— Чудновато, да?
— Да. Ну и что с того?
— Ну… Да ничего.
— Вот и хорошо!
Но что-то было не так. Через два дня я получил от нее письмо. Она писала, что совсем потеряла голову, все было словно во сне, и, наверное, зря она это пишет, но, когда в тот вечер мы расстались, она шла домой и плакала. В пятницу я поехал к ней, мы остались наедине и попытались разобраться в себе. Мы обсудили случившееся. Она сказала, что заинтересовалась мной, еще когда Кристин рассказала ей обо мне и показала фотографии. Она подумала, что, возможно, у нас что-то и получится, а когда она впервые меня увидела, то захотела этого еще сильнее, но мы же как брат с сестрой. Я признался, что чувствовал то же, что и она. Сесилия сказала, что как-то вечером Ингве посмотрел сперва на нее, потом на меня и снова на нее. И все это висело в воздухе. Да, сказал я, и со мной то же самое. Мы не знали друг друга, не понимали, что с нами происходит, но все вдруг повторилось: мы обнялись, стали целоваться и оказались в постели…
Однако ничего не произошло. Я решил, что она слишком юная, что мы едва знакомы и что следует действовать осторожнее…
Впрочем, все было не совсем так.
На самом деле я просто кончил раньше, чем все началось.
Мне было так стыдно, что я лежал совершенно неподвижно, боясь разоблачить себя.
И не только тогда, а каждый раз, когда мы ложились с ней в постель.
На первом редакционном совете в «Фэдреланнсвеннен» я предложил написать статью о Сиссель Хюрхьебё.
— Ее расхваливают в газетах, ее пластинки продаются гигантскими тиражами, но, собственно, почему? — спросил я.
— Идея хорошая. Пиши, — одобрил Стейнар.
«Почему Сиссель продается?» — гласил заголовок. «Попробуем имя на вкус, — писал я. — Сиссель…» — и дальше рассуждал о возникающих ассоциациях с христианством, сельским обществом и национализмом[32], недаром на обложку поместили ее снимок в национальном костюме? Ведь она символизирует все самое неприятное, фальшь, лицемерие, стереотипы — гребаная открытка того мира, которому по вкусу подобная красота, да еще и не слишком притязательная по форме?
В последующие дни на газету обрушился шквал читательских откликов. Один из них начинался словами: «Карл Уве Кнаусгор. Попробуем имя на вкус» — а потом автор разглагольствовал о скудной жизни на ферме (гор), раскинувшейся на голом холме (кнаус). «Фэдреланнсвеннен» была газета популярная, имела постоянных читателей, и мои новаторские, авангардные провокации были не для них, поэтому вскоре там напечатали несколько хвалебных статей о Сиссель Хюрхьебё.
Мне все это нравилось — наконец-то мое имя вырвалось из анонимной толпы, пускай не сильно, но и не слабо.
На следующих выходных после того, как мою статью напечатали, дома гостил Ингве и мы, как обычно, пошли к бабушке с дедушкой. В тот день их навестил и Гуннар. Стоило нам войти на кухню, как он вскочил и уставился на меня.
— Да это же наш всезнайка, — проговорил он.
Я глупо заулыбался.
— Ты кем себя возомнил? — спросил он. — Ты хоть соображаешь, каким придурком себя выставил? Видимо, нет. Думаешь, ты хоть что-то собой представляешь?
— Ты о чем? — пробормотал я, прекрасно понимая, о чем он.
— Решил, стало быть, что один все знаешь, а остальные ошибаются? Ты — семнадцатилетний гимназист! Ты вообще ничего не смыслишь. А берешься судить вкусы других. Какая глупость!
Я молча смотрел в пол. Ингве тоже опустил голову.
— Сиссель Хюрхьебё — известная и популярная певица. Ее хвалит критика и любит публика! И тут ты заявляешь, что нет, все, мол, ошибаются! Ты! Нет, — он покачал головой. — Нет, нет.
Прежде я еще не видел его таким сердитым и злым, и совсем растерялся.
— Ладно, я вообще-то уже ухожу, — сказал он. — Рад тебя видеть, Ингве. Все еще в Бергене учишься?
— Пока да, — ответил он, — но осенью поеду в Китай.
— Надо же! — удивился Гуннар. — Решил мир посмотреть!
И он ушел, а мы повернулись к бабушке с дедушкой, которые сидели за столом и делали вид, будто этой сцены не было.
— По крайней мере, я с тобой согласен, — сказал Ингве, когда мы возвращались домой. — По-моему, ты все верно написал.
— Вот и мне так кажется, — я усмехнулся, слегка от всего этого ошалевший.
Мы с Сесилией часами болтали по телефону. Волевая и дисциплинированная, она много времени проводила на балетных занятиях, ей все давалось легко, и она была распахнута навстречу жизни. Но присутствовало в ней и нечто закрытое, или безмолвное, чего я не понимал, но замечал. На выходных я добирался до нее попутками, а иногда она приезжала ко мне. Мне больше нравилось самому у них бывать, потому что ко мне в их семье тоже относились как к сыну, пускай и менее серьезно, чем к Ингве, по крайней мере, такое у меня складывалось впечатление; мы были младшими братом и сестрой, и оттого нас считали менее значимыми, словно мы лишь передразнивали старших, не были сами собой, не были вправе поступать по-своему.
