— Ну, тогда и не надо, — сказала она. — Удачи тебе в жизни!
Она подошла и обняла меня, а затем, подхватив сумку, повернулась и зашагала прочь.
— Уходишь? — спросил я.
Ирена обернулась.
— Ну да. Не будем же мы сидеть тут вместе. Какой в этом смысл?
— Но автобуса так долго ждать…
— Ничего, пройдусь, — сказала она. — А как придет автобус, поеду.
Я смотрел, как она с сумкой в руке спускается вниз, к дороге, идущей вдоль фьорда, и раскаивался. Отличный шанс проплыл мимо меня. С другой стороны, я радовался, что все прошло безболезненно. Все позади. Думать больше не над чем.
Дни сделались короче, причем стремительно, словно их обгрызала тьма. Первый снег выпал в середине октября. Через несколько дней он растаял, но в следующий раз, в начале ноября, он пошел уже всерьез, все падал день за днем, и вскоре все было покрыто толстыми белыми подушками снега, все, кроме моря — оно со своей темной гладью и могучей глубиной молча присутствовало рядом, чужое и грозное, точно убийца, поселившийся по соседству и положивший свой блестящий нож на кухонный стол.
Снег и темнота изменили деревню до неузнаваемости. Когда я только приехал сюда, небо было высоким и залитым светом, море — огромным, а пейзаж вокруг — открытым, так что горстку деревенских домов, казалось, ничто не удерживало вместе, каждый существовал по отдельности. Тут, казалось, ничего не останавливается. Потом выпал снег и навалилась темнота. Небо опустилось, словно крышкой накрыв дома. Море исчезло, его чернота, стирая горизонт, слилась с чернотой неба. Даже горы исчезли, и появилось чувство, будто находишься посреди открытой равнины. Остались лишь дома, где в окнах круглосуточно горел свет; и дома эти, к которым подступает темнота, и их светящиеся окна стали точкой притяжения, замыкая на себя все вокруг.
На шоссе сошла лавина, вместо автобуса пустили паром, выбраться отсюда стало возможно лишь дважды в день, и оттого усиливалось ощущение, будто это — единственное место в мире, и никого, помимо живущих здесь, на свете не существует. Я по-прежнему получал много писем и сам тратил много времени на письма, но действительность, связанная с ними, потеряла свою важность. Изменилась. Утром — подъем, потом сквозь пургу до школы и на уроки. Весь день в школе, в низком светящемся бункере, придавленном темнотой, оттуда домой, забежать в магазин, приготовить ужин. Вечером — в тренажерный зал вместе с рыбаками помоложе, потом опять в школу — смотреть телевизор и плавать в бассейне, а там и домой пора, читать или писать, пока не придет время нескольких глухих часов сна до следующего утра.
На выходных я пил. Пока дорога была открыта, кто-нибудь непременно предлагал поехать в Финнснес или в деревню в нескольких часах езды от нашей. Потом дорогу закрыли и мы ходили по гостям. Всегда находились желающие выпить, но не желавшие пить в одиночку. Я не отказывался, я всегда соглашался, и бутылка водки за вечер была теперь не исключением, а нормой, поэтому у меня почти вошло в привычку бродить после по округе, чтобы на следующий день напрочь забыть, где и как. Однажды, выйдя из автобуса, на котором каталась местная музыкальная группа, я пошел не в деревню, а из нее и, одетый в одну рубашку и тоненький пиджак, прошагал, дрожа и стуча зубами, метров сто, когда услышал крики: «Эй, придурок, ты чего, сюда, сюда!» На одной из вечеринок я танцевал с такой же практиканткой, как я. Анна, работавшая на острове Нюсёйя, была родом откуда-то из Эстланна и отличалась той холодной, присущей блондинкам красотой, которая так притягивала меня. Мы долго обнимались в прихожей возле гардероба, а спустя несколько дней я позвонил ей и пригласил ее в гости вместе с подружкой. Еще я пригласил Тура Эйнара и Нильса Эрика. Она пришла, но, когда я попытался поцеловать ее, отвернулась и сказала, что у нее есть парень, она встречается с другим, и то, что произошло на вечеринке, — ошибка, я вообще не в ее вкусе, и объяснить случившееся она может только тем, что сильно напилась. Может, еще потому, что там темно было, — попытался пошутить я, но она не засмеялась. Холодная и искренняя — вот какой она была, Анна.
Иногда на выходные приезжали из других городов те, кто учился там в школах или университетах, и при виде их незнакомых лиц делалось легче. За одной из таких девушек я увязался до самого ее дома. Ее звали Туне, она приходилась сестрой Франку и дочерью учительнице, которая терпеть меня не могла, но мне было плевать, я был пьяный и весь вечер на нее таращился.
Когда она собралась уходить, я решил пойти следом.
В темноте кружились снежинки. Свет фонарей выхватил из мрака ее фигуру — наклонив голову, Туне шла метрах в пятидесяти от меня. Я замотал рот шарфом и двинулся следом. Она зашла в дом, потопала, стряхивая с сапог снег, и закрыла дверь.
Несколько минут я постоял снаружи. Представлял, как она обрадуется, увидев меня, потому что весь вечер только и мечтала со мной переспать. Окно кухни было темным, как и окно гостиной. А вот в маленьком окошке в дальнем конце дома загорелся свет.
