«Lady in Red» Криса де Бурга, и я думал, что нет, расстаться с ней я не могу, не хочу.
Мы вернулись на ночном автобусе, держась за руки, дошли до дома, и Сесилия крепко прижималась ко мне. Мы вошли в дом, сняли вернюю одежду, и я подумал: вот, сейчас. Мы поднялись по лестнице, и Сесилия, шедшая впереди, открыла дверь в мою комнату.
— Ты куда? — спросил я.
Она обернулась и удивленно посмотрела на меня.
— Спать, — ответила она.
— Ложись здесь, — я показал на расположенную рядом комнату Ингве.
— Это почему? — Ее глаза изумленно распахнулись.
— Все кончено, — сказал я, — мы с тобой расстаемся. Прости, но у нас ничего не получится.
— Ты что такое говоришь?
— Все кончено, — повторил я, — ложись здесь.
Она послушалась и медленно скрылась за дверью комнаты Ингве. Я разделся и лег в кровать. Рядом плакала Сесилия — сквозь тонкую стену я все слышал. Я зажал руками уши и уснул.
Следующий день был невыносимым.
Сесилия плакала, и я видел, что мама сбита с толку, хотя она ни о чем не спрашивала, а никто из нас ничего ей не сказал. Чуть позже приехали родители Сесилии. Мама наготовила еды, и нам предстоял милый семейный обед. Но Сесилия сидела молча, с заплаканным лицом. Наши родители чинно беседовали, да и я время от времени тоже вставлял реплику. Разумеется, они понимали, что что-то не так, но что именно, не знали и, возможно, предполагали, будто мы поссорились.
Вот только мы никогда не ссорились. Мы смеялись, дурачились, болтали, целовались, ходили на прогулку, пили вместе вино, лежали рядом голые.
В присутствии родителей она не плакала и ела, ничего не говоря. Движения ее сделались осторожными, а родители старались окружить ее заботой, это я заметил, они точно защищали ее самим своим присутствием.
Наконец они уехали.
Слава богу, они уехали в Арендал. До Арендала от нас было далеко, а мост, который возвел между нашими семьями Ингве, отдалил нас еще больше.
После Рождества позвонил папа. Он был пьян — это я понял по смазанной речи. Папа словно утратил контроль над голосом, и тот сделался более певучим, но ни насыщенности, ни нюансов в нем не прибавилось.
— Привет, — сказал я. — С Рождеством. Вы еще на Канарах?
— Да, — ответил он, — еще несколько дней пробудем. Хорошо, когда есть куда сбежать от темноты.
— Да.
— У нас будет ребенок, — сказал папа. — Унни беременна.
— Правда? И когда ей рожать?
— В самом начале осени.
— Отличная новость, — обрадовался я.
— Это точно. Вот и будет у тебя еще один братик или сестренка.
— Даже странно как-то, — сказал я.
— Ничего не странно, — отрезал папа.
— Я не в этом смысле, — поправился я, — просто между нами получится такая разница в возрасте. И вместе мы жить не будем.
— Не будете, но это все равно твой брат или сестра. А ближе не бывает.
— Да.
Мама на кухне накрывала на стол. Выплевывая пар, побулькивала кофеварка. Я потер руку.
— Хорошо вам там? — спросил я. — Купаетесь?
— О да, еще бы! Целыми днями у бассейна лежим. Хорошо, когда есть, куда сбежать от темноты. Мы так считаем.
Он помолчал.
— А мать дома? — спросил наконец он.
— Да, — ответил я. — Хочешь с ней поговорить?
— Нет, о чем мне с ней разговаривать?
— Не знаю.
— Вот и не задавай глупых вопросов.
— Ладно.
— Вы на Рождество в Сёрбёвог ездили?
— Да. Только что вернулись. Полчаса назад.
— И как там они, живы еще?
— Конечно.
— А бабушка болеет?
— Да.
— Это наследственное заболевание, знаешь? Паркинсон.
— Разве? — спросил я.
— Да. Так что ты в группе риска. Можешь заболеть. Тогда не удивляйся, откуда оно взялось.
— Вот возьмется, тогда и подумаю, — сказал я. — Слушай, мне ужинать пора, тут еда готова. Передавай Унни привет и мои поздравления!
— Ты позвони как-нибудь, Карл Уве. Когда мы вернемся. Ты почти никогда не звонишь.
— Хорошо, позвоню. Пока.
— Пока.
Я положил трубку и прошел на кухню. Кот улегся на придвинутый к столу стул — с него свисал взъерошенный хвост. Мама открыла духовку и положила на противень замороженные булочки.
— С едой у нас не очень, — сказала она, — но я нашла в морозилке булочки. Тебе сколько?
Я пожал плечами:
— Наверное, штуки четыре.
Она положила в духовку еще одну булочку и закрыла дверцу.
— Кто это звонил?
— Папа.
Я выдвинул стул рядом с тем, который занял кот, и уселся.
— Он же на юге, да? — Мама подошла к холодильнику.
— Да.
Она достала из холодильника сыры — белый и коричневый — и положила их на доску.
— И что он сказал? У них все хорошо?
— Да ничего особенного не сказал. Поболтать хотел. По-моему, он слегка перебрал.
Она положила сырорезку на сыр, взяла колбу из кофеварки и налила в чашку на другом конце стола.
— Будешь? — предложила она.
