Приготовил ужин дедушка.
— Здесь только пять картофелин, — пожаловался Ингве, — на всех не хватит!
— Я картошку не буду, — сказала мама, — вот и выйдет каждому по одной.
— И тем не менее, — не унимался Ингве, — рождественский ужин — и каждому всего по одной картошке…
Я помог ему внести блюда с едой. Пиннехьёт, от которого валил пар, свиные ребрышки с надрезанной ромбиками поджаристой корочкой, из которой кое-где торчали щетинки, пюре из брюквы, квашеная капуста, салат из красной капусты и пять картофелин.
Вяленое мясо получилось чудесное, дедушка сам вялил, вымочил и сварил его так, что лучше не придумаешь. Единственным огрехом этого самого торжественного в году ужина была картошка. В такой вечер всего должно быть в достатке — уж картошки-то точно! Но я преодолел разочарование, а все остальные, похоже, вообще об этом не думали. Бабушка сидела за столом, скрючившись и дрожа, но голова у нее была ясная, глаза — ясные, она смотрела на нас и радовалась нам, это я видел. Ей довольно было того, что мы собрались здесь, — и всегда бывало этого довольно. Дедушка пожирал мясо, подбородок у него блестел от жира. Хьяртан едва притронулся к еде — он рассуждал о Хайдеггере и Ницше, о поэте по имени Гёльдерлин и еще одном, которого звали Арне Русте и которому Хьяртан послал свои стихи, и тот отозвался о них вполне благосклонно. В потоке его речи проскакивали и другие имена, произносил он их как бы между прочим, словно полагая, будто мы все в курсе, кто это.
После ужина мы с Ингве отнесли тарелки и блюда на кухню, а мама принялась взбивать сливки для рисового крема. Хьяртан остался сидеть с дедушкой и бабушкой.
— Давайте учредим территорию без Хайдеггера, — заявил Ингве.
Мама рассмеялась.
— Но ведь это тоже интересно, — сказала она.
— Может, хоть не под Рождество? — поддержал я Ингве.
— Да, тут вы правы, — уступила она.
— Давайте десерт попозже съедим? — предложил Ингве. — Я сейчас лопну.
— И я, — подхватил я. — Пиннехьёт в этом году удался.
— Да, это точно, — сказала мама. — Может, только пересолен чуть-чуть?
— Нет-нет, — возразил Ингве, — соли ровно столько, сколько надо. Лучше не бывает.
— Значит, будем подарки дарить? — спросил я.
— Давай, — сказал Ингве.
— Ты будешь раздавать?
— Ага.
Ингве подарил мне пластинку The Dukes of Stratosphear, мама — биографию Бьёрнебу, написанную Вандрупом, от Хьяртана я получил карманный фонарик, а от бабушки с дедушкой — большого лосося в нарезке и чек на двести крон. Я подарил маме кассету с Вивальди, чтобы она слушала ее в машине, Ингве от меня достался сольник Уилсон-Пайпера, гитариста из The Church, Хьяртану — роман Яна Хьерстада. Ингве звучным голосом зачитывал имена и щедрой рукой раздавал подарки, я сминал оберточную бумагу и жег ее в печке, время от времени пригубливая принесенный дедушкой коньяк. Ингве передал ему подарок от Ингрид, младшей дочери Хьеллауг и Магне, которая родилась на много лет позже своих братьев и сестер. Развернув сверток и увидев, что в нем, дедушка замер.
Он вдруг вскочил и метнулся к печи.
— Что там у тебя? — спросила мама. — Смотри не выбрасывай!
Дедушка открыл печную дверцу. Мама бросилась к нему.
— Не сжигай это, ты что, — она отобрала у него подарок.
Дедушка казался одновременно сердитым и растерянным.
— Дайте посмотреть, — попросил я. — Что там такое?
— Это гипсовый отпечаток ее руки, — сказала мама.
Отпечаток маленькой ручки на гипсовой пластине — зачем дедушке понадобилось его сжигать?
Хьяртан рассмеялся.
— Юханнес суеверный, — объяснил он, — и думает, что это к смерти.
— Так и есть, — подтвердил дедушка. — Глаза б мои этого не видели.
— Тогда положим вот тут, — мама отложила гипс в сторону. — Она это в детском садике смастерила и тебе прислала. Нельзя же это выбросить.
Дедушка ничего не ответил.
А бабушка — неужели на лице у нее промелькнула улыбка?
Ингве протянул Хьяртану подарок. Бутылку вина.
— Вот это ты в точку попал, — похвалил его Хьяртан. С бокалом коньяка в руке он сидел в кресле чуть поодаль. Взгляд у него подобрел.
— А, кстати, можно мы завтра у тебя на проигрывателе наши пластинки послушаем? — попросил я.
— Ну разумеется.
Хьяртан сидел рядом с елкой, та слегка перекосилась, чуть нависла над ним, и хотя смотрел я ему в глаза, но боковым зрением заметил какое-то движение. Хьяртан повернулся в ту сторону, распахнув глаза от страха, и в следующую секунду елка повалилась на него.
Дедушка расхохотался. Ингве, мама и я — мы все засмеялись. Хьяртан с проклятьями вскочил с кресла. Мы с Ингве подняли елку, заново прикрутили к крестовине и приткнули к стене.
— Даже елка меня в покое не может оставить, — пожаловался Хьяртан. Он провел рукой по волосам и опять сел.
— Выпьем, — предложил Ингве. — И с Рождеством!
