— Да не за что извиняться.
— Есть за что. Но я тебе еще кое-что хотел сказать. Я быстро. Я тебе сегодня письмо отправил.
— Правда?
— Да. Но все, что там написано, — это неправда. Не знаю, зачем я это написал. Но это глупости. Поэтому я знаешь о чем хотел тебя попросить? Не читай его, а? Возьми и выброси.
Она рассмеялась.
— Теперь мне прямо любопытно стало! Ты правда думаешь, что у меня получится не читать? Что ты там написал-то?
— Не скажу! В том-то и смысл!
Она опять засмеялась.
— Чудной ты, — сказала она. — Если все это неправда, то зачем написал?
— Не знаю. У меня какое-то настроение странное было. Ханна, ну пожалуйста, пообещай, а? Что выкинешь его и будем считать, что его и не было? Его и так все равно что нет — ведь там правды ни слова.
— Ладно, посмотрим, — сказала она, — но письмо-то мне, поэтому мне теперь и решать, так ведь?
— Конечно. Но я очень прошу — ты уж будь так добра.
— А в письме, значит, что-то недоброе, да? Ну да, разумеется.
— Ну вот, что-то тебе уже точно известно, — сказал я. — Если хочешь, чтобы я на колени перед тобой встал, так и скажи, я встану. Вот, встал. Стою на коленях. Пожалуйста, выброси это письмо!
Ханна засмеялась.
— Ладно, вставай, несчастный! — сжалилась она.
— А на тебе сейчас что надето? — спросил я.
Она на пару секунд замешкалась.
— Футболка и спортивные штаны. Я же не знала, что ты позвонишь! А на тебе что?
— На мне?
— Черная рубашка, черные брюки и черные носки.
— И зачем я только спросила, — со смехом бросила она. — Я тебе на Рождество шапку с помпоном подарю, такую цветастую, что тебе в ней ходить стыдно будет, но никуда не денешься, потому что это мой подарок. По крайней мере, при мне будешь ее носить.
— Какая ты злая, — сказал я.
— Да, не только ты у нас злой, — парировала она.
— Ты о чем это? Я что, злой? Только потому, что в Бога не верю?
— Да я просто поддеть тебя решила. Ты вообще не злой. Слушай, меня зовут, наверное, приготовили что-нибудь и хотят, чтоб я попробовала.
— Но письмо ты выбросишь, да?
Она засмеялась:
— Пока!
— Послушай-ка… — начал было я.
Но она уже положила трубку.
Встреча со Стейнаром Виндсланном была краткой, он показал мне, как оформлять рецензии; в редакции на все имелись свои бланки, и несколько полей сверху требовалось заполнять особым образом. Он вручил мне стопку бланков и сказал, чтобы каждую неделю я выбирал себе по три пластинки из новых в магазине, с которым у газеты была договоренность. Пластинки могу оставить себе, это мое вознаграждение. Пойдет? Разумеется, ответил я. Материалы сдавать будешь мне, сказал он, остальное я улажу.
Он подмигнул и пожал мне руку, а после отвернулся и уткнулся в разложенные на столе бумаги. Я вышел на улицу, по-прежнему возбужденный после встречи с Виндсланном. Была всего половина четвертого, и я решил заглянуть к папе. Остановившись перед дверью, я позвонил, никто не откликнулся, я отошел в сторону и заглянул в окно, но, никого не увидев, развернулся и двинулся было к автобусной остановке, когда на дороге показалась папина светло-зеленая «аскона».
Папа съехал на обочину и остановился.
Он еще из машины не вышел, а я уже понял, что он такой же, как прежде.
Сухой, строгий, напряженный.
Он отстегнул ремень, взял с пассажирского сиденья какой-то пакет и вышел. Не взглянув на меня, он перешел дорогу.
— Так это ты тут стоишь? — сказал он.
— Да, — ответил я, — решил забежать к тебе.
— Ты бы лучше позвонил заранее.
— Это да. Но я тут неподалеку был, поэтому… — Я пожал плечами.
— Тут ничего интересного, — сказал он, — так что ты, наверное, садись сразу на автобус и поезжай домой.
— Ладно, — сказал я.
— А в следующий раз позвони, хорошо?
— Конечно.
Он отвернулся и вставил ключ в замок. Я поплелся к остановке. Папа прав — так будет лучше. Я ведь не ради себя к нему пришел, а ради него же. А если ему сейчас неудобно, то я не расстроюсь. Как раз наоборот.
Он позвонил вечером, в половине одиннадцатого, судя по голосу пьяный.
— Привет, это папа, — сказал он, — не спишь еще?
— Нет, что ты. Я долго не ложусь.
— Просто ты сегодня в не очень удачное время зашел, понимаешь. Но вообще, когда ты приходишь, мне очень приятно. Ты не думай. Понимаешь?
— Ну конечно.
— Что еще за «конечно»! Мы должны друг дружку понимать — это важно.
— Да, — сказал я, — разумеется, это важно.
— А я вот решил народ обзвонить, узнать, как дела у всех. И тяпнуть.
«Тяпнуть» — это словечко появилось у него совсем недавно. Было и еще одно — «снулый». Его он позаимствовал у Унни. «Я слегка снулый», — сказал он однажды, и я удивился, потому что это словно не он сказал, а еще кто-то.
— Мы завтра ужин устраиваем, позвали коллег — помнишь, ты в Саннесе с ними познакомился? И ты, если время найдешь, тоже приходи, было бы замечательно.
