— Да, это точно. — Я развернулся и прошел в гостиную.
У нее есть парень, она верующая, а я — лишь хороший друг.
Она уселась в плетеное кресло, убрала со лба челку и поднесла к губам чашку с остывшим чаем. Губы — вот что в ней, наверное, было самым красивым, они мягко изгибались, а верхняя чуть выступала, словно не желая повиноваться остальным чертам, правильным и чистым. Впрочем, возможно, что и глаза, которые иногда казались мне желтыми, потому что в лице ее сквозило нечто кошачье, хотя я, разумеется, ошибался: глаза у нее были серо-зелеными.
— Уже поздно, — сказала она.
— Но ты же не торопишься? — спросил я.
— Вообще-то нет, — ответила она. — У меня завтра никаких особых дел нет. А у тебя?
— Нет.
— А когда твоя мама возвращается?
«Твоя мама» — так могла сказать только Ханна, в ней словно еще сидели остатки детства, словно оно не успело из нее окончательно выветриться.
Я улыбнулся.
— Твоя мама? Ты так говоришь, как будто мне десять лет.
— Ну ладно, твоя мать! — поправилась она.
— Она только завтра вечером вернется. А что?
— Да я вот думаю, может, переночевать у тебя? Я в темноте водить не люблю.
— А что, тебе можно?
— Что — можно?
— Переночевать тут?
— А почему нет?
— Во-первых, у тебя парень есть.
— Уже нет.
— Что? Это правда? Почему же ты ничего не сказала?
— А я тебе, друг мой, не все рассказываю, — она засмеялась.
— Но я-то тебе обо всем говорю!
— Это верно. Но то, что мы расстались, тебя не касается.
— Еще как касается! Как раз меня это и касается! — не отставал я.
Она покачала головой.
— Нет? — спросил я.
— Нет, — ответила она.
Это «нет» предназначалось мне, иначе не истолкуешь. С другой стороны, я уже давно от нее отступился. Прошло много месяцев с тех пор, как она перестала занимать все мои мысли.
Она поджала ноги, и кресло скрипнуло.
Ханна мне нравилась. И мне нравилось, что она здесь, в нашем старом доме. Что мне еще надо?
Мы просидели так еще час, пока темнота за окном не сделалась непроницаемой и в стекле не осталось ничего, кроме отражения гостиной.
— Совсем поздно уже, — сказал я. — Ты где спать будешь?
— Не знаю, — протянула она. — Может, в твоей комнате? — она улыбнулась. — Я в незнакомых домах одна не люблю спать, — сказала она, — особенно тут. Вы же почти в лесу живете!
— Ладно, — согласился я. — Принесу матрас.
Я взял матрас с кровати Ингве и положил его на полу рядом со своей кроватью. Принес одеяло, подушку, простыню и пододеяльник и заправил постель, пока Ханна чистила внизу, в ванной, зубы.
В комнату она вошла в трусах и футболке.
У меня перехватило горло.
Под футболкой так отчетливо вырисовывалась грудь, что я не знал, куда девать взгляд.
— Ну вот, — сказала она, — я готова. А ты что, зубы чистить не будешь?
— Буду, — я старался смотреть ей в глаза. — Сейчас пойду.
Когда я вернулся, Ханна сидела за письменным столом и смотрела на фотографии, которые прислал мне Ингве. Фотографии были черно-белыми, и на некоторых я натужно позировал.
— Смотри, как ты хорошо тут вышел! — она показала мне один из снимков.
Я фыркнул.
— Ну что, ложимся? — спросил я.
Она встала, и кожа у меня покрылась мурашками.
Ее голые ноги.
Ее маленькие голые ступни.
Ее ладная грудь под тонкой футболкой.
Ханна улеглась на матрас на полу, а я — на кровати рядом. Подтянув одеяло к самому подбородку, она улыбнулась мне. Я улыбнулся в ответ. Мы немного поболтали. Она встала и пододвинула матрас ближе, под мою кровать.
Я подумал, что мог бы лечь к ней. Прижаться к ней. Гладить ей грудь, гладить ей ноги, гладить ей спину.
Но она была верующей. И совершенно невинной. Она не знала себя, не знала, как она сама устроена, иногда задавала совершенно удивительные вопросы — это качество я и любил в ней, и оно же меня останавливало.
— Спокойной ночи, — сказал я.
— Спокойной ночи, — ответила она.
Мы лежали неподвижно, и в темноте слышно было лишь наше дыхание.
— Ты спишь? — чуть погодя спросила она.
— Нет, — проговорил я.
— Не погладишь меня по спине? Это так приятно.
— Давай, — ответил я.
Ханна откинула в сторону одеяло и подтянула вверх футболку, оголив спину. Я сглотнул и принялся водить ладонью ей по спине — вперед и назад, вперед и назад.
— Ох, как же чудесно, — сказала она.
Не знаю, сколько я ее гладил, может, пару минут, но не больше — иначе сошел бы с ума.
— Ну как, теперь заснешь? — я убрал руку.
— Да, — она опустила футболку. — Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, — сказал я.
На следующее утро она уехала, а я весь день лежал на диване и читал, а вечером мы с мамой ели пиццу и смотрели телевизор. Посадив на колени кота и поставив перед собой чашку с кофе, мама сидела перед телевизором. Я в одиночку съел почти целую пиццу, закинул ноги на стол и со стаканом колы в руках смотрел «Альберта и Херберта», совершенно бессмысленный шведский сериал, скорее всего, мама тоже так считала, но, когда тебя уже затянуло, непросто бывает собраться с силами и оторваться от экрана.