— Да, спасибо. — Я протянул ей чашку. — Но он одну странную штуку сказал. Что Паркинсон — наследственное заболевание. И что я в группе риска.
— Он так сказал? — мама посмотрела мне в глаза.
— Да, прямо так и сказал.
Я обрезал с сыра корку и положил ее на тарелку, но потом передумал, встал и выбросил в мусорное ведро.
— Этого точно никто не знает, — сказала мама.
— Да ты не волнуйся, — успокоил ее я. — Ты что, думаешь, я из-за этого переживать буду?
Мама села за стол. Я открыл холодильник и вынул из дверцы сок. Посмотрел на число. 31 декабря. Встряхнул пакет. Внутри еще немного оставалось.
— Неужели он так сказал? — повторила мама.
— Да, — подтвердил я, — но ты голову себе не забивай. Говорю же — он пьяный был.
— Я тебе рассказывала, как он с моими родителями познакомился? — спросила она.
Я покачал головой, открыл шкафчик и взял стакан.
— Они произвели на него сильное впечатление, оба. Но особенно твоя бабушка. Он назвал ее аристократичной.
— Аристократичной? — Я опустился на стул и налил в стакан сок.
— Да, он считал ее особенной. Говорил, что в ней есть достоинство. Знаешь, по сравнению с домом, где он вырос, у них довольно бедно и убого. Нет, бедными мы не были, еды и одежды всегда хватало, но едва-едва. По крайней мере, если сравнить с тем, как жили его родители. Не знаю, чего он ожидал, но он удивился. Наверное, еще и потому, что они отнеслись к нему не так, как он привык. Они отнеслись к нему серьезно. Как и ко всем остальным. Может, поэтому.
— Сколько ему тогда было лет?
Она улыбнулась:
— Нам обоим было девятнадцать.
— Ты, кстати, сока не хочешь? — спохватился я. — Тут осталось чуть-чуть.
— Нет, допивай, — ответила мама.
Я вылил сок и бросил пакет в раковину. Бросок вышел отменный, так что кот от резкого звука завозился на стуле.
— Он все про их глаза говорил, — продолжала мама, — я это запомнила. Сказал, что взгляд у них пронзительный и добрый.
— Так оно и есть, — сказал я.
— Да, в людях твой отец всегда разбирался, — проговорила она.
— Сейчас я бы этого не сказал. — Я отхлебнул сока и сморщился, такой он был кислый.
— Я отчасти поэтому и рассказываю, — сказала она, — чтобы ты понял, что вы видите лишь одну его сторону.
— Ясно.
Из щелки над дверцей духовки и из клапана на плите шел пар. Сколько уже булочки разогреваются? Шесть минут? Семь?
— Он был очень одаренным. Когда мы познакомились, он был внутренне намного богаче всех окружающих. В этом и была его проблема — дома на это никто не обращал внимания. Понимаешь?
— Да, разумеется.
— Вот так.
— Но если он обладал таким духовным богатством, почему, когда мы были детьми, он с нами так обращался? Я его до смерти боялся. Все это чертово детство.
— Не знаю, — ответила она, — возможно, от растерянности. Внешние запросы оказались несовместимыми с тем, что было у него внутри. Когда он рос, ему постоянно предъявляли разные требования, заставляли выполнять множество норм и правил. А потом он познакомился со мной, я стала выдвигать собственные требования, и не факт, что он оказался к ним готов. Скорее всего, нет.
— Да, он что-то об этом говорил, — сказал я.
— Правда?
— Да.
— Значит, вы это с ним обсуждаете?
Я улыбнулся:
— Не сказал бы. Скорее, он просто ноет. Слушай, кажется, булочки разогрелись.
Я встал, обошел стол, открыл духовку, по одной вытащил раскаленные булочки и, положив их в хлебницу, поставил ее на стол.
— Множество правил и внутренний сумбур — такой диагноз, да?
Она улыбнулась:
— Можно и так сказать.
Я разрезал булочку пополам и протянул половинку маме, а свою половинку намазал маслом, которое таяло, едва попав на серо-белую, местами вязкую от жара поверхность. Я отрезал два кусочка коричневого сыра и положил на хлеб. Сыр тоже расплавился.
— Почему ты просто не ушла? — спросил я.
— От папы?
Я кивнул с набитым ртом.
— Я и сама этим вопросом задавалась, — сказала она. — Не знаю.
Некоторое время мы ели молча. Удивительно — еще утром мы были в Сёрбёвоге. Казалось, что мы уехали оттуда намного раньше. Словно это был другой мир.
— Даже не знаю, что тут ответить, — проговорила мама, помолчав, — причин много было. Развестись — значит проиграть. К тому же мы всю взрослую жизнь прожили вместе. Конечно, я к нему привязалась. И еще я его любила.
— Это я не совсем понимаю, — признался я, — но ответ ясен.
— Про твоего отца можно много чего сказать, — добавила она, — но скучно с ним не было.
— Это да. — Я встал и пошел в прихожую за табаком.
— А Хьяртан, — начал я, вернувшись, — у него тоже сумбур в душе?
— Разве?
— А что — нет? — Я открыл пачку, достал бумагу и, насыпав на нее табака, слегка поворошил его, чтобы получилось не очень плотно.
— Может, и так, — сказала она, — по крайней мере, он что-то ищет. По-моему, эти искания у него всю жизнь. А когда находит, то долго потом за это держится.