Он наклонился вперед и, поставив пустую бутылку на пол, взял еще одну и поддел крышку висевшей на связке ключей открывашкой. Отец всегда приносил себе по три-четыре бутылки разом, чтобы, как он говорил, не мотаться то и дело на кухню. Он поднес бутылку к губам и сделал несколько глотков. Ну да… — проговорил он, — хорошо сейчас, солнечно. Да, согласился я. По крайней мере, я загорел, добавил он. Да, согласился я, я тоже. О, слушай, он с шумом выдохнул, мы же солярий купили. Наверху стоит. Когда на улице все время темно, очень спасает. Да, ответил я, я его видел — там, наверху. Да, точно, он снова отхлебнул пива, поставил пустую бутылку рядом с предыдущей, свернул самокрутку, закурил и открыл еще одну бутылку. Ты во сколько ужинать собираешься? Мне все равно, ответил я, решайте сами. Да, в такую жару и есть не хочется, — он взял со стола несколько газетных листов. Я положил руку на перила и посмотрел вниз. Лужайка перед верандой была выжженной, не зеленой, а желто-коричневой. На серой дороге не было ни души. Неподалеку виднелась пыльная, усыпанная гравием площадка, за ней — несколько деревьев, а дальше снова стены и крыши домов. Знакомых у них тут не было, ни по соседству, ни в городке. Высоко в голубом небе показался маленький винтовой самолетик. В гостиной послышались тяжелые шаги Унни. Опять на шоссе Е-18 лобовое столкновение, сказал папа, легковушка с фурой столкнулись. Да? — откликнулся я. Почти любая авария — это скрытое самоубийство, сказал он, они просто въезжают в фуру или в скалу. И никто не знает, нарочно они это или нет. А так им и не стыдно получается. Думаешь? — спросил я. Разумеется, ответил он, и эффективно. Слегка руль выкрутил — и через пару секунды ты мертвец, — он показал мне газету, — шансов выжить не особо много, а? На снимке был изображен смятый в лепешку автомобиль. Это точно, — я встал, спустился по лестнице и прошел в туалет, где уселся на унитаз. Я слегка перебрал. Снова встав, я умылся холодной водой. Спустил воду — на всякий случай, вдруг кто-то прислушивался. Когда я вернулся на веранду, отец уже отложил газету в сторону и теперь сидел, положив локоть на перила, и я подумал, что он так же водит летом машину — опускает стекло и кладет на него локоть. Сколько же ему лет, подумал я и попробовал подсчитать. В мае будет сорок три. Я вспомнил его дни рождения — как мы всегда дарили ему один и тот же зеленый лосьон после бритья «Меннен» и я вечно ломал голову, что папа с ним будет делать, у него же борода. Я улыбнулся. Папа поднялся и, покачнувшись, на миг замер, чтобы не потерять равновесие. А потом обычным своим широким шагом двинулся в гостиную, поддернув шорты сзади.
После той нашей встречи мне все сильнее хотелось поехать учительствовать в Северную Норвегию. У этой затеи одни сплошные преимущества. 1) Я поселюсь очень, очень далеко от всех знакомых и буду полностью свободен. 2) У меня будет приличная работа и собственные деньги. 3) Я смогу писать.
И вот я здесь, подумал я и снова посмотрел на страницу лежащей передо мной книги. В конце маленького, ведущего в учительскую коридора, где располагались оба наши туалета, показалась Туриль. Она улыбнулась, но ничего не сказала, а лишь наклонилась и достала со своей полки папку.
— Здорово быть учителем! — сказал я.
— Ты погоди пока… — она коротко улыбнулась и опять скрылась за дверью.
За окном по двору шел Нильс Эрик со своими учениками. Пять лет назад мне было столько же лет, сколько им сейчас. А через пять лет мне будет столько же, сколько ему.
О, тогда я заживу. Я поселюсь где-нибудь в большом городе, буду писать, пить и жить. И девушка у меня будет красивая, стройная и гибкая, с темными глазами и большой грудью.
Я встал и прошел в учительскую, приподнял большой термос и слегка встряхнул его. Термос был пустой, и я налил в кофеварку воды, положил сверху фильтр, отмерил пять ложек и запустил оркестр — булькающий, фыркающий и кашляющий, подмигивающий красным глазом и медленно выплевывающий в прозрачный кувшин черную жидкость.
— Как у тебя, пока все хорошо? — послышалось подозрительно близко.
Я обернулся. За моей спиной стоял Ричард — он пристально вглядывался в меня и широко улыбался. Как это он, интересно, научился бесшумно ходить по школе?
— Да, можно сказать и так, — я кивнул, — тут интересно.
— Это верно, — согласился он, — учитель — профессия отличная и непростая. К тому же ответственная, это важно.
Зачем он это сказал? Ему что, показалось, будто именно это мне сейчас и надо услышать? И если так, то почему? Я выгляжу безответственным?
— Угу, — ответил я, — у меня отец учитель. Тоже на севере, но еще дальше.
— Вон оно как! — удивился Ричард, — он что, сам с севера?
— Не-а. Ради налогового вычета поехал.
Ричард рассмеялся.
— Кофе будешь? — предложил я, — скоро сварится.
— Ты давай налей-ка в термос, а я попозже выпью.
И он исчез — так же бесшумно, как появился. Даже не знаю, что мне меньше понравилось — «налей-ка» или «ты давай». И то, и другое звучало чересчур покровительственно. Если мне всего восемнадцать, это же не значит, что ему со мной позволено обращаться как со школьником? Я такой же сотрудник, как и он.
