Зеленая хвоя казалась совсем светлой на солнце и почти черной в тени, но все деревья окутывала какая-то легкость, это лето делало их такими, и если зимой они стояли мрачные и замкнутые, то сейчас пропускали через себя теплый воздух и, подобно всему живому, тянулись к солнцу.
Я съехал на старую лесную дорогу. Хотя отсюда до нашего дома было всего метров двести, я ходил по ней всего раза два-три, да и то зимой, на лыжах. Здесь ничего не происходило, людей тут не было, и никого из живших по соседству детей эта дорога не привлекала: вся жизнь поселка происходила внизу, и люди жили тоже внизу.
Я думал, что вырасти я здесь — то, наверное, знал бы каждый кустик и кочку, как знал окрестности возле нашего дома в Тюбаккене. Но тут я прожил лишь три года и ничего не запомнил, ничто не наделил смыслом.
Я выключил музыку и сдвинул наушники на шею. Воздух надо мной был до того полон птичьих голосов, что казалось, их можно даже увидеть. Время от времени в кустах у обочины кто-то шуршал, и я думал, что это тоже птицы, но никого не заметил.
Дорога плавно поднималась в гору, все время в тени высоких деревьев, растущих по обе ее стороны. На самой вершине было озерцо, и я развалился в траве неподалеку — лежал на спине, смотрел в небо и слушал музыку, «Remain in Light». И думал о Ханне.
Надо еще ей написать. Такое, чтобы она ни о ком, кроме меня, и не думала.
На следующий день, когда папа после обеда собрался перевозить вещи, помощь ему не понадобилась. Коробки он вынес сам, сам же погрузил их во взятую напрокат машину, большую и белую, и уехал в город. Ездить пришлось три раза, и лишь когда дошло до мебели, потребовался помощник. Затащив в машину мебель, он захлопнул дверцы и бросил на меня быстрый взгляд.
— Ладно, на связи, — сказал он.
После чего положил руку мне на плечо.
Прежде он так ни разу не делал.
На глаза у меня навернулись слезы, и я отвел взгляд. Папа опустил руку, забрался на водительское сиденье, завел машину и медленно поехал вниз.
Я что, нравлюсь ему?
Возможно ли это?
Я вытер глаза рукавом футболки.
«Вот и все, — думал я, — больше я никогда с ним вместе жить не буду».
С лесной опушки ко мне выбежал кот. Задрав хвост, он остановился возле двери и посмотрел на меня желтыми глазами.
— Хочешь в дом, Мефисто? — спросил я. — Проголодался, что ли?
Кот не ответил, но когда я подошел открыть, боднул меня головой в ногу и, метнувшись к миске, остановился и снова взглянул на меня.
Я открыл непочатую баночку корма, вывалил в миску порядочную порцию и пошел в гостиную, где в воздухе по-прежнему висел запах духов Унни.
Я открыл дверь на террасу и вышел на лестницу. Хотя солнечные лучи больше не падали на дом, снаружи было по-прежнему тепло.
По дороге поднимался Пер, ведя рядом велосипед.
Я подошел к дороге.
— Поработал? — крикнул я.
— В поте лица! — крикнул он в ответ. — Не то что некоторые, которые весь день дрыхнут!
— И сколько на пенсию сегодня заработал?
— Да ты столько за всю жизнь не заработаешь.
Я заметил, как он посмеивается. Он был из тех, кто посмеивается и всегда выглядит старше своих лет.
Он помахал мне рукой, я помахал в ответ и вернулся в дом.
Папа забрал две картины со стены в гостиной. Примерно половину пластинок и половину книг. Все свои документы, письменный стол и канцелярские принадлежности. Диван, прежде стоявший перед телевизором, и два кресла. Половину кухонной утвари. И, разумеется, всю свою одежду.
Но пусто в гостиной не стало.
В закутке возле коридора зазвонил телефон. Я поспешил туда.
— Алло, это Карл Уве, — сказал я.
— Привет, это Ингве. Чего там у вас?
— Отец только что забрал последнюю партию вещей и уехал. Мама скоро вернется домой. Так что мы сейчас с котом тут одни. Ты где?
— Пока у Трунна. Собирался к вам заехать. Вообще-то завтра хотел, но если отец уже уехал, то, может, и сегодня вечером буду.
— Да, давай заезжай. Это ты хорошо придумал.
— Ладно, посмотрим. Попрошу Арвида подбросить меня — может, он не занят. Ну ладно. Тогда до вечера!
— Отлично, ура!
Я положил трубку и пошел посмотреть, что имеется в холодильнике.
Когда спустя примерно час к дому подъехала мама, я уже пожарил сосиски, лук и картошку, нарезал немного хлеба, достал масло и накрыл на стол.
Я выглянул на улицу. Мама заехала в гараж, вышла и, встав на цыпочки, ухватилась за ворота и закрыла их.
На маме были белые брюки, бордовый свитер и босоножки. Увидев меня, она улыбнулась. Она провела за рулем весь день и, похоже, устала.
— Привет! — сказала она, — ты один?
— Да, — ответил я.
— Как в Данию съездил? Хорошо?
— Ага, очень. А тебе как в Сёрбёвоге, понравилось?
— Да, понравилось.
Я наклонился и обнял ее, а после прошел следом за ней на кухню.
— Ты еду приготовил! — обрадовалась она.
Я улыбнулся:
— Садись. Ты столько за рулем просидела. Я сейчас только чай поставлю — не знал точно, когда ты приедешь.