— Конечно, приду, — сказал я. — А во сколько?
— Мы думали, часиков в шесть — в полседьмого.
— Отлично.
— Мы же не прощаемся еще? Или как?
— Нет, — сказал я.
— А по-моему, ты только этого и хочешь. Неохота тебе со старым папашей говорить.
— Неправда.
Он помолчал. Выпил чего-то.
— Я слыхал, ты тут к бабушке с дедушкой заходил? — спросил он наконец.
— Да.
— Они что-нибудь про нас с Унни говорили?
— Нет, — ответил я. — По крайней мере, ничего особенного.
— Давай-ка поточнее. Что-то говорили, но ничего особенного?
— Они сказали, что ты к ним в гости приходил накануне, а еще — что они познакомились с Унни и что она милая.
— Вот, значит, как они сказали.
— Да.
— Ты не думал, где Рождество будешь справлять? С нами или с матерью?
— Я пока не думал. До Рождества еще долго.
— Это верно. Но продумать-то надо заранее. Мы вот не знаем, на юг уехать или тут Рождество справлять. Если вы приедете, то мы останемся. И чем раньше мы узнаем, тем лучше.
— Хорошо, я подумаю, — пообещал я. — Наверное, у Ингве тоже спрошу.
— Ты и один можешь приехать.
— Да, могу. Давай подождем, ладно? Я вообще пока про это не думал.
— Ладно, — согласился он. — Конечно, надо все прикинуть. Но тебе как самому-то хочется — с мамой праздновать?
— Да нет, не обязательно.
— Ясно. Ну ладно. Тогда до завтра.
Он положил трубку. Я пошел на кухню и поставил чайник.
— Чай будешь? — крикнул я маме. Поджав ноги, она сидела на диване в гостиной и вязала. На коленях у нее лежал кот. По радио играла классическая музыка.
На улице почти совсем стемнело.
— Да, спасибо! — ответила она.
Когда я через пять минут вошел в гостиную, держа в каждой руке по чашке, мама положила на подлокотник вязанье и посадила кота рядом с собой. Кот выпустил когти и потянулся. Опустив ноги на пол, мама потерла руки, как часто делала, долго просидев в одной позе.
— По-моему, папа пить начал, — сказал я, усевшись в плетеное кресло у окна, скрипнувшее под моим весом. Я подул на чай, сделал небольшой глоток и посмотрел на маму. Мефисто подошел ко мне, остановился и запрыгнул на колени.
— Это ты с ним сейчас разговаривал? — спросила мама.
— Да.
— Он был пьяный?
— Слегка. И когда я недавно ходил к ним на ужин, он тоже напился, прилично так.
— И как тебе это? — спросила она.
Я пожал плечами:
— Да не знаю. Как-то странновато. На этом их ужине я его впервые увидел пьяным. И за довольно короткое время он выпил уже во второй раз.
— Пожалуй, ничего удивительного в этом нет, — сказала мама, — жизнь у него сильно изменилась.
— Да. Пройдет, наверное. Но разговаривать с ним становится тяжеловато. Он все сокрушается, как несправедливо обходился с нами в детстве, а потом сентиментальничает — вспоминал, например, как массировал мне ногу, когда я был младенцем.
Мама рассмеялась.
Я посмотрел на нее и улыбнулся. Смеялась она редко.
— Надо же, — сказала она. — Он, наверное, всего один раз тебе ногу и массировал-то. Но в те времена он и правда с тобой очень нежно обращался, это верно.
— А потом?
— И потом тоже, Карл Уве. Конечно.
Она взглянула на меня. Я поднял Мефисто и встал.
— Поставить тебе что-нибудь? — я опустился на колени перед своей маленькой коллекцией пластинок, расставленных вдоль стены. Мефисто медленно — так он ходил, только сильно оскорбившись, — направился на кухню.
— Нет, выбери на свой вкус, — сказала мама.
Я выключил радио и поставил Sade, единственную пластинку, у которой, как мне казалось, были шансы понравиться маме.
— Нравится? — спросил я спустя несколько минут.
— Да, очень красиво, — сказала мама. Она поставила чашку на маленький столик возле дивана и снова взялась за вязанье.
На следующий день после школы я пошел на «Биржу пластинок», где сказал продавцу, что меня прислал Стейнар Виндсланн из «Нюэ Сёрланне» и что мне нужно выбрать три пластинки. Продавец кивнул. Я выбирал полчаса — штука была в том, чтобы найти такие, о которых я хоть что-то знал, а желательно, о которых кто-нибудь уже что-то написал, так, чтобы я мог ориентироваться.
Вдобавок я купил еще одну пластинку на собственные деньги — их дала мне утром мама. Чтобы приглушить голод, я дошел до кондитерской, купил булочку с кремом и, жуя на ходу, зашагал по Маркенс. Сжимая в одной руке булочку, а в другой — пластинки, я бросил бумажный пакет на асфальт и отряхнул руки, когда меня окликнул полноватый пожилой, но хорошо одетый мужчина.
— Эй, ты что! — возмутился он. — Кто же бумажки прямо на улице бросает?! Ну-ка подними!
Сердце у меня заколотилось. Я обернулся и с деланным равнодушием поглядел на него. Я перепугался, но пересилил страх и шагнул к незнакомцу.
— Вам надо, вы и поднимайте! — заявил я.
С ватными от страха ногами и вздымающейся от возбуждения грудью я развернулся и двинулся дальше.