На пороге стояла Хеге.
— Привет, — сказала она, и сдвинула с губ шарф. — Не спишь еще?
— Сплю, да с чего бы? Сейчас же только полдесятого?
— Вообще-то десять, — сказала она. — Можно к тебе?
— Да, разумеется, — опомнился я. — Что-то случилось?
Она прошла в прихожую, размотала огромный шарф и расстегнула молнию на куртке.
— Нет, в этом-то и проблема. Ничего не происходит. Видар в море ушел, а я не знала, куда себя девать. И подумала, что ты наверняка не спишь.
— Ты вовремя, — сказал я, — я даже чай заварил.
В гостиной она села на диван, взяла книгу и взглянула на обложку.
— Это последний роман Хьерстада, — сказал я, — читала его?
— Я? Нет, конечно. Куда мне. Ты чаем-то меня напоишь, или просто к слову пришлось?
Я принес чашку и поставил ее перед Хеге, а сам опустился на стул напротив. Хеге поджала ноги и налила себе чаю.
Она была худой и почти по-мальчишечьи долговязой, с резкими чертами лица, длинным носом, пухлыми губами и густыми кудрявыми волосами. Она казалась жесткой, но глаза, живые и радостные, часто смотрели тепло и участливо. Острая на язык, она не лезла в карман за словом и с рыбаками, которых вокруг нее было немало, обращалась с особым покровительственным бесстрашием.
Мне она нравилась, но влечения к ней я не ощущал ни малейшего, благодаря чему, как мне думалось, мы и подружились. Почувствуй я влечