Roxy Music, выпускал сольные альбомы, продюсировал U2, сотрудничал с Джоном Хасселом, Дэвидом Бирном, Дэвидом Боуи, Робертом Фриппом, а Роберт Фрипп играл вместе с Боуи в Scary Monsters, Боуи был продюсером Лу Рида, который пел в Velvet Underground, и Игги Попа, начинавшего в The Stooges, Дэвид Бирн выступал в Talking Heads, а в их лучшем альбоме, Remain in Light, играл на гитаре Эдриан Белью, и он же играл в нескольких альбомах Боуи и долгое время был его любимым гитаристом на концертах. Развилки и взаимосвязи существовали не только между альбомами, они врастали в мою жизнь. Музыка была связана почти с каждым моим действием, у меня не имелось ни единой пластинки, не наполненной воспоминаниями. Я ставил их, и по комнате, словно пар от чашки с горячим кофе, ползли воспоминания о событиях последних пяти лет, но принимая форму не мыслей и рассуждений, а настроений, откровений, состояний. Одни общие, другие конкретные. Если воспоминания — поклажа на прицепе моей жизни, то музыка — веревки, связывающие эту поклажу и не дающие ей развалиться.
Но не это в музыке главное. Самое важное — то, какая она. Когда я, например, слушал Remain in Light, а начиная с восьмого класса, я слушал этот альбом постоянно и он мне не надоедал, то когда приходил черед «The Great Curve», третьей композиции с ее потрясающим накатывающим и в то же время многослойным аккомпанементом, полным энергии, с духовыми и хором, то оставаться неподвижным было невозможно, просто невозможно, она поджигала мое тело, и я, самый неуклюжий в мире восемнадцатилетний парень, вдруг, сидя за столом, начинал раскачиваться, словно змея, то вперед, но назад, и меня тянуло сделать погромче, я врубал музыку на полную громкость и, вскочив на ноги, принимался танцевать, если, конечно, был один. А потом, ближе к финалу, словно бомбардировщик над маленькой танцующей деревенькой, вступала всепобеждающая гитара Эдриана Белью, и — да, господи, я танцевал, захлебываясь от радости и желая лишь, чтобы это продолжалось подольше, чтобы гитарное соло не умолкало, самолет не приземлялся, солнце никогда не садилось, жизнь не заканчивалась.
Или «Heaven Up Here» группы Echo and the Bunnymen, прямой противоположности Talking Heads — тут соль не в ритмах и драйве, а в звучании и настроении, в том великом стенании, порождаемом ими, во всей той тоске, и красоте, и мрачности, которая то накатывает, то отступает в их музыке, нет, которая и есть музыка. И хотя о вокалисте мне известно немало, хотя я прочел тонны интервью с ним, как и со всеми остальными музыкантами, чьи пластинки у меня есть, музыка стряхивала с себя все эти знания, не желала хранить их, потому что в музыке нет смысла, нет значения, нет личности, а есть лишь голоса, и каждый — со своими отчетливыми особенностями, как будто каждая эта особенность в своем чистейшем виде, без тела, без личности, да, как бы образует личность без лица; и на каждой пластинке было бесчисленное множество таких отпечатков из другого мира, который открывается, когда ставишь пластинку на проигрыватель. Я так и не уразумел, что меня наполняет, когда меня наполняет музыка, знал только, что мне всегда этого хотелось.
К тому же музыка, безусловно, меняла меня, с ее помощью я делался видимым, тем, кто вызывает восхищение, конечно не равное тому, которое вызывают создатели музыки, однако среди тех, кто ее слушает, я был в первых рядах. Здесь, на севере, этого, наверное, никто не заметит, как не замечали в Кристиансанне, но и здесь существовали ценители подобного, это я точно знал. И я непременно окажусь среди них.
Я какое-то время перебирал пластинки и расставлял их так, чтобы усилить впечатление, которое производил каждый из альбомов, и, возможно, позволить тому, кто станет их рассматривать, выстроить новые, неожиданные взаимосвязи. Потом я пошел в магазин — купил пива и замороженную пасту карбонара. Еще я взял кочан капусты, несколько яблок, несколько слив и гроздь винограда, которые на следующий день собирался использовать в качестве наглядного пособия на уроке природоведения с третьим и четвертым классами: знакомясь накануне с их учебным планом, я решил, что надо бы продемонстрировать им космос.
Вернувшись домой, я сунул пасту в микроволновку, а потом съел прямо из контейнера, запивая пивом и читая «Дагбладет». Сытый и довольный, я ушел в спальню и прилег на часок отдохнуть. Сознание еще долго подсовывало мне лица школьников и учителей и школьную обстановку, но затем все исчезло. К действительности меня спустя полтора часа вернул звонок в дверь. Чего ждать, я не знал, звонить мог кто угодно, поэтому к двери я направился в какой-то сонной тревоге. За дверью стояли три девочки из моего класса. Смело улыбнувшись, одна из них, Андреа, поинтересовалась, можно ли им войти. Другая, Вивиан, хихикнула и покраснела, а третья, Ливе, требовательно смотрела на меня из-за больших очков с толстыми стеклами.
— Разумеется! — сказал я, — проходите!
Как и другие гости, войдя в гостиную, они огляделись. Все три жались друг к дружке, подталкивали друг друга локтями, хихикали и краснели.