Вскоре урок закончился, прозвенел звонок, и в учительской, один за другим, перекидываясь короткими фразами, стали появляться учителя. Я поставил термос на стол и с чашкой в руках встал возле окна. Ученики уже бегали по двору. Я попытался сопоставить их лица с именами, но вспомнил лишь Кая Руала, мальчика из седьмого класса, возможно, потому, что проникся к нему симпатией, потому, что меня зацепило упрямство в его глазах, которое временами сменялось интересом и даже воодушевлением. И, разумеется, я узнал Лив, красотку-девятиклассницу. В бежевом анораке, синих джинсах и серых стоптанных кроссовках, она стояла возле стены, сунув руки в задние карманы, жевала жвачку и поправляла растрепавшиеся от ветра волосы. И Стиан — он тоже стоял там — руки в карманах, ноги расставлены — и болтал со своим долговязым приятелем.
Я отвернулся от окна. Нильс Эрик улыбнулся мне.
— Ты где живешь? — спросил он.
— Вон там, внизу, — ответил я, — в квартире на цокольном этаже.
— Подо мной, — подсказала Туриль.
— А тебя куда поселили? — спросил я.
— Сверху. Тоже в цокольную квартиру.
— Ага, подо мной! — сказал Стуре.
— Вот, значит, как оно тут все, — пошутил я. — У кого высшее образование есть, тем и квартира достается, и вид из окна, и все, что пожелаешь. А для начинающих и подвал сойдет?
— Ага, ты это сразу себе уясни, — кивнул Стуре, — все привилегии надо заслужить. Я три года в пединституте оттрубил. Хоть что-то мне за это должно перепасть. — Он рассмеялся.
— Нам теперь, может, еще и сумки за вами носить? — сострил я.
— Нет, это дело чересчур ответственное. Но предполагается, что утром по субботам вы будете делать у нас дома уборку, — он подмигнул.
— Я слышал, на выходных в Хеллевике будет праздник, — сказал я. — Кто-нибудь из вас на него поедет?
— А я смотрю, ты быстро освоился, — заметил Нильс Эрик.
— Это тебе кто сказал? — спросила Хеге.
— Да просто слышал от кого-то, — уклончиво ответил я, — и теперь не знаю — идти или нет. Одному идти как-то глупо.
— Тут такого не бывает, чтоб на праздник в одиночку идти, — сказал Стуре. — Это Северная Норвегия.
— А ты пойдешь? — спросил я.
Стуре покачал головой.
— Надо семьей заниматься, — сказал он, — но могу тебе пару советов дать. Если захочешь.
Он засмеялся.
— Я думаю туда съездить, — сказала Яне.
— И я, — подхватила Вибеке.
— А ты что скажешь? — я посмотрел на Нильса Эрика.
Тот пожал плечами:
— Может, и съезжу. Это в пятницу или в субботу?
— По-моему, в пятницу, — сказал я.
— Вообще идея неплохая, — проговорил он.
Зазвенел звонок на урок.
— Ладно, давай потом еще обсудим. — Он встал.
— Давай. — Я поставил чашку возле раковины, взял со своего стола учебники и бросился в бой — вошел в класс, сел за стол и стал ждать учеников.
Вернувшись после уроков в квартиру, я обнаружил на крыльце коробки. Вещи приехали — все, что у меня имелось, и было их не сказать чтоб много: коробка с пластинками, еще одна — с убогим проигрывателем, потом коробка с кухонной утварью и последняя, со всякой мелочью, которую я прихватил в своей старой комнате, и парой маминых книжек. Однако же, когда я занес коробки в гостиную, чувство было такое, будто мне преподнесли щедрый подарок. Я подключил проигрыватель, поставил у стены пластинки, просмотрел их, выбрал «My Life» из альбома Брайана Ино и Дэвида Бирна, одну из моих любимых песен, а когда гостиную заполнила музыка, я принялся распаковывать остальные вещи. Все, что я забрал из дома, когда мы переехали, — кастрюли, тарелки, чашки и стаканы — было рядом со мной еще с тех самых пор, когда мы жили в Тюбаккене. Коричневые тарелки, зеленые стаканы, большая кастрюля с одной ручкой, почти черная снизу и слегка — по бокам. Фотография Джона Леннона, которую я прикрепил над пишущей машинкой, висела у меня в комнате все то время, пока я учился в гимназии. Здоровенный постер футбольного клуба «Ливерпуль» сезона 79/80, теперь нашедший пристанище на стене над диваном, появился у меня в одиннадцатилетнем возрасте. Наверное, это был их лучший состав. Тогда в нем играли Кенни Далглиш, Рэй Клеменс, Алан Хансен, Эмлин Хьюз, Грэм Сунесс, Джон Тошак. Из постера с Полом Маккартни я уже вырос, поэтому его я свернул и сунул на шкаф в спальне. Закончив, я снова просмотрел пластинки, представляя на моем месте кого-нибудь другого, кто никогда прежде их не видел, и раздумывая, что незнакомец подумал бы о моей коллекции или, точнее, о том, кому эта коллекция принадлежит, то есть обо мне. Пластинок у меня было больше ста пятидесяти, большинство появились у меня в последние два года, когда я писал в местной газете рецензии на альбомы и почти все деньги спускал на пластинки, нередко покупая все альбомы понравившейся группы. Каждая из пластинок таила в себе целый маленький мир. Все выражали определенное отношение, ощущения и настроение. Но ни одна из пластинок не была островом — между ними существовали взаимосвязи, прораставшие наружу: Брайан Ино, например, начинал в