Вот только на самом деле все обстояло наоборот. Это они были нормой, а я — исключением, учителем среди рыбаков. Тогда что я тут вообще делаю? Не лучше ли мне было остаться дома и писать, а не тащиться сюда?
Зря я один отправился на кухню. За это время Нильс Эрик и Тур Эйнар уже обменялись с остальными гостями приветственными фразами и теперь как ни в чем не бывало сидели среди рыбаков, и я бы так мог — просто затаился в тени коллег, спрятался бы между ними.
Я сделал глоток и вошел в гостиную.
— А вот и наш писатель! — сказал один из них, и я тотчас же узнал Реми, заходившего ко мне в первый день.
— Привет, Реми! — Я протянул ему руку.
— Да ты, небось, на такие курсы ходил, где учат имена запоминать, да? — Он ухватил мою руку и затряс ее таким манером, какой не употреблялся годов с пятидесятых.
— Ты первый рыбак, с которым я познакомился, — сострил я, — ясное дело, я запомнил твое имя.
Он рассмеялся. Я порадовался, что перед выходом выпил, — на трезвую голову я бы просто молча стоял перед ним.
— Писатель? — переспросила Хеге.
— Да, этот чувак книжку пишет. Я собственными глазами видал!
— А я не знала, — проговорила она, — у тебя правда такое увлечение?
Я уселся и, с полувиноватой улыбкой кивнув, достал из кармана рубашки пачку табака.
Следующий час я не говорил ничего. Скручивал себе сигареты, курил, пил, улыбался, когда улыбались остальные, и смеялся, когда смеялись они. Смотрел на Нильса Эрика — тот порядком нагрузился и тем не менее поддерживал общий шутливый тон, хотя сам и был другим, было в нем нечто легкое, присущее уроженцу Эстланна[23], отчего он все время оставался чужим. Не то чтобы они отвергали его, совсем нет, однако его шутки имели принципиально иную природу и словно разоблачали его. Он играл словами, а остальные — нет, он примеривал различные роли, корчил рожи, повышал и понижал голос, а они так не делали. Смеялся он — это вдруг поразило меня — возбужденно, почти истерично, и этим тоже от них отличался.
Тур Эйнар был им ближе, был с ними на одной волне и болтал по-свойски, но и он не относился к их числу, это я понял, он находился рядом, но не среди них, и напоминал скорее фольклориста, знающего материал достаточно хорошо, чтобы с удовольствием его имитировать. Возможно, именно в этом удовольствии и заключалось отличие — ему атмосфера нравилась, а для них была естественной? И они никогда не задумывались, нравится она им или нет?
Смеясь, Тур Эйнар хлопал себя по ляжкам — прежде я видел такое только в кино, а разговаривая, иногда потирал ладони о штаны.
Разогрев — как они называли эти посиделки — представлял собой не беседу. Здесь не обсуждались ни политика, ни женщины, ни музыка, ни футбол. Они только и делали, что рассказывали всякие истории. Одна история перетекала в другую, гости разражались смехом, и участниками сюжетов, которые они, как и полагается волшебникам, словно вытаскивали из шляпы, были уроженцы этой деревни, и та, несмотря на свои скромные размеры, похоже, представляла собой бездонный колодец происшествий. Был здесь рыбак лет шестидесяти, всю жизнь страдавший морской болезнью, которому достаточно было запрыгнуть на свою шхуну, чтобы его начало мутить. А одна компания дружков, удачно завершив сезон, сняла номер люкс в Тромсё и просадила там немерено денег. Про некоего Франка, пухляша с детским лицом, говорили, будто он прожег двадцать тысяч, и до меня лишь спустя некоторое время дошло, что он в буквальном смысле их спалил в огне. Еще один, как утверждалось, наложил в штаны в лифте, и тут я тоже не сразу понял, что он так напился, что обгадился. По разговору выходило, что именно так оно и было. В частности, тот же Франк пил так, что проснуться в собственном дерьме для него вообще было обычным делом. Его матери — той самой пожилой учительнице домоводства из нашей школы — тоже приходилось нелегко, потому что Франк все еще жил с ней. Истории, рассказанные Хеге, были непохожими на эти, но не менее странными, например, про одну ее подружку, которая так боялась экзаменов, что ее пришлось отвести в лес и ударить по голове битой, чтобы появилась уважительная причина не явиться на экзамен. Я смотрел на нее и недоумевал: она что, издевается? Нет, вроде, не похоже. Она перехватила мой взгляд и широко улыбнулась, но потом будто прищурилась и чуть наморщила нос, опять улыбнулась и отвела взгляд. Что это означает? Это что-то вроде подмигивания? Или это значит, что мне не следует верить всему услышанному?
Они здесь были не просто хорошими знакомыми — они знали друг дружку как облупленных. Они вместе выросли и ходили в школу, вместе работают и проводят досуг. Они видятся практически каждый день и практически всю жизнь. Они знакомы с родителями друг друга, с бабушками и дедушками, они все состоят в двоюродном или троюродном родстве. Естественно было предположить, что жизнь тут скучная, а в долгосрочной перспективе — скучная невыносимо, поскольку ничего нового не происходит, а во всем происходящем так или иначе задействован кто-нибудь из двухсот пятидесяти местных жителей, и все они осведомлены о тайнах и особенностях остальных. Но, похоже, дело обстояло иначе: как раз наоборот, это их развлекало, и настроение их отличалось радостью и безмятежностью.
