Мы забрались на водопад выше них, и нас понесло по течению вниз, на пороги, а оттуда — к широкой, глубокой реке.
Девочки даже бровью не повели.
Но к такому мы привыкли. Оно повторялось каждое лето уже три года подряд.
Я был как на иголках, и Ян Видар, видимо, тоже. По крайней мере, когда мы лежали на валунах, он вертелся и ерзал.
Мы даже перестали успокаивать друг дружку, говоря, что рано или поздно выпадет и нам шанс, потому что и сами в это больше не верили.
И зачем только там, в Дании, они все испортили?
Какая изощренная жестокость. Ради ерунды, чтобы лишний раз поржать, взяли и лишили меня всего на свете.
Я рассказал это Яну Видару.
Он рассмеялся.
— Так тебе и надо. Ты чего, совсем тупой — Бьорну и Йогге все выкладывать?
— Все уже наладилось, — сокрушался я, — вот прямо все! Одно к одному — лучше не придумаешь! И в итоге… ничего.
— А она клевая была?
— Да, клевая. Очень.
— Лучше Ханны?
— Нет, тут сравнивать нельзя. Это как яблоки и груши.
— В смысле?
— Разве можно сравнивать Ханну с какой-то датской девчонкой, которую я трахнуть хотел? Ты сам-то это понимаешь?
— А чего же ты тогда от Ханны хочешь?
— По крайней мере, говорить так о ней я не хочу.
Он улыбнулся и прикрыл глаза.
На следующий вечер я поехал к папе. Надел белую рубашку, черные хлопчатые брюки и белые кеды. В одной рубашке я всегда чувствовал себя голым, поэтому взял с собой пиджак, и, ухватив его за петлю, закинул за плечо, потому что в пиджаке было жарко.
Я вышел из автобуса сразу за мостом Люннсбруа и по улице, по-летнему пустынной и сонной, зашагал к его дому, где я жил той зимой.
Отца я нашел на заднем дворе, он поливал жидкостью для розжига угли в гриле. Без рубашки, в синих шортах и стоптанных кроссовках без шнурков. И это тоже было на него не похоже.
— Привет, — бросил он.
— Привет, — сказал я.
— Присаживайся, — он кивнул на скамейку у стены.
Окно кухни стояло открытым. Там, внутри, позвякивала посуда.
— Унни там хозяйничает, — сказал папа, — она скоро придет.
Глаза у него были мутные.
Он шагнул в мою сторону, взял со стола зажигалку и поджег уголь. Казалось, будто загоревшийся в гриле огонь, слабенький, почти прозрачный, синеватый внизу, вообще не соприкасается с углем.
— От Ингве ничего не слышно?
— Слышно, — ответил я. — Он заезжал ненадолго перед тем, как в Берген уехать.
— А сюда не зашел, — сказал папа.
— Он говорил, что хочет посмотреть, как ты тут устроился, но времени нет.
Папа посмотрел на огонек, теперь совсем маленький. Потом он отвернулся от него, направился ко мне и сел рядом на раскладной стульчик. В руках у него откуда ни возьмись появились бокал с красным вином и бутылка. Наверное, они все время стояли рядом на земле.
— Я тут сегодня вином балуюсь, — сказал он, — лето же, сам понимаешь.
— Да.
— А твоей матери такое не нравилось, — добавил он.
— Правда?
— Еще как! — сказал он. — Это, видите ли, плохо.
— Ясно.
— Ну да ладно, — он залпом осушил бокал. — Гуннар сюда забегал. Все вынюхивал. А потом пойдет бабушке с дедушкой доносить, что он тут увидел.
— Наверняка просто в гости заходил, — сказал я.
Вместо ответа, папа снова наполнил бокал.
— Унни, ты идешь? — позвал он. — Ко мне тут сын пришел!
— Да, сейчас иду! — послышалось из дома.
— Нет, он вынюхивает, — заупрямился он. — А после к твоим бабушке с дедушкой подлизывается.
С бокалом в руках он смотрел прямо перед собой. Потом повернулся ко мне.
— Выпьешь что-нибудь? Газировку или еще что? По-моему, у нас в холодильнике газировка есть. Сходи у Унни узнай.
Я встал, обрадованный возможностью прервать этот разговор.
Гуннар всегда был разумным и честным, приличным и порядочным во всех отношениях, никаких сомнений на сей счет и быть не могло. С чего вдруг папа на него накинулся?
Я вошел на кухню и после яркого солнечного света поначалу не мог ничего разглядеть. Унни отложила губку для посуды, подошла ко мне и обняла.
— Рада тебя видеть, Карл Уве, — улыбнулась она.
Я улыбнулся в ответ. Унни была душевная. Меня она всегда приветствовала радостно, почти восторженно. И относилась ко мне как к взрослому. Словно стараясь добиться моего расположения. Мне это одновременно нравилось и не нравилось.
— Взаимно, — ответил я. — Папа говорит, тут в холодильнике газировка есть?
Я открыл холодильник и вытащил бутылку колы. Протерев стакан, Унни протянула его мне.
— Твой отец — замечательный человек, — сказала она, — но ты это и так знаешь.
Не ответив, я улыбнулся и, убедившись, что мое молчание ее не обидело, отправился обратно на улицу.
Папа сидел на прежнем месте.
— Что мама сказала? — спросил он, опять будто бы глядя в никуда.
— Про что? — не понял я. Усевшись, я открутил крышку и налил полный стакан колы, так что пришлось отставить руку и ждать, пока пена не закапает на каменные плиты.
Папа этого даже не заметил!
— Про развод, — пояснил он.
— Ничего особенного, — ответил я.
