— Ты вообще пьешь много, — сказала она. — Ты поосторожнее, ладно? Ради меня?
— Я сказал — опьянен тобой.
— Да я поняла! Но давай серьезно — тебе же не обязательно столько пить?
— Я веселый христианин? Пьян Иисусом?
— Не дури. Я правда за тебя переживаю. Можно же?
— Да.
Мы замолчали. На трамплине двое пытались перебороть друг дружку.
В одном из них я узнал Бассе.
Оба свалились в воду, а собравшиеся на берегу заулюлюкали и захлопали в ладоши.
Где-то вдалеке блеснул луч маяка. Из-за открытой дачной двери доносилась музыка.
— Ты же ничего обо мне не знаешь, — сказала она.
— Знаю достаточно.
— Нет, ты видишь свое. И видишь ты не меня.
— А вот и нет, — сказал я, — ошибаешься.
Мы долго смотрели друг на дружку. Затем она улыбнулась.
— Пойдем к остальным? — предложила она.
Я вздохнул и поднялся.
— Если больше делать нечего, то хоть выпьем еще, — сказал я.
Я протянул ей руку и помог подняться.
— Ты обещал! — предупредила она.
— Ничего я не обещал. Знаешь что?
— Что?
— Пока мы будем спускаться, можно взять тебя за руку?
— Да.
Я надел брюки и пиджак, мы с Бассе поставили Simple Minds и принялись танцевать под «(Don’t you) Forget About Me», а Ханна болтала с Аннеттой и поглядывала на нас.
Я подошел к ней и смешал себе водку с соком.
— А когда на тебе один пиджак, ты секси, — сказала Ханна.
— Ты тоже так считаешь? — я повернулся к Аннетте.
— Нет, — отрезала она, — конечно, нет. Вы еще поцелуйтесь.
— Этого, похоже, никогда не случится, — сказал я.
— Может, на небесах? — поддела она.
— Вот только я в Бога не верю, — бросил я.
Ханна рассмеялась и подошла к Бассе, склонившемуся над пластинками.
— Нашел что-нибудь?
— Ну, так, — протянул он, — вот, Стинг тут есть. Но вообще мне на боковую пора. Я же завтра в Англию улетаю. И как бы на паром не опоздать.
— На пароме выспишься, — сказал я, — рано тебе еще ложиться.
Он рассмеялся:
— Это еще почему? Когда я из игры выйду, все поле твое будет. Мне нужна была она
— Ты и так уже выиграл. У меня и шансов не было.
Он взял конверт с пластинкой, слегка наклонил его, и пластинка выскользнула ему в руки. Ухватив большим пальцем за край, а остальными — за этикетку в середине, Бассе поставил ее на проигрыватель.
— Как у тебя с Ханной? — спросил он. Он подвел звукосниматель к крайней дорожке и, ухватившись за тоненькую ручку, медленно опустил иглу.
— Никак, — ответил я.
— А когда вы там, на горе, вдвоем сидели, то смотрелись прямо как голубки.
— Но этим все и ограничилось, — вздохнул я.
Из колонок полилась «If you Love Somebody, Set Them Free», и вскоре все уже танцевали.
Ночевали мы на чердаке, и на следующий день я провалялся почти до обеда — тянул время как мог, не хотел, чтобы все заканчивалось, хотел побыть там еще, не хотел расставаться с радостью, но Сив наконец приготовилась везти на материк последних гостей, я слез вниз, на обратном пути молча сидел на носу лодки, а в автобусе забился на сиденье в самом конце салона, прижался лбом к стеклу и смотрел на холмистый сёрланнский пейзаж за окном, который постепенно становился все более городским; мы остановились на автовокзале, и я пересел на автобус до дома, где теперь жили папа и Унни.
На этом автобусе я ездил почти ежедневно на протяжении трех лет, но сейчас я словно начал новую жизнь. Я знал каждый поворот, каждое дерево, и со многими из тех, кто заходил или выходил из автобуса, я настолько свыкся, что мы здоровались друг с дружкой, хотя ни разу и словом не обмолвились.
Там, на даче, мне было хорошо. Наверное, так хорошо мне еще никогда прежде не бывало.
С другой стороны, это всего лишь вечеринка с одноклассниками.
Но там была Ханна.
Перед сном мы с час лежали рядом в спальных мешках и перешептывались. Смеясь, она тоже пыталась шептать, и в такие секунды я готов был умереть.
— Можно тебя на ночь поцеловать? — спросил я, когда мы засыпали.
— В щеку! — сказала она.
Она повернулась ко мне вполоборота, и я, приподнявшись на локтях, медленно потянулся к ней, но в последний момент дернулся и смачно поцеловал ее в губы.
— Вот нахал! — засмеялась она.
— Спокойной ночи, — сказал я.
— Спокойной ночи, — ответила она.
Вот так оно все и было.
Неужто же весь этот вечер и ночь ничего не значат?
У нее наверняка есть какие-то чувства ко мне.
Что-то же она чувствует?
Она много раз повторяла, что не влюблена в меня. Говорила, что я ей нравлюсь, даже очень, но не более того.
Скоро она уйдет из нашей школы — поступит в гимназию в Вогсбюгде неподалеку от ее дома.
Тогда я, по крайней мере, буду избавлен от мучений каждый день ее видеть!
Автобус свернул к аэропорту Хьевик, и в тот же миг низко над нами прогудел самолет, приземлился и покатил по посадочной полосе с такой скоростью, что казалось, будто наш автобус вообще не движется.
