очищения совести пусть посмотрят, — вздохнул Захар Петрович. — Поезжайте, хлопцы, да поживее, а я тут подожду.
Федя с Мишей только того и ждали. Вскочив на лошадей, они помчались в степь.
— Он небось притаился как суслик, — сказал Федя. — Нас ведь далеко видно, луна светит вон как.
Неожиданно Миша увидел в стороне черную сгорбленную фигуру, метнувшуюся под копну.
— Гляди, нырнул, — показал он рукой. Пустив лошадей наметом, они подъехали в тот момент, когда Степка торопливо засовывал что-то под сноп. Рядом лежало одеяло и гладко обструганная палка.
— Елки зеленые, да ведь это Степка! — воскликнул Федя, соскакивая с лошади. — Ты что тут делаешь.
— Я? Я спал. А что тебе? — растерянно бормотнул Степка.
— Спал? — усмехнулся Миша. — Далеко же ты ходишь спать, не боишься?
— А чего тут бояться-то, отец рядом, — продолжал врать Степка.
Тем временем Федя поднял с земли палку, свернул одеяло, на котором, зацепившись остьями, лежало несколько колосьев, и, откинув пучок пшеницы, достал туго набитую сумку.
— А это что? — ехидно спросил он, садясь на лошадь. — Вместо подушки под голову?
— Дай сюда! — кинулся к нему Степка.
— Получишь в правлении, — ответил Миша. — Ну-ка, шагай.
— Не пойду! — закричал Степка, пятясь. — Не пойду!
— Я тебя, елки зеленые, как стукну твоей же палкой по башке, так быстро пойдешь, — направляя на него лошадь, пригрозил Федя. — Я давно говорил, что ты жулик!
Степка заплакал и, спотыкаясь, побрел впереди.
— Куда вы меня, ребята? — всхлипывая, спрашивал он. — Не говорите, я вам что-то дам завтра, вот посмотрите…
— Не надо нам ничего, давай топай, — оборвал его Миша. — К отцу твоему отведем.
Увидев приближающихся ребят, Холодов вскочил, судорожно зажав в руке плетеный кнут.
Захар Петрович молча следил за каждым его движением.
Степка подошел и, опустив голову, молчал.
— Батя, жеребца нигде не видно, а нашли вот это, — Федя, не слезая с седла, показал то, что было отобрано у Степки.
Все произошло с поразительной быстротой.
Холодов угрюмо шагнул к сыну. Тонко свистнув, кнут опоясал Степку. Тот дико вскрикнул и упал на траву.
— Сукин ты сын! — гремел Холодов. — Кто тебя заставлял это делать? Мерзавец! Говорил, пойду спать в копны, а сам…
Тяжело дыша, он достал кисет и начал сворачивать самокрутку. Степка, согнувшись калачиком, лежал на земле и по-щенячьи скулил.
Захар Петрович, пораженный жестокой хитростью Холодова, укоризненно сказал:
— Ну это ты зря, Прохорыч, дите ведь.
— Подумают, что родители учат, — будто извиняясь, возмущеннобубнил Холодов. — Ты, Захар Петрович, не того… не сказывай. Я его еще дома проучу.
Захар Петрович встал, проковылял к своей лошади и, уже держась за луку седла, проговорил:
— Рад бы, но нельзя. Придется докладывать Ивану Егорычу.
Как ни упрашивал Холодов, Захар Петрович был непоколебим.
— Ты говоришь, смолчать? А они как же? — он показал на Мишу и Федю. — Чему дети-то будут у нас учиться? Нельзя, Прохорыч, разменивать совесть.
На следующий день Курганов пригласил Холодова в правление. Тот вошел почти неслышно и, остановившись на середине комнаты, опустил голову.
— Кого обкрадываешь? — резко спросил Курганов. — У тебя же самого сын на фронте! Люди в Ленинграде голодают, а ты?
— Иван Егорыч! Сам он, Степка, надумал, ей-богу! — плаксиво заговорил Холодов. — Не знал я.
— Я тебе не мальчишка, ты мне не заправляй мозги! — вскипел Курганов, но, услышав в коридоре топот ног, сбавил голос. — Запомни, Прохорыч: время сейчас военное. Смотри не сорвись, плохо может быть. На фронте за мародерство к стенке ставят, в тылу тоже не позволят грабить государство. Нам ведь сейчас нужен порядок в тылу, бои катятся к станице. Если все бросятся растаскивать добро, что же получится?
Холодов хотел что-то возразить, но Курганов перебил его:
— На первый раз предупреждаем, а потом будем судить строго, по законам военного времени. Иди и хорошенько подумай.
Холодов вернулся домой мрачнее тучи. За ужином он вдруг глянул на Таню и глухо спросил:
— А не твоя ли это работа, девка?
— О чем вы, дядя? — робко проговорила Таня, покраснев.
— Ты донесла на Степку? — он посмотрел ей в глаза.
Таня выдержала его немигающий колючий взгляд и отрицательно покачала головой.
— Смотри, — угрожающе бросил он, принимаясь за еду.
9
Выкладывая письма из сумки на стол, горбатенький Афанасий задержал в руке небольшой конверт с треугольным штемпелем и, горько вздохнув, сказал:
— А это, Иван Егорыч, опять казенное.