— Я-то, небось, чудовище, — сказал он. — Сидите там и обсуждаете меня, да?
— Ничего подобного. Честное слово.
Мы помолчали.
За белым штакетником виднелась река, зеленоватая в ярком солнечном свете, и крыши домов на другом берегу. Повсюду росли деревья, эти красивые зеленые создания, которых вроде как не замечаешь и которые не оставляют о себе воспоминаний в отличие, например, от собак и кошек, но чье присутствие, если вдуматься, более значимо и существенно.
Огонь в гриле потух. Несколько угольков еще оранжево тлели, другие превратились в серо-белые хлопья, а некоторые остались черными. Я раздумывал, не закурить ли мне. В кармане пиджака лежала пачка сигарет. На самой вечеринке это прокатило бы. Но сейчас — не факт.
Папа выпил. Пригладил ладонью густые волосы. Налил еще, но вино закончилось, и набралось лишь полбокала. Папа повернул бутылку и вгляделся в этикетку. А после встал и скрылся в доме.
Я подумал, что надо мне с ним быть поотзывчивее. Что бы он ни сделал, я буду хорошим сыном.
Эта мысль пришла одновременно с дуновением морского ветра, и каким-то странным образом эти два явления объединились во мне, в них была некая свежесть, разрядка после целого дня штиля.
Отец вернулся. Он допил последние капли и наполнил бокал из новой бутылки.
— У меня сейчас все хорошо, Карл Уве, — сказал он, опустившись на стул, — нам вдвоем хорошо.
— Да, я вижу, — сказал я.
— Да… — сказал он, не слушая меня.
Папа пожарил на углях стейки и отнес их в гостиную, где Унни постелила на стол белую скатерть, поставила новые сверкающие тарелки и стаканы. Почему мы не расположились на улице, я не знал, но решил, что это из-за соседей. Папа не любил, когда за ним наблюдают, по крайней мере, во время такого интимного ритуала, как еда.
На несколько минут покинув нас, он вернулся — в белой рубашке с оборками, которую надевал на вечеринку, и черных брюках.
Пока мы с ним сидели на улице, Унни сварила брокколи и запекла в духовке картошку. Папа налил мне бокал красного вина, сказав, что один бокал за ужином мне можно, но не больше.
Я похвалил еду. Дымок гриля сделал отличное мясо еще вкуснее.
— Тогда выпьем, — сказал папа, — за Унни!
Мы подняли бокалы и переглянулись.
— И за Карла Уве, — добавила она.
— Тогда уж давайте и за меня тоже, — рассмеялся папа.
Это был первый приятный момент, и по моему телу разлилось тепло. Глаза у папы вдруг заблестели, и я от волнения принялся жевать быстрее.
— Нам вдвоем так уютно, — папа положил руку на плечо Унни. Та засмеялась.
«Уютно» — прежде он этого слова ни за что не произнес бы.
Я посмотрел на свой бокал. Пусто. Я замешкался, понял, что замешкался, и, чтобы скрыть это, воткнул ложечку в картофелину, после чего словно машинально потянулся за бутылкой.
Папа ничего не заметил, и я, довольно быстро расправившись с этим бокалом, налил еще. Папа скрутил самокрутку, Унни себе тоже скрутила. И он, и она сидели, откинувшись на спинки стульев.
— Пойду еще бутылку принесу. — Он встал и направился на кухню, а вернувшись, обнял Унни.
Я поднялся, сходил за сигаретами, сел и закурил.
Этого отец тоже не заметил.
Он встал и вышел в туалет. Шагал он чуть покачиваясь.
Унни улыбнулась мне.
— Я осенью начну преподавать в первом классе гимназии, — сказала она. — Может, посоветуешь мне что-нибудь? Это мой самый первый класс.
— Конечно, посоветую, — пообещал я.
Она улыбнулась и посмотрела мне в глаза. Я отвел взгляд и сделал большой глоток вина.
— Ты же литературу любишь, да? — спросила она.
— Ну да, — ответил я, — и литературу тоже.
— Вот и я люблю, — сказала она, — а в твоем возрасте я столько всего читала!
— Правда?
— Чего я только не читала. Мне кажется, это было что-то экзистенциальное. В том возрасте оно особенно остро ощущалось.
— Да, — сказал я.
— Вы, как я погляжу, нашли друг дружку? — послышался сзади папин голос. — Это хорошо. Тебе, Карл Уве, надо поближе с Унни познакомиться. Она чудесная. И все время смеется. Правда же, Унни?
— Ну, не все время, — рассмеялась она.
Сев, папа отхлебнул вина, и взгляд у него сделался пустым, словно у животного.
Он склонился вперед.
— Я, Карл Уве, не всегда был тебе хорошим отцом. Ты так считаешь, я знаю.
— Нет, не считаю.
— Сейчас давай без глупостей. Хватит нам притворяться. По-твоему, я не всегда был тебе хорошим отцом. И тут ты прав. Я кучу ошибок совершил. Но знай — я всегда очень старался. Я старался!
Я опустил глаза. В последних его словах звучала мольба.
— Когда ты родился, Карл Уве, нога у тебя была вывернута в другую сторону. Ты об этом знаешь?
— Кажется, да, — ответил я.
— Я бросился в больницу. И увидел — увидел, что нога у тебя вывернута! И тебе наложили гипс, представляешь, ты был такой маленький и лежал с загипсованной ногой. А когда гипс сняли, я делал тебе массаж. Много раз в день, несколько месяцев. Так надо было, чтобы ты научился ходить. Я делал тебе массаж, Карл Уве. Мы тогда в Осло жили.