— Да вы садитесь! — я кивнул на диван.
Они послушно уселись.
— Ну, рассказывайте, — сказал я, — что вас ко мне привело?
— Мы хотели посмотреть, как вы живете. Нам просто скучно было, — призналась Андреа.
Значит, она у них главная? В школе мне так не показалось.
— Здесь заняться нечем, — добавила Вивиан.
— Ага, вообще, — подтвердила Ливе.
— Да, это никуда не годится, — согласился я, — но и тут у меня не особо весело.
— Да, настоящая дыра, — сказала Андреа.
— Ты про мою квартиру? — спросил я.
Она залилась краской.
— Да нет, вот вы глупый. Про деревню! — воскликнула она.
— Я как девятый класс окончу, прямо в следующую секунду свалю, — сказала Вивиан.
— И я тоже, — подхватила Ливе.
— Вечно ты за мной повторяешь, — сказала Вивиан.
— Ну да. И что? — удивилась Ливе.
— «Ну да. И что?» — передразнила Вивиан, да так точно, что даже дважды изобразила, как Лив дергает носом под дужкой очков.
— Оооо! — сердито протянула Ливе.
— Ты же тут не монополист на отъезд из деревни в шестнадцать лет, — я посмотрел на Вивиан, та улыбнулась и отвела взгляд.
— Вы так странно говорите, Карл Уве, — сказала Андреа. — Что такое монополист?
Звук собственного имени застал меня врасплох, и я, смотревший в этот момент на Андреа, покраснел и опустил глаза.
— Тот, кто владеет чем-то в одиночку, — ответил я и снова взглянул на нее.
— Ах, ну дааааа, — протянула она так, будто готова была умереть от скуки.
Ее подружки засмеялись. Я улыбнулся.
— Я вижу, вы еще много чего не знаете, — пошутил я. — Повезло вам, что я сюда приехал.
— Это не про меня, — сказала Андреа, — все, что мне надо, я знаю.
— Только машину не водишь, — осадила ее Вивиан.
— Да я умею водить, — возразила Андреа.
— Ага, только тебе все равно нельзя. Я в этом смысле.
Они умолкли. Я смотрел на них с улыбкой и, видимо, с долей превосходства, потому что Андреа прищурилась и проговорила:
— Нам, между прочим, тринадцать лет. Мы не малышня какая-нибудь, вы не думайте.
Я рассмеялся.
— А с чего мне так думать? Вы в седьмой класс ходите, я в курсе. Я даже помню, как оно.
— В смысле?
— Когда ты становишься старшеклассником. Сегодня же у вас первый день в старшей школе.
— Это мы заметили, ага, — кивнула Вивиан. — Сегодня было еще скучнее, чем в шестом.
Воздух прорезало дребезжанье дверного звонка. Девочки переглянулись. Я встал и пошел открывать.
Это пришел Нильс Эрик.
— Привет, — сказал он, — пригласишь старого коллегу на чашку кофе?
— А пива не хочешь?
Он поднял брови в напускном недоумении, а может, недоверии.
— Нет, спасибо. Мне потом за руль садиться, лучше перебдеть.
— Давай, заходи, — пригласил его я.
Он остановился посреди гостиной, и девочки уставились на него.
— Значит, вот вы где по вечерам сидите, — сказал он.
— А к тебе они еще не заходили? — спросил я.
Он покачал головой.
— Но сегодня после обеда четвероклашки забегали. Я как раз рыбные котлеты жарил.
— Нам просто скучно, — пожаловалась Ливе.
Две других сердито посмотрели на нее. А потом встали.
— Ну ладно, — сказала Андреа, — пошли дальше.
— Счастливо! — сказал я. — Заходите как-нибудь!
— Ха! — фыркнула Вивиан из коридора, перед тем как захлопнуть дверь.
Нильс Эрик улыбнулся. В окно мы увидели, как девочки быстро шагают вниз, к магазину.
— Бедные дети, — сказал я, — у них из развлечений — только к учителям в гости ходить.
— Может, ты их интересуешь, — предположил Нильс Эрик.
— А ты, хочешь сказать, нет? — спросил я.
— Хм, я… — он с шумом выдохнул. — Слушай, хочешь, поехали со мной?
— А куда?
Он пожал плечами:
— Может, на ту сторону фьорда? Или в Хеллевику?
— В Хеллевику я бы съездил, — ответил я, — а ту сторону и отсюда видно.
Нильс Эрик оказался походником — по его собственным словам, он попросился сюда на работу, потому что его манила природа. Он привез палатку и спальный мешок и собирался каждые выходные выбираться в поход. Может, и я к нему присоединюсь?
— Хотя нет, не каждые выходные, — он с улыбкой взглянул на меня, когда мы ползли в его желтой машине по берегу фьорда.
— Это не совсем мое, — сказал я, — так что я, наверное, воздержусь.
Он кивнул.
— Я так и подумал, — сказал он, — но что привело сюда тебя, горожанина в костюме и галстуке?
— Я буду писать, — сказал я.
— Писать? — переспросил он. — И что же ты собрался писать? Бланки заполнять? Заявления? Напоминалки? Письма? Лимерики для «Девяти часов»[17]? Отзывы читателей?
— Я над сборником рассказов работаю, — сказал я.
— Рассказов! — удивился он. — Это же Формула-1 для литератора!