Ох, ну что ж она такая рассеянная!
Мне оставалось одно из двух — либо вытащить из корзины грязные трусы, либо надеть мокрые, с сушилки.
Раздумывал я долго. На улице было холодно, идти в мокрых трусах целый километр до остановки — радости мало.
С другой стороны, никогда не знаешь, насколько тесно тебе придется общаться с людьми. Нет, вряд ли от меня и правда пахнет, но если я заподозрю что-то подобное, то и вести себя буду еще более неестественно и скованно, чем обычно.
Например, моя одноклассница Мерете — она любит порой пококетничать, вдруг как раз сегодня она обратит свои голубые глаза на меня и, подойдя поближе, погладит меня изящной ручкой по плечу или даже по груди?
Нет, надену мокрые.
Я принял душ, позавтракал, сообразил, что на автобус не успеваю, и решил поехать на следующем.
Высоко в синем небе висело солнце, а в тени растущих у реки деревьев над спокойной водой полз морозный пар.
Когда автобус остановился возле школы, подходил к концу уже третий урок, смысла идти в школу не было, так что я доехал до города — решил отвезти в «Нюэ Сёрланне» рецензии.
Стейнар сидел у себя в кабинете.
— Прогуливаешь? — спросил он.
Я кивнул.
— Ай-яй-яй, — он улыбнулся. — Материал принес?
Я достал из рюкзака рецензии.
— Положи тут, — он показал на стол.
— Вы не посмотрите?
Обычно он всегда проглядывал их перед моим уходом.
— Нет. Я в тебя верю. Ты всегда хорошо работал, и сегодня вряд ли что-то изменилось. Ладно, пока!
— До свиданья, — попрощался я и вышел на улицу. От его слов я сиял и на радостях пошел купил себе еще пару пластинок, а после уселся в кондитерской «Гехеб» и, запивая колой булочку с кремом, разглядывал обложки пластинок. Когда я закончил, в школу идти было уже глупо, поэтому я побродил по улицам и раньше, чем обычно, поехал домой. На перекрестке я заглянул в почтовый ящик. Помимо газеты, в нем лежало еще три письма — два с прозрачными «окошками», адресованные маме, — счета. И одно, отправленное авиапочтой, для меня!
Почерк на конверте я узнал, а судя по штампу, письмо отправили из Израиля. Я прошел в гостиную, сел за стол и лишь тогда вскрыл конверт. Достав письмо, я встал, поставил пластинку и опять уселся. И принялся читать.
Тель-Авив, 09.10.1985
Привет, Карл Уве.
Я уже месяц живу в Тель-Авиве. Это круто, но и тяжело. Я никогда в жизни столько не занималась уборкой, сколько за этот месяц. Сейчас 30 градусов, я лежу на террасе и пишу это письмо. Я два раза ездила к Средиземному морю — там израильские парни научили меня виндсерфингу и запускать фрисби. Но если ты блондинка, то местным парням лучше не доверять. Они думают: ага, на каникулы приехала. Ну, значит, легкая добыча. Но я по-прежнему не могу тебя забыть. И сама себя не понимаю. Думаю, это потому, что я в жизни никого не любила и не люблю так, как тебя. В твоей жизни, Карл Уве, наверняка уже было немало девушек, но не забывай меня и обязательно приезжай в следующем году в Данию. И, пожалуйста, хоть на этот раз будь умницей — ответь мне побыстрее.
I’m your fan[30]
Лисбет
Поднявшись, я подошел к окну, открыл его, облокотился на подоконник и высунулся наружу. Воздух был холодный и кусачий, а солнце хоть и светило мне прямо в лицо, но едва грело.
Она писала честно. И всерьез.
Я взял письмо, вышел на улицу, сел на скамейку под окном и снова перечитал письмо. Потом положил его рядом и закурил.
Летом действительно можно поехать в Данию. И возвращаться не обязательно.
Возвращаться не обязательно.
Об этом я прежде не думал, а ведь это все меняет.
В лицо мне с синего осеннего неба светило солнце, я сидел посреди леса, над рекой, и передо мной словно открывалось будущее. Не такое, какого все от меня ожидали, какое ждало каждого — сперва военная служба в Северной Норвегии, потом университет в Бергене или Осло, шесть лет там, домой на каникулы, потом найти работу, жениться и завести детей, а родителям — внуков.
Нет, уехать и исчезнуть для всех. Уйти на дно. И даже не «через несколько лет», а сейчас. Сказать летом маме: «Слушай, я уезжаю и никогда больше не вернусь». Запретить она не сможет. Это не в ее силах. Я же свободен. Я свободный человек, который принадлежит только себе. Будущее было распахнуто передо мной, как дверь.
Дания с ее буковыми деревьями. Маленькими каменными домиками. Лисбет.
Там никому не известно, кто я такой, просто приезжий, который вскоре снова уедет. И возвращаться не обязательно! Никому не потребуется ничего рассказывать — я смогу просто исчезнуть, скрыться.
Я действительно смогу.
На повороте внизу загудел двигатель, и я узнал мамин «гольф». Я затушил сигарету и, закопав окурок в траву, стоя дождался, когда машина остановится перед домом.
Мама вышла из машины, открыла багажник и вытащила два пакета с продуктами.
— У тебя деньги появились? — спросил я.
— Сегодня же зарплата, — ответила она.
— И что купила на ужин?
— Рыбные котлеты.