Но наедине, мы, разумеется, становились собой. Нас обступала осень, в ее сумраке мы шли, держась за руки или обнявшись, я и Сесилия — одновременно очаровательная и сильная, открытая и замкнутая, сыплющая жаргонными клише и искренняя насквозь.
Однажды вечером мы с ней дошли до начальной школы, куда я когда-то ходил, — она располагалась поблизости от их дома. Я ушел оттуда в двенадцатилетнем возрасте, а сейчас мне было семнадцать. Эти пять лет ощущались точно вечность, почти ничто не связывало меня с тем, каким я был прежде, и о своей тогдашней жизни я почти не помнил.
Но вид школы, в сумерках будто парящей в тумане, всколыхнул во мне воспоминания. Я выпустил руку Сесилии, подошел к зданию и прижал ладонь к почерневшим доскам. Школа существовала в реальности, а не только где-то в моем воображении. От чувств на глаза навернулись слезы, меня словно снова охватил тот щедрый мир, которым было мое детство.
И туман, да. Я обожал туман, обожал то, во что он превращает мир вокруг.
Я вспомнил, как мы с Гейром, Анной Лисбет и Сольвейг бегали тут в тумане, и воспоминание это было настолько сильным, что почти причиняло боль. Оно разрывало меня. Сырой гравий, блестящие от влаги деревья, мерцающие, светящиеся огни.
— Так странно думать, что ты тут когда-то ходил, — сказала Сесилия. — Для меня ты и Санднес не связаны.
— Для меня тоже. — Я взял ее за руку.
Мы прошлись вдоль здания до пристройки, которая в моем воображаемом мире воспоминаний была совершенно новенькой. Я все время вытягивал шею, жадно впиваясь взглядом в то, что видел, впитывая все вокруг.
— Но мы же, получается, одновременно тут учились? — спросил я, когда мы спускались по склону к футбольному полю.
— Да, — ответила она. — Когда ты учился в шестом, я ходила в пятый.
— А Кристин — в восьмой, а Ингве — в первый класс гимназии, — добавил я.
— А сейчас я учусь во втором классе гимназии, — сказала она.
— Да, мир тесен, — вздохнул я.
Мы посмеялись и прошли по пустому полю до дороги, ведущей через лес к Конгсхавну. Через несколько сотен метров чувство узнавания исчезло: мы вышли на окраину детства, здесь я бывал всего несколько раз, и теперь пейзаж напоминал сон, когда видишь его впервые и одновременно узнаешь.
Все было удивительным. Удивительно было оказаться здесь, идти здесь вместе с Сесилией, с сестрой которой встречается Ингве. Удивительно было возвращаться к маме и нашей обычной жизни, такой непохожей на ту, которой я жил за стенами дома.
Я начал работать на другой местной радиостанции. Она была больше, с новым оборудованием, и находилась в потрясающем помещении. Они сами предложили мне работать у них, и я согласился. Я по-прежнему играл в футбол и писал статьи, и все чаще где-то пропадал. Когда я не тусовался с Хильдой, Эйриком и Ларсом, то пил с Эспеном и его приятелями, или с ребятами с радио, или зависал где-нибудь с Яном Видаром. Сесилия в этот мир не вписывалась. Она представляла собой нечто другое. Когда я пил в «Погребке», она казалась недосягаемо далекой, а когда находился рядом — бесконечно близкой.
Смущала только ее преданность, которая давала мне ненужное преимущество. В то же время с ней я ощущал себя неполноценным; все эти недели, превратившиеся в месяцы, я оставался совершенным ничтожеством, ведь отношения с ней постепенно открыли мне глаза на ужасную истину — что я не в состоянии ни с кем переспать. У меня не получалось. Вида обнаженной груди или мгновенного прикосновения к бедру было для меня достаточно — я кончал, еще не начав.
Каждый раз!
И вот я лежал рядом с ней, такой очаровательной, вжимаясь в матрас, чтобы сохранить мою унизительную тайну.
Сесилия была совсем юной, и я до последнего надеялся, что она ничего не поймет. Она, однако, все понимала, едва ли, впрочем, догадываясь, что это происходит со мной постоянно.
Однажды вечером она сказала, что мама предлагает ей сходить за рецептом на противозачаточные таблетки.
Сесилия сообщила об этом с улыбкой, но в голосе ее мне почудился вопрос, и я, хоть и гнал от себя эти мысли или убеждал себя, что ничего такого на самом деле не происходит, начал продумывать пути отступления. Нет, не поэтому, ведь мне тоже хочется быть с ней, но существуют и другие сложности, например, мы живем в разных городах и я не могу проводить с ней каждые выходные. Так я рассуждал, а еще вспоминал ее преданность — Сесилия была на все готова ради меня, это я знал в основном благодаря ее проникнутым тоской по мне письмам, которые она писала спустя всего несколько часов после каждой нашей встречи.
Нет, надо с этим заканчивать.
В начале декабря, субботним утром, она приехала ко мне в гости — собиралась остаться на ночь, а на следующий день мы ждали ее родителей. Они хотели познакомиться с мамой, которая, как ожидалось, станет свекровью обеим их дочерям. Таким образом мы словно узаконивали наши с ней отношения, чего мне, видимо, не хотелось. Мы прогулялись, все вокруг было сковано морозом, и в свете фонарей трава на лугу перед домом блестела от инея. Потом мы поужинали вместе с мамой и поехали в «Каледониен». На Сесилии было красное платье, мы танцевали под