— Да, надо было мне, наверное, позвонить, — сказала она, — но ты давай, рассказывай. Как в Дании-то было?
— Отлично было. Стадионы шикарные. Пару матчей отыграли. А в последний вечер устроили отвальную. Но круче всего было на вечеринке с одноклассниками. Прямо здорово.
— Ханна там тоже была? — спросила мама.
— Да. Поэтому там и было так хорошо.
Она улыбнулась. Я тоже улыбнулся.
Тут зазвонил телефон. Я вышел и снял трубку.
— Это папа.
— Привет.
— Мама там рядом?
— Да. Позвать ее?
— Нет, о чем мне с ней говорить? Мы просто хотели пригласить тебя в гости в понедельник. Устроим ужин в честь новоселья.
— Да, спасибо. А когда?
— В шесть. Ингве там не объявлялся?
— Нет, он, наверное, на Трумёйе.
— Если объявится, передай, что его мы тоже ждем.
— Хорошо, передам.
— Вот и отлично. Пока.
— Пока.
Я положил трубку. Ведь он всего несколько часов назад положил руку мне на плечо — почему же сейчас голос у него такой холодный?
Я вернулся на кухню. Мама наливала кипяток в заварочный чайник.
— Папа звонил, — сказал я.
— Да?
— Он позвал меня на ужин.
— Что ж, очень мило.
Я пожал плечами:
— Вы с ним этим летом вообще разговаривали?
— Нет, только с его адвокатом. — Она поставила чайник на стол и села.
— И что сказал адвокат?
— Ну… Это насчет дома — как его делить. Мы все никак не договоримся. Но тебе об этом думать незачем.
— Незачем? Я же думаю об этом, потому что сам хочу. — Я поддел лопаткой со сковороды сосиски, картошку и лук и переложил еду на тарелку.
— Я к тому, что это не твоя забота, — сказала она.
— Это уже много лет моя забота, — возразил я. — Мне было семь лет, когда это стало моей заботой. Так что ничего нового для меня тут нет. И проблем никаких тоже. — Я наколол на вилку кусок изогнувшейся на раскаленной сковороде сосиски, поднес ее ко рту и вонзил в нее зубы.
— Но если все и дальше так пойдет, как оно идет, с деньгами у нас с тобой будет не очень. На тебя папа платит алименты. И я поначалу думала, что ты сможешь сам тратить из них столько, сколько потребуется. Но если я решу выкупить его долю в этом доме, то денег у меня останется впритык.
— Ничего страшного, — успокоил ее я, — это всего лишь деньги. В жизни они не главное.
— Ты прав, — она улыбнулась, — это хорошая установка.
Ингве с Арвидом приехали около десяти. Арвид лишь заглянул поздороваться и сразу же уехал, а Ингве потащил чемодан и здоровенную сумку в свою комнату, где за три года, пока мы тут жили, практически не бывал.
— Ты же не завтра уезжаешь? — спросил я, когда он опять спустился вниз.
— Нет, — он покачал головой, — самолет послезавтра. Хотя тоже не факт. Если повезет — то улечу.
Мы прошли в гостиную. Я уселся в плетеное кресло, а Ингве — на диван, рядом с мамой. За окном промелькнули две летучие мыши, слились с чернотой холмов на другом берегу реки и вновь появились на светлом небе. Ингве налил себе кофе из термоса.
— Ну что ж, — сказал он, — подведем итоги.
Все детство мы сидели вот так, втроем, и болтали, и к этому я привык, но сейчас в доме не было папы, и разница была громадной. Он больше не мог в любой момент появиться на пороге, заставляя нас следить за тем, что мы говорим и делаем, и это все меняло.
Мы и прежде болтали обо всем на свете, но о папе — ни слова, никогда. Такое у нас было неписаное правило.
Прежде я об этом не думал.
Но болтать о папе было нельзя, немыслимо.
Почему?
Возможно, причиной тому была привязанность к нему. А возможно, страх, что меня услышат. Что бы ни происходило в течение дня, как бы меня ни выводили из себя — я никогда не обсуждал этого с ними. С Ингве наедине, да, но когда мы сидели вот так втроем — ни разу.
А теперь словно плотину прорвало, и в пробой хлынула вода, стремительно заливая долину, заполняя ее и вытесняя все остальное.
Заговорил о нем Ингве, и вскоре мы все уже сидели и вспоминали один случай за другим. Ингве рассказал, как однажды, когда «Б-Макс» только открылся, папа, снабдив Ингве списком продуктов и деньгами, отправил его туда и строго наказал принести чек. Ингве чек принес, но сдача оказалась меньше, и тогда папа запер Ингве в подвале и выпорол. Ингве рассказал про тот случай, когда у его велосипеда спустило колесо, и папа выпорол Ингве. Меня он никогда не порол — по какой-то неясной причине папа всегда обходился с Ингве строже, но я рассказал, как он драл меня за уши и запирал в подвале. Все наши рассказы сводились к одному: папин гнев вызывала сущая мелочь, пустяк, и от этого выглядело все смешно. По крайней мере, рассказывая об этом, мы смеялись. Как-то раз я забыл в автобусе перчатки, и папа, обнаружив это, залепил мне оплеуху. Однажды я облокотился на хлипкую этажерку в коридоре, та рухнула, отец подскочил и ударил меня. Совершенно несправедливо! Я признался, что все время его боялся. Ингве сказал, что папа даже сейчас влияет на его поступки и мысли.