— Отлично! Я дико голодный.
Вопрос отца насчет Рождества был отвлекающим маневром — он вовсе не ждал нас в гости, и, не интересуясь больше нашими с Ингве планами, они с Унни забронировали путешествие на Мадейру.
Мы же с мамой собирались навестить ее родителей в Сёрбёвоге. Это было наше первое Рождество без папы, и я ждал его с радостью: когда после развода родителей мы несколько раз собирались втроем, все проходило легко и без лишнего напряжения.
Накануне рождественских каникул я зашел к папиным родителям их поздравить. На следующий день мы с мамой улетали в Берген, где должны были встретиться с Ингве и все втроем сесть на катер до Сёрбёвога.
Открыла дверь, как обычно, бабушка.
— Так это ты к нам пожаловал? — улыбнулась она.
— Да, я тут поблизости оказался и вас поздравить решил с Рождеством, — сказал я и, не обняв, поднялся следом за ней. Дедушка сидел в своем кресле, и, когда он увидел меня, глаза его радостно блеснули. По крайней мере, мне так показалось.
— Еда еще не готова, — сказала бабушка, — но если ты голодный, могу тебе булочки разогреть.
— Да, было бы неплохо. — Я уселся, вытащил из нагрудного кармана пачку и закурил.
— Ты же не затягиваешься? — заволновалась бабушка.
— Нет, — заверил ее я.
— Это хорошо. Потому что затягиваться опасно.
— Ага, — сказал я.
Она поставила на плиту тоненькую сеточку на подставке, включила конфорку и положила на сетку две булочки, а потом достала масло и сыр — желтый и коричневый.
— Папа сегодня утром улетел на Мадейру, — сказал я.
— Да, знаем, — кивнула бабушка.
— Им там наверняка понравится, — сказал я. — Вы же, кажется, там тоже бывали разок?
— Мы? Нет, — бабушка покачала головой. — Мы никогда на Мадейре не были.
— Он, наверное, с Лас-Пальмасом спутал, — подал голос дедушка, — это туда мы ездили.
— Да, в Лас-Пальмасе мы были, — закивала бабушка.
— Я помню, — сказал я, — вы нам оттуда по футболке привезли. Такие голубые с темно-синим рисунком. Там было написано «Лас-Пальмас» и, по-моему, еще кокосовые пальмы нарисованы.
— Ты так хорошо все помнишь? — удивилась бабушка.
— Да.
Я действительно все помнил. Отдельные картинки того времени запечатлелись в памяти особенно ярко. Другие воспоминания были более размытыми. Однажды я вспомнил, как бабушка говорила, будто наткнулась в коридоре на незнакомого мужчину, и я подумал, что это грабитель. Впоследствии я упомянул об этом, но бабушка недоуменно посмотрела на меня и покачала головой. Нет, никаких незнакомцев тут не было. Откуда же я тогда это взял? Были и еще некоторые воспоминания, которые тут же отвергались, стоило мне лишь упомянуть о них. Кажется, кто-то рассказывал, что один из наших предков, а может, чей-то дядя уехал в Америку и заново там женился, но при этом официально не развелся на родине с первой женой и, получается, стал двоеженцем. Той осенью я обмолвился об этом за воскресным ужином, мы тогда сидели в столовой, бабушка с дедушкой, папа, Унни и я. Но, как выяснилось, об этом никто не слышал, и бабушка, качая головой, посмотрела на меня почти сердито. А ведь мне еще казалось, будто в этой истории кто-то пырнул кого-то ножом. Но если ничего такого не было, если оно — плод моего воображения, то откуда вообще взялось? Может, мне приснилось? Или я что-то прочел в каком-нибудь романе из тех, что в бесчисленных количествах поглощал в средней школе, и позже сделал героями собственных родственников, а себя — центром повествования?
Этого я не знал.
Но было неприятно, потому что я выглядел пустомелей, лжецом и выдумщиком, иными словами, под стать папе. Забавно, потому что если я к чему и стремился, так это никогда не врать, именно чтобы не походить на него. Да, ложь во спасение — на нее я готов был пойти, если не хотел, чтобы кто-то, чаще мама, но порой и папа, о чем-нибудь узнал. Ради них, не ради себя. Так что ничего плохого в этом точно не было.
— Хорошо, что несколько дней можно в школу не ходить, — сказал я.
— Это точно, — согласилась бабушка.
— А Гуннар и все остальные — они к вам на Рождество придут? — спросил я.
— Нет, они дома празднуют. А вот мы, наверное, к ним зайдем.
— Ясно, — сказал я.
— Ну вот, разогрелись. — Бабушка положила обе булочки на тарелку, поставила ее передо мной на стол, а сама села на стул.
Она забыла нож и сырорезку.
Я встал и пошел за ними.
— Ты чего? — удивилась она. — Не хватает чего-то?
— Ножа и сырорезки.
— Сиди, сиди. Я подам!
Она достала из ящика приборы и положила их на стол.
— Держи, — сказала она. — Теперь у тебя все есть!
Она улыбнулась. Я улыбнулся в ответ.
Корочка была такая хрустящая, что крошилась, едва я успевал поднести булочку ко рту. Ел я быстро — не cтолько по привычке, сколько потому, что сами они не ели и, пока я расправлялся с едой, сидели совсем тихо, так что каждое мое движение, даже если я просто стряхивал со стола крошки, выглядело преувеличенно энергичным.