— И на что же ты хочешь потратить жизнь?
— Я хочу стать писателем.
— Правда? Как интересно!
— Ну да. Но не факт, что у меня получится.
— Ну да. Хотя нет, наверняка получится.
Она посмотрела мне в глаза.
— Хочешь еще вина? — предложил я.
Ирена кивнула, и я подлил ей вина. Она сделала глоток, встала, прошлась по комнате и остановилась перед письменным столом.
— Это тут, значит, ты сидишь и пишешь, — сказала она.
— Да.
Она посмотрела в окно.
Одним глотком я осушил бокал, встал и подошел к ней. Вдохнул запах ее духов, свежий, легкий, травянистый.
— Красивый отсюда вид, — сказала она.
Я сглотнул и осторожно обнял ее. Она будто ждала этого, потому что тотчас же запрокинула голову, и я прижался щекой к ее щеке и провел пальцами по ее животу. Она повернула голову, и я поцеловал ее.
— О… — выдохнула она, обернулась и обняла меня. Мы долго целовались. Я прижимался к ней. Целовал ее шею, целовал щеку, целовал ее обнаженную руку. В ушах шумело, в груди стучало.
— Пошли. Пошли в спальню. — Я взял ее за руку и повел за собой.
Она легла на кровать, я навалился сверху. Дрожащими руками расстегнул на ней блузку, под ней оказался бюстгальтер, я тщетно пытался с ним справиться, Ирена рассмеялась, привстала и, заведя руки за спину, расстегнула его. Бюстгальтер упал, обнажив груди, о, господи, такие большие и дивные. Сознание мое помутилось, я целовал ее, сперва одну грудь, потом вторую, ее соски твердели под моими губами, и она повторяла: «О… о…» — я потянулся к пуговицам на брюках, наконец расстегнул их, стянул с нее джинсы, сорвал брюки с себя, стащил через голову свитер и снова навалился на нее, ощущая, как ее кожа трется о мою. Какая же она была мягкая и роскошная, я прижался к ней с такой силой, как никогда прежде, и принялся тереться о нее, а потом, нет, дьявол, не может быть, не сейчас! Не сейчас!
Но нет. Толчок, судорога — и все уже позади.
Я замер.
— Ты что? — она посмотрела на меня. — Что-то не так?
Она приподнялась на локтях.
— Нет, — я отвернулся. — Просто пить захотелось. Пойду попью. Тебе принести?
Главное — выйти отсюда, тогда на кухне можно будет «облиться», и она решит, будто большое темное пятно на трусах — это сок, и не догадается, что это сперма. И у меня все получилось. Перед холодильником я открыл пакет яблочного сока, плеснул немного в стакан и еще немного — на трусы и живот.
— ТВОЮ Ж МАТЬ! — заорал я.
— Что случилось? — спросила она из спальни.
— Да ничего, — ответил я. — Облился. Я забыл — принести тебе сока?
— Нет, спасибо.
Когда я вернулся, она лежала на кровати, прижимая к груди одеяло. Со стаканом в руке я присел рядом. Момент я упустил, шанс ускользнул, надо было спасать положение.
— Ох, ну вот и отлично, — проговорил я. — Давай, может, покурим? Как ты пришла, я еще ни разу не курил. Ты меня, похоже, отвлекаешь от всего остального.
Я улыбнулся, встал и, словно мимоходом надев брюки и свитер, прошел в гостиную, где поставил пластинку — на этот раз The Housemartins. Крис Айзек и его гипнотические интонации теперь были без надобности. Потом я уселся на диван, налил вина и свернул самокрутку, а спустя некоторое время из спальни вышла Ирена, тоже одетая.
Как же мне все это разрулить?
Возможно ли вернуться к началу и добраться до тех же высот, которых мы уже достигли?
Напряжение исчезло. Ирена уселась на противоположный конец дивана и, поправив слегка растрепавшиеся волосы, потянулась за бокалом.
Она посмотрела на меня, на губах ее играла улыбка, а глаза блестели.
В груди у меня кольнуло.
Это что — издевка, я оказался недостаточно хорош?
— По-моему, Карл Уве Кнаусгор, я в тебя вот-вот влюблюсь по-настоящему, — проговорила она.
Чего-о?
Она что, шутит?
Но взгляд ее, теплый, радостный и искренний, говорил о другом.
Что она вообразила? Может, решила, будто я не стал завершать начатое из рыцарских соображений? Может, она не поняла, что у меня не получилось? И что никогда не получится? Что за увиденным скрывается своего рода патология, уродство?
— А я тебе хоть немножко нравлюсь? — спросила она.
— Ну ясное дело! — Но улыбка у меня вышла не особенно убедительной. — Слушай, а давай прогуляемся? Пока еще не стемнело.
— Давай, — согласилась она. — Отличная мысль. Пойдем.
Едва мы вышли на улицу, как я пожалел о том, что предложил ей прогуляться. Дорога тут была всего одна, мимо домов и обратно, и каждый метр просматривался.
Ирена взяла меня за руку и улыбнулась. Может, все не так уж и страшно, подумал я, улыбнувшись в ответ.
Мы зашагали вниз по дороге. Молча. От того, как она временами легонько пожимала мне руку, и от самого ее присутствия здесь, всего в нескольких сантиметрах от меня, ко мне вернулось желание. Природа вокруг затихала, погружаясь в саму себя. Море замерло.