Между Рождеством и Новым годом мы на катере добрались до Бергена, а оттуда долетели до аэропорта Хьевик. Пока нас не было, кот едва с ума не сошел от тоски, и, когда я во время ужина посадил его себе на колени, он чуть не изодрал мне брюки когтями.
Дома было хорошо, а еще хорошо, что Ингве тоже с нами.
На следующий день он собрался навестить бабушку с дедушкой — папиных родителей, которых не видел с лета, и я поехал с ним.
Увидев нас на крыльце, бабушка просияла. Мы вошли, и, услышав, что дедушка на работе, Ингве, недолго думая, уселся в его кресло. В присутствии Ингве разговор с бабушкой получался не таким однообразным, как в те дни, когда я приходил к ним один. Ингве намного лучше освоил принятую в этой семье манеру вести беседу. Он шутил, веселил бабушку и дурачился так, как у меня ни за что не получилось бы, даже тренируйся я лет сто.
Внезапно, когда ничто не предвещало, бабушка посмотрела на Ингве и спросила, потратил ли он деньги на что-нибудь приятное.
— Какие деньги? — удивился он.
Я покраснел, как рак.
— Ну как же, которые мы тебе подарили, — ответила бабушка.
— Да я не видел никаких денег, — сказал Ингве.
— Я про них забыл… — признался я. — Простите.
Бабушка смотрела на меня так, будто не верила собственным ушам.
— Ты их не отдал? — спросила она.
— Мне очень стыдно. Я забыл.
— Ты их потратил?
— Да, но я же в долг, я собирался отдать из своих денег, но совершенно из головы вылетело.
Она встала и вышла.
Ингве вопросительно посмотрел на меня.
— Нам с тобой подарили по сто крон, — сказал я, — но я забыл их тебе передать. Я тебе потом отдам.
Вернулась бабушка со стокроновой банкнотой в руках. Она протянула деньги Ингве.
— Вот, — сказала она. — И чтобы разговора больше об этом не было.
Под Новый год у Ингве с Кристин и правда начался роман. Я стал его свидетелем. Сперва, когда они только увиделись, она, склонив голову, посмотрела на него и улыбнулась, а он, похоже, искренне смутившись, что-то ей сказал. Я рассмеялся про себя. Он и впрямь влюбился! Потом они друг с дружкой не разговаривали, но время от времени переглядывались.
Получилось так, что они сидели по разные стороны длинного стола. Ингве болтал с Трунном, а она — с кем-то из своих друзей.
Порой они поглядывали друг на друга.
И продолжали болтать.
Затем Ингве встал, сходил куда-то, вернулся и, сев на прежнее место, продолжил болтать с Трунном. Одновременно он достал лист бумаги и ручку и что-то написал.
А после протянул ей этот листок!
Кристин посмотрела на Ингве, потом на листок. Прочла написанное. Снова посмотрела на Ингве и, сжав большой и указательный пальцы, взмахнула в воздухе рукой, словно выводя буквы. Ингве протянул ей ручку.
Она написала что-то на бумаге и вернула листок Ингве. Прочитав, он встал и подошел к Кристин, и они погрузились в беседу, словно в комнате кроме них никого и не было, а когда я посмотрел на них в следующий раз, они целовались. Ему удалось!
После того вечера для него существовала лишь Кристин. На второй день нового года Ингве уехал в Берген, и дом без него опустел, но лишь на день или два, потом я привык, и жизнь продолжалась, как и прежде, с небольшими отклонениями в ту или иную сторону, со всеми непредсказуемыми событиями, наполняющими любую жизнь, одни из которых ведут к запертой двери или в пустую комнату, а другие разворачиваются во всю свою мощь лишь много лет спустя.
Мы с Эспеном устроились на местное радио. Наша программа выходила раз в неделю — мы ставили свою любимую музыку и разговаривали о ней. Я убеждал всех знакомых слушать нас, и многие из них действительно следовали моему совету. Довольно часто в школе или автобусе кто-нибудь комментировал наши слова или пластинки, которые мы ставили. «Радио 1» было маленькой радиостанцией, а «Нюэ Сёрланне» — некрупной газетой, но благодаря им у меня появилось чувство, будто я куда-то двигаюсь.
Работа на радио заставляла меня оставаться после уроков в городе. Возвращаться домой, чтобы потом опять ехать в город, смысла не было, и в то время у меня вошло в привычку заходить к бабушке с дедушкой. Проголодавшись, я больше полагался на них, а не на папу, и к тому же, приходя к папе, я никогда не знал, готов он меня принять или я ему в тягость.
Однажды, поужинав у бабушки с дедушкой, я пошел на радио, где мы с Эспеном обсудили программу и сделали трансляцию, потом сел на автобус и слушал музыку на всем долгом пути домой, включая последний километр, и настолько ушел в себя, что едва замечал одетый в белое мир вокруг; добравшись до дома, снял наушники, открыл дверь, разулся, повесил куртку и заглянул на кухню, чтобы перекусить.
Мама смотрела телевизор на втором этаже. Услышав меня, она выключила его и спустилась вниз.
— Ты нас слушала? — спросил я.
— Да, — ответила она.
— Нас так смех разобрал — это неловко вышло, или ничего?
— Нет, просто забавно. Но знаешь, пока тебя не было, бабушка звонила.
— И что?
— Разговор, к сожалению, получился неприятный. Она сказала… Она попросила, чтобы ты больше не приходил. Сказала, что ты вечно голодный, что ты неряшливый и вечно клянчишь у них деньги.