Сидя там, я продумывал в голове фразы для писем, которые отправлю на юг. Например: «Все были усатые! Честное слово! Все!» Или: «А знаешь, что они слушали? Знаешь? Бонни Тайлер! И Доктора Хука! Сколько лет назад это вообще кто-то в последний раз включал? В какое же богом забытое место меня занесло!» И еще: «Здесь, друг мой, когда говорят „наложил в штаны“, то именно это и имеют в виду. Say no more[24]…»
К тому моменту, когда мне наконец захотелось в туалет и я встал, я успел выпить треть бутылки, поэтому натолкнулся на парня, сидевшего рядом со мной с бокалом, так что его содержимое частично выплеснулось.
— Из-з… извиняюсь. — Я выпрямился и заковылял дальше.
— Один напимшись, второй разговоримшись, — послышалось сзади, и сказавший это рассмеялся.
Он, похоже, говорил о нас с Нильсом Эриком.
Чуть набрав скорости, я восстановил равновесие.
Вот только где тут туалет?
Я открыл какую-то дверь, но за ней оказалась спальня. Спальня Хеге — пронеслось у меня в голове, и я быстрее закрыл дверь. Чего-чего, а в чужие спальни заглядывать я не любил.
— Туалет с другой стороны, — сказал кто-то из кухни.
Я обернулся.
Меня разглядывал полный мужчина с карими глазами, отросшими волосами и усами, спускавшимися по обе стороны рта. Это, похоже, и был Видар, парень Хеге. Я понял это, подметив в нем какую-то хозяйскую уверенность.
— Спасибо, — поблагодарил я.
— Не за что, — сказал он. — Только на пол смотри не налей.
— Постараюсь. — Я кивнул и вошел в туалет.
Отливая, я придерживался за стену. И улыбался. Этот Видар смахивал на басиста из какой-нибудь группы, популярной в семидесятых. Smokie или кого-то вроде них. И такой здоровенный.
Зачем ей вообще сдался этот мачо?
Я спустил воду и, покачиваясь, улыбнулся себе в зеркало.
Когда я вернулся из туалета, все уже собирались ехать. И обсуждали какой-то автобус.
— В это время разве автобусы ходят? — удивился я.
Реми повернулся ко мне.
— Мы на нашем гастрольном автобусе поедем. Нашей группы, — сказал он.
— Группы? Ты в группе играешь?
— Ага. Она называется «Автопилот». На дискотеках тут играем.
Я спустился по лестнице следом за ним. Восторга у меня прибавилось.
— А на чем ты играешь? — спросил я уже внизу, надев пальто.
— На ударных, — бросил он.
Я положил руку ему на плечо:
— Я тоже! Точнее, раньше играл. Два года назад.
— Да ладно, — сказал он.
— Ага! — Я убрал руку, наклонился и попытался натянуть ботинок.
И задел кого-то. Это снова оказался Видар.
— Ой, прости, — сказал я.
— Ничего страшного, — успокоил он меня. — Ты выпивку свою не забыл?
— Ох ты, вот херня-то, — расстроился я.
— Это же твое? — он протянул мне бутылку водки.
— Да! — обрадовался я, — спасибо тебе огромное! Спасибо!
Он улыбнулся, но глаза у него оставались холодными и безразличными. Впрочем, это меня не касается. Я поставил бутылку на пол и сосредоточился на ботинках. Обувшись, я вывалился на светлую ночную улицу и заковылял к дороге, где ждали все остальные. Автобус стоял метрах в ста. Один из рыбаков уселся на водительское сиденье, а все остальные влезли в старенький салон, где имелись кресла, стол и барная стойка, все — обитое плюшем и фанерой. Мы уселись, водитель завел рычащий двигатель, мы достали бутылки; автобус, подскакивая на ухабах, двинулся вдоль фьорда, и мы с сигаретой в одной руке и бутылкой в другой продолжали веселиться.
Это было настоящее приключение.
Я во всю пьяную глотку распевал: «Колбасник, колбасник, куда ты подевался?» — размахивал руками и подбивал остальных подпевать мне. Этот автобус напомнил мне старый фильм, где Лейф Юстер играл водителя автобуса, а воспоминания о Лейфе Юстере навели меня на мысли о другом его фильме — «Пропавший колбасник». Спустя час автобус остановился у общественного центра, я выпрыгнул из автобуса и нырнул в помещение, где уже было полно народа.
Проснувшись, я сперва ничего не помнил. Память словно стерли. Я не имел понятия, ни кто я, ни где я, и знал лишь, что проснулся.
Но комната была знакомой — ну да, это спальня у меня в квартире.
Как же я тут оказался?
Я сел и почувствовал, что все еще пьян.
Сколько сейчас времени?
Что произошло?
Я закрыл руками лицо. Мне хотелось пить. Срочно. Но идти на кухню я был не в силах и опять повалился на кровать.
Я перебрал, потом ехал в автобусе. И пел.
Пел!
О нет. Нет.
И я положил руку ему на плечо. Вроде как по-приятельски.
Но мы не приятели. Меня даже настоящим мужчиной не назовешь. Я лишь тупой южак, который даже узлы вязать не умеет. И руки у меня тощие, как соломинки.