Над горизонтом и над горами неподвижно висели облака, почти черные в сумерках. Единственное, чего мне хотелось, — это повалить ее прямо на траву и овладеть ею. Но я не мог — ни здесь, ни еще где бы то ни было, и дома тоже, я только что попытался и не смог, не удалось.
Над морским водяным полом, меж стенами гор, под небесной крышей сгущалась темнота, сквозь которую уже прорезался свет первых звезд. Поблизости не было ни души.
— Когда ты здесь свое отработаешь, то вернешься в Кристиансанн? — спросила Ирена.
Я покачал головой.
— Нет, это уж точно, — сказал я. — Жить там мне хочется меньше всего на свете.
— Там что, так ужасно?
— Ты даже и не представляешь насколько.
— Я там была. У папы там родня.
— Правда? Где именно?
— По-моему, это место Вогсбюгд называется, — сказала она. — Точно не помню.
— Да, так оно и называется.
Мы дошли до поворота на окраине деревни, где стояла часовня. Ирена остановилась и обняла меня.
— Мы же теперь встречаемся? — спросила она. — Да?
— Да, — ответил я.
Мы поцеловались.
— Ты мой писатель, — она улыбнулась.
Сейчас она и впрямь меня дразнила. Но ей это нравилось.
Господи, когда же это закончится? От возбуждения я едва шагал.
Мы пошли дальше, она рассказала немного, чем занимается в Финнснесе, я рассказал немного о своей жизни в Кристиансанне. Когда мы подходили к моей квартире, я посмотрел на школу внизу, этот оплот социал-демократии, и подумал вдруг, что можно бы дойти до школы и поплавать в бассейне. Вместе принять душ, вместе посидеть в сауне, вместе поплавать. Но стоило представить себе все это, как осознание, что я не смогу и что там мою немощь будет уже не скрыть, вонзило коготь мне в грудь.
Мы вошли в квартиру, болтали и опять пили вино. Мы все чаще умолкали, молчание делалось все более неловким, пока наконец около половины двенадцатого я не проводил ее до двери и не поцеловал на прощанье.
По пути к машине Ирена обернулась. Глаза ее сияли. А потом она села в машину, захлопнула дверцу и скрылась из вида.
На следующий день я пытался писать. Получалось плохо, вчерашняя неудача омрачала все остальное — не только то, чем я занимался эти несколько часов, а вообще всю мою долбаную жизнь. На то имелась причина, и причину эту я знал, но она оставалась в некотором роде смутной, подернутой зыбкой дымкой, скрытой в туманном краю моих мыслей.
Дело было в том, что я никогда не мастурбировал. Не дрочил. Не рукоблудничал. Мне было восемнадцать, и я ни разу этим не занимался. Ни разу. Даже не пытался. В результате я знал и в то же время не знал, как это делается. А коль скоро я не начал этого ни в двенадцать, ни в тринадцать лет, то постепенно оно сделалось для меня чем-то немыслимым — не в том смысле, что неслыханным, а недостижимым для меня. Прямым следствием стали бесчисленные обильные поллюции во сне. Мне снились женщины, и в этих снах не нужно было даже прикосновения, хватало одного только вида женщины, вида ее красивого тела — и я кончал. Если там, во сне, я приближался к ним, то снова кончал. Тело дрожало и вздрагивало, а когда я просыпался, трусы были насквозь мокрыми от спермы.
Подростком я, как и все остальные, разглядывал порножурналы, но всегда в компании — в лесу вместе с Гейром, или Дагом Лотаром, или с другими мальчишками, но никогда в одиночестве, я ни разу не принес порножурнал домой, на это у меня не хватало смелости. Мало что возбуждало и будоражило меня сильнее, чем порножурналы, однако даже несмотря на возникавшее во мне желание, мастурбировать меня не тянуло, потому что рядом всегда находился кто-то еще. Иногда я ложился на живот и, листая журнал, терся членом о землю. Оставаясь дома в одиночестве, я порой просматривал модные в те времена каталоги одежды. Сидел и разглядывал девушек в нижнем белье и купальниках, и горло перехватывало, когда я видел, как ткань обтягивает изгибы у них между ног, как выступают под бюстгальтерами соски. Сбившееся дыхание, быстрые удары сердца — этим все и ограничивалось. До мастурбации не доходило. Но этот выбор сделал не я, сам я не говорил себе: нет, нельзя. Все было туманным и неясным, неосознанным и непонятным. А дальше я вырос, и стало уже поздно. Мы больше не рассматривали в лесу порножурналы, а никакой замены им не появилось. В более старшем возрасте я не посмотрел ни единого порнофильма, не взял в руки ни единого порножурнала. Желание не было сосредоточено на чем-то конкретном, оно расплывалось, огромное, мутное и неуправляемое. Каким-то образом я знал: ситуация с девушками, в данном случае с Иреной, в корне улучшится, если я стану мастурбировать. Но я не стал. Поскольку зная это, я как бы и не знал: дрочить относилось к категории немыслимого, и хотя простыня еще хранила запах Ирены, хотя мне следовало бы это сделать, требовалось и хотелось, но я не мог.
Так что я включил на полную громкость Led Zeppelin, постарался сосредоточиться и окунулся в работу над новым рассказом. Когда за окном стемнело, я впустил в квартиру темноту и зажег лишь маленькую настольную лампу, похожую на островок света. Только я и мой рассказ, словно остров света во тьме, так мне казалось. После я лег и проснулся, когда прозвонил будильник и в начальной и средней школе Хофьорда начался очередной понедельник.