Мигающие огни, рев двигателя. Мы жили в будущем.
Я смогу изредка встречаться с ней, ужинать, ходить в кино, как-нибудь субботним утром свожу ее в бассейн. И со временем она осознает, что влюблена в меня. Она решит признаться — не сводя с меня горящих глаз, скажет мне об этом, о том, что теперь нас ничто не разделяет.
А потом что?
Когда мы будем вместе?
Навещать друг дружку по вечерам, целоваться, есть вместе пиццу? Ходить в кино с ее друзьями?
Этого мне было недостаточно.
Мне нужна была она. Не как часть гимназической жизни, не как девушка, с которой я встречался в гимназии, — она значила для меня намного больше. Мне хотелось жить с ней вместе. Быть с ней круглосуточно, делить с ней все. Не в этом городе, где вокруг непрестанно что-то происходит, а где-нибудь в шхерах или, возможно, в лесу, без разницы, главное, там, где мы останемся вдвоем.
Или в Осло, большом городе, где нас никто не знает.
Вечерами, позанимавшись в библиотеке — потому что я же буду учиться, — я стану готовить ей ужин, там, в нашей собственной квартире.
А потом у нас родится ребенок.
Автобус остановился перед маленьким зданием аэропорта, и в салон вошел мужчина в бейсболке и с маленьким чемоданчиком. Расплатился и, насвистывая, прошел назад и уселся прямо передо мной.
Я всплеснул руками. В пустом автобусе ему приспичило сесть именно тут!
От него сладко пахло лосьоном после бритья. На шее торчали тоненькие волосинки. Мочки ушей были толстые и красные. Деревенщина из Биркеланна.
Ребенок?
Нет, этого мне не хотелось, ходить каждый день на работу с девяти до четырех было мне совершенно не по душе, от этой ловушки лучше держаться подальше, но с Ханной все иначе, с ней все по-другому.
Нет, ну что за херня, конечно, мы не станем жениться, конечно, мы не станем жить в шхерах и детей тоже заводить не станем!
Я улыбнулся. Ничего более дикого мне в жизни в голову не приходило.
По другую сторону взлетно-посадочной полосы, через дорогу, стоял дом Йогге. В окнах горел свет, и я чуть наклонился вперед, высматривая самого Йогге. Но, насколько я его знаю, он наверняка валяется сейчас на надувном матрасе и слушает Питера Гэбриела.
На следующее утро меня разбудил шум пылесоса этажом ниже, прямо под полом моей комнаты. Вставать я не спешил. Пылесос стих, уступив место другим звукам — звону бутылок, гулу посудомоечной машины, бульканью воды в ведре. Когда я вчера приехал, они тут праздновали. Последнее, что я заметил перед тем, как подняться к себе наверх, — это перекошенное лицо отца и ее руку у него на плече. Тогда я впервые видел его пьяным и впервые видел, как он плачет.
Спустя некоторое время дверь открылась, по гравию зашуршали шаги и прямо под моим окном раздались голоса.
Там стояли скамейка и стол, и папа часто сидел там летом, как обычно закинув ногу на ногу, чуть сгорбившись, часто — с газетой в руках, зажав между пальцев тлеющую сигарету.
Они смеялись. Ее голос высокий, его — пониже.
Я встал и подкрался к окну.
Небо заволокло дымкой, словно на тон затемнив его, но солнце все равно светило, а воздух в саду дрожал от жары.
Я открыл окно. Они сидели на скамейке, облокотившись о стену, подставив солнцу лица и прикрыв глаза. Когда они увидели меня, то выпрямились.
— Это ж наш Каркуве там наверху, — сказал папа.
— Доброе утро, ранняя пташка! — сказала Унни.
— Доброе утро! — Я поставил окно на ограничитель.
Было в их интонации что-то обнимающее, словно мы тут втроем, вместе; и мне она не нравилась. Неправда, это они вдвоем, а я — один.
Но амплуа бунтующего подростка нравилось мне еще меньше. Я ни за что на свете не хотел давать им повод для укоров.
Съев на кухне несколько бутербродов, я тщательно за собой убрал, стряхнул крошки с тарелки и со стола в мусорное ведро под раковиной, принес из комнаты плеер, зашнуровал ботинки и вышел на улицу.
— Я отойду ненадолго, — сказал я.
— Давай, — согласился папа, — к какому-нибудь приятелю в гости?
Он не помнил по имени ни единого из моих приятелей, даже Яна Видара, с которым я дружил уже три года. Но сейчас он сидел рядом с Унни и пытался вести себя как добрый и понимающий отец.
— Да, наверное, — сказал я.
— Мне завтра надо вещи перевезти. Хорошо, что ты тут, поможешь потаскать тогда, если понадобится.
— Разумеется, — сказал я. — Ну ладно. Давай, пока.
Ни к какому приятелю я не собирался. Тем летом Ян Видар работал в пекарне в центре, Бассе уехал в Англию, Пер, скорее всего, трудился на паркетной фабрике, а чем занимался Йогге, я не знал, но без какого-либо дела я и не подумал бы к нему ехать. Впрочем, меня и одиночество вполне устраивало. Я надел наушники, нажал на кнопку и, подхваченный музыкой, покатил вниз.
Пейзаж вокруг словно застыл, над холмами по ту сторону долины неподвижно висели в небе редкие облака. Я свернул на дорогу в долину, здесь все тоже было тихо, потому что кроме фермы, расположенной в километре выше по склону, с этой стороны на несколько десятков километров не было ни одного дома. Только лес и озера.