Вздрогнув, будто от резкого окрика, Курганов осторожно взял конверт, для чего-то осмотрел его со всех сторон и начал медленно распечатывать. «Опять чья-то беда», — тревожно думал он, чувствуя мелкую дрожь в руках.
В конверте лежал небольшой листок бумаги — извещение о том, что в бою под хутором Перелазовским погиб Григорий Евсеевич Озеров, отец Миши.
Сжимая в пальцах извещение, Курганов долгим, неподвижным взглядом смотрел через окно на удаляющегося по пыльной улице почтальона.
«Эх, Гриша, Гриша, вот и не довелось нам больше свидеться. Не дождутся тебя жена и ребятишки. Ну как я скажу им об этом? Лучше бы самому уйти на фронт, чем вот так утешать людей в неутешном горе».
С болью вспомнил он стремительный бег детских санок с высокой горы, белую палату уездной больницы и затянутую в лубок переломленную йогу. С тех пор много прошло времени, нога давно срослась, но на военную службу не брали: признали негодным.
Во дворе прогорланил петух. Курганов вышел на крыльцо. Несколько минут смотрел на играющих в войну ребятишек, потом окликнул белобрысого мальчугана лет девяти.
Остановившись на почтительном расстоянии, тараща возбужденные глаза, белобрысый спросил:
— Вы меня звали, дядя Ваня?
— Сбегай к Озеровым, пусть придут в правление.
— А их никого дома нет, все в поле.
— Да-да, верно, — как будто очнувшись, проговорил Курганов. — Тогда крой на ток за Мишкой. Председатель, мол, зовет. Поживее, когда-нибудь на тарантасе тебя прокачу.
Мальчуган бросился бежать, сверкая босыми пятками.
Курганов вернулся в кабинет и сел за стол, грузно опершись на него локтями.
Ждать пришлось долго. Все это время Курганов думал о том, как сказать Мише о несчастье. Может быть, лучше пригласить мать? А если пока вообще не говорить? Но разве такое скрывают? Да и какой смысл. Беда в любое время тяжела. С тех пор как началась война, ему часто приходилось сообщать такие вести людям. Но разве он виноват в этом?
Миша вошел, поздоровался и присел на скамейку у двери. Он еще не знал, что скажет председатель, но в глазах его уже появилась тревога.
Все получилось не так, как думал Курганов. Присев рядом с Мишей, он стал, покашливая, суетливо шарить в карманах своего видавшего виды пиджака. И вдруг надломленным голосом, едва слышно, сказал:
— Погиб, сынок, твой отец.
Вначале Миша не понял, о чем идет речь, потом весь как-то сразу обмяк, острые плечи его судорожно задрожали.
С трудом сдерживаясь, Курганов хрипло проговорил:
— Крепись, Миша…
— Дядя Ваня, — Миша поднял на Курганова полные слез глаза, — может, это ошибка, а? Мы ведь недавно письмо от пего получили!
Дрожащими руками он взял из рук Курганова извещение, торопливо полез в карман, достал последнее отцовское письмо и внимательно посмотрел на дату его отправки. Извещение было послано двумя неделями позже.
— Нельзя же так, Миша, — принялся успокаивать его Курганов. — Ведь ты в доме мужчина, тебе надо мать как-то поддержать.
Миша до боли закусил губу. «Больше мы никогда уже не увидим и не услышим его. Что же теперь будет? Как я скажу матери?»
Всхлипывая, он зажал в руке извещение, встал и глухо вымолвил:
— Пойду я, матери нужно сказать.
Курганов тоже встал, хотел было пойти вместе с Мишей, но передумал: лучше потом, завтра. Сегодня его приход едва ли принесет им утешение.
Миша шел к дому как в бреду. Не видя ничего вокруг, плакал горько, неутешно, размазывая слезы на щеках огрубевшими руками. Возле холодовского дома его увидела возвращавшаяся от колодца Таня.
— Что случилось, Миша? — испуганно спросила она. — Скажи, что произошло?
Миша разжал занемевшую руку и показал извещение. Таня наклонилась, прочитала первую строчку и, отшатнувшись, выронила ведро. Ручейками побежала вода по нагретой за день пыли. Таня хотела что-то сказать, но не смогла, отвернулась. Когда она немного справилась с собой, Миши уже не было.
Открыв дверь, он остановился у порога. Губы его дрожали, руки нервно комкали фуражку.
Елизавета Степановна никогда еще не видела его таким. От страшной догадки она побледнела и беспокойно спросила:
— Что ты, сынок? На тебе лица нет, что с тобой?
— Мама, — Миша шагнул навстречу матери и, уткнувшись в ее плечо, с трудом вымолвил: — Папу убили… Нашего папу… Не плачь, мама, не надо…
Как оглушенная, Елизавета Степановна пошатнулась и стала медленно падать к стене. Миша подхватил ее под мышки, подвел к скамейке, помог сесть. Лицо ее стало неподвижным, губы побелели. Она безмолвно открывала и закрывала рот и никак не могла глубоко вздохнуть, казалось, в горле у нее что-то застряло.