Я открыл двери и вошел внутрь. Разуваться не стал, заглянул в гостиную, темную и пустую, и по коридору направился к открытой двери.
Она чистила зубы в ванной перед зеркалом. Рот был вымазан пастой.
— Привет, — сказал я.
Туне, видимо, слышала мои шаги, потому что, обернувшись, ничуть не испугалась.
— Уходи, — скомандовала она.
Не сводя с нее глаз, я сел на стул у стены. Сперва смотрел ей в лицо, потом перевел взгляд на обтянутую зеленым шерстяным свитером грудь.
Туне покачала головой.
— Зря время тратишь. Тут тебе не обломится, — произнесла она неразборчиво, как говорят те, кто одновременно разговаривает и чистит зубы.
— Мне уйти? — спросил я.
Она кивнула.
— Ага, иди, — сказала она.
Я встал и вышел. За дверью я натолкнулся на стену ветра, полного мелких и острых ледяных кристаллов. Жаль, думал я, глядя в навалившуюся на меня темноту, она красотка. Да, невероятная красотка! Побродив по заснеженной дороге в свете фонарей, почти зеленоватом от снега и темноты, отчего мир вокруг походил на подводный, я наконец вернулся на вечеринку, от которой остался лишь стол, заставленный бутылками, стаканами и пепельницами, заваленный сигаретными пачками: комната опустела. Похоже, чувство времени меня покинуло, вряд ли я отлучился так надолго? А следом я утратил и ощущение пространства, потому что очнулся лишь в собственной постели.
У того, что я творил опьянев, у того, что я, поддавшись дурманящему чувству свободы, не отказывал себе ни в чем, была своя цена, которая понемногу давала в эти месяцы себя знать. В гимназии дело ограничивалось лишь изредка похмельем, других страданий я не знал. Если меня и мучила совесть, то едва заметными уколами, боль от которых проходила, стоило плотно позавтракать и прогуляться по городу. Здесь, на севере, все было иначе. Возможно, пропасть между мною обычным и тем, каким я становлюсь, опьянев, сделалась чересчур огромной. Слишком огромной, чтобы зиять внутри одного человека. И в итоге тот, кем я был в обычной жизни, и я опьяневший, сближались, и эти две стороны медленно, но верно сшивались нитью под названием стыд.
Вот дьявол, неужто я это сделал, кричало все во мне, когда я лежал на следующий день в темной спальне, о нет, я прямо это и сказал? И это? И вот это?!
Я лежал, окаменев от страха, словно на меня одно за другим выливали ведра с моими собственными экскрементами.
Смотри, ну что за придурок. Какой же тупица.
Но я вставал, начинался новый день, и я все преодолевал.
Хуже всего было от мысли, что меня видели другие. Что в такие ночи я выставлял себя на всеобщее обозрение, а потом, уже трезвый, считывал это в их глазах.
Я, практикант, делающий вид, будто пекусь об их детях, тот, кого они встречают на почте или в магазине, на самом деле — развеселый болтливый придурок, по ночам пускающий слюни при виде девушек, готовый отрубить себе правую и левую руки ради того, чтобы заполучить какую-нибудь из них, вот только желающих не находилось, еще бы, он же болтливый слюнявый придурок.
Порой это чувство накрывало меня и в школе, но стеснялся я не учеников, взаимоотношения с ними я контролировал на другом уровне; и не Нильса Эрика с Туром Эйнаром — эти знали, как дело обстоит в реальности.
Да, ситуацией я владел, но муки настигали меня и там, перед учениками, когда я в начале недели садился за стол в классе, еще не успев избавиться от позорных воспоминаний о выходных.
С раскрасневшимися от холода щеками ученики снимали куртки, оставшись в теплых свитерах, и рассаживались за парты, нетерпеливо ерзая и желая лишь одного — вернуться домой и опять завалиться спать, но присутствие одноклассников подталкивало их к другой крайности, они переглядывались, перешептывались, хихикали, дышали, жили.
Свет в классе был резкий, так что в окне напротив, смотрящем в непроницаемую тьму, отражался весь класс. Вот сидит Кай Руал, вот Вивиан, вот Хильдегюнн, вот Ливе, а вот Андреа. Голубые джинсы, высокие белые сапоги, белый шерстяной свитер с высоким горлом. А вот, за учительским столом, сижу я в черной рубашке и черных джинсах и внутренне дрожу от слабости. Даже малейшее усилие казалось чудовищным, все, что мне было нужно, это покой.
Я открыл книгу на той главе, где мы остановились. Из других классов доносились голоса. Мои собственные ученики смотрели сонно и безразлично.
— Хоть книги-то достаньте! Понимаю, вы сонные, но не до такой же степени!
Улыбнувшись, Андреа наклонилась и вытащила из ранца учебник, обернутый в коричневую бумагу, которую девочка исписала названиями музыкальных групп и именами актеров. Кай Руал застонал, но, перехватив мой взгляд, тоже заулыбался. Хильдегюнн, разумеется, книгу уже приготовила. Ливе сидела, повернувшись к окну. Я тоже посмотрел туда. По дороге поднималась тень, чтобы не сказать привидение, потому что очертаний у этой фигуры, окутанной метелью, не было.
— Ливе! Открой учебник!