Ханна заполнила меня, словно пустое корыто. Я думал о ней весь день. Я давно отступился от нее: быть с ней вместе нам не суждено. Но теперь карусель — ржавая и старая, а когда-то блестящая и сверкающая — закрутилась снова.
Что случилось бы, ляг я рядом с ней вчера ночью?
Внезапно я увидел все в совершенно ином свете. Внезапно до меня дошло, что на самом деле случилось.
О Господи.
Она же именно этого и хотела.
Это же яснее ясного.
Господи. Господи.
Или нет? Может, это я все напридумывал?
Я привстал — хотел броситься звонить ей, но передумал.
— Ты что? — спросила мама.
— Ничего, — сказал я, — просто кое-что в голову пришло.
Папа перестал звать гостей на ужин, в выходные он в основном пил в одиночестве, а трезвым оставался лишь изредка, когда к нему приходили родственники. Я сказал ему, что бабушка звонила маме, но он был в курсе; они правы, сказал он, твоей матери надо лучше за тобой следить, я, знаешь ли, алименты плачу немаленькие. Да-да, это я знал. Но что мне не разрешалось приходить к ним — это, похоже, до него не дошло, а может, как раз наоборот, потому что на его день рождения, когда ему исполнилось сорок два, я пообещал к нему зайти, а когда пришел, там были бабушка с дедушкой. Бабушкин запах я почувствовал сразу, в прихожей, но было уже поздно, не сбежишь, поэтому я открыл дверь и вошел в гостиную, где, помимо бабушки с дедушкой, сидели дедушкин брат Алф со своей женой Сёльви, Гуннар, Туве и их дети. Здороваясь со всеми, я не смотрел на бабушку, и когда садился за стол — тоже. Я уставился в столешницу, съел кусок торта и выпил чашку кофе. Потом гости разбрелись кто куда. Некоторые уселись на диван, кто-то понес на кухню тарелки, другие непринужденно болтали. Никакой выпивки, естественно, здесь не было. Я встал и пошел в туалет, а когда вернулся, наткнулся на кухне на бабушку.
— Карл Уве, ты неправильно нас понял, — сказала она. — Мы же не в этом смысле.
— Ясно. — Я прошел мимо нее.
Значит, она ничего не говорила?
Может, и не звонила?
До меня вдруг дошло, что о случившемся всем известно. Что, возможно, они это обсуждали. Меня и мое поведение. И как правильнее со мной поступить.
А папа, несколько раз в неделю напивающийся до беспамятства, зовет бабушку с дедушкой в гости и ведет себя так, будто ничего не произошло и все в порядке.
Ох, почему со мной нет Ингве?
Почему я вынужден разбираться со всем этим в одиночку?
Я не общался с бабушкой и дедушкой еще несколько недель, но однажды, когда я после обеда зашел к папе, он предложил мне сходить к ним, сказал, что я веду себя как ребенок, а ведь я уже взрослый, так почему бы мне не навестить их?
Я согласился, и все было как прежде.
Папа подчеркнуто вежлив, дедушка тоже, бабушка хлопотала по дому, весело подмигивала и угощала нас, а после увела папу с собой в сад. Что папа словно разделился на двух разных людей, один из них пил, другой, знакомый мне и привычный, нет, меня не тревожило, так уж сложилось, и я об этом особо не раздумывал.
Весь год с самого переезда отец, ударяясь в сентиментальный треп, ссорясь и мирясь, устраивая сцены ревности и неся всякую чушь, постоянно говорил о том дне, когда решение о разводе с мамой наконец вступит в силу и он наконец сможет жить как хочет. Едва это случится, как он тотчас же женится на Унни. «Как же мне хорошо с Унни, — говорил он, — я так счастлив, когда просыпаюсь с ней рядом. Хочу, чтобы так было всю жизнь, поэтому мы с ней поженимся, Карл Уве, так что ты готовься. Если бы не эти гребаные законы, мы бы поженились год назад. Это для меня очень важно».
«Замечательно», — отвечал я, если сам не был пьян, и глупо улыбался, возможно, даже со слезами на глазах, потому что бывало и такое; я становился таким же сентиментальным, как он, и мы сидели напротив друг друга в креслах, и глаза у обоих были на мокром месте.
Когда этот день настал, отец сдержал обещание. Июльским утром мы с Ингве и Кристин доехали на автобусе до папиной квартиры, по которой беспокойно расхаживали папа в белой праздничной рубашке и Унни в белом платье из плотной ткани. Они еще не успели собраться, и Унни спросила, не хотим ли мы выпить, пока их ждем. Я посмотрел на папу. В руках он держал бутылку пива. «Возьмите там, в холодильнике, чего-нибудь», — сказал он. «Я принесу». — Я пошел на кухню и принес оттуда три бутылки пива. Папа взглянул на меня. «Может, подождете, — проговорил он, — рано еще, а день будет долгий». — «Да у тебя же у самого бутылка в руках!» — возмутилась Унни, и папа улыбнулся: «Ладно-ладно, пожалуй, и правда можно».
Со сборами они затянули, я успел выпить два пива, и лишь потом мы вышли ждать такси, чтобы доехать до здания суда, в котором находился загс. Было пасмурно и холодно. Пиво окутало мысли тонкой пленкой полурадости. Ингве и Кристин обнимались. Глядя на них, я улыбнулся, закурил и посмотрел на реку, тоже тяжелую и ленивую, и не успел я затянуться, как приехало такси. Нас оказалось на одного человека больше — об этом никто и не подумал. Папа сказал, что он пройдется пешком, здесь недалеко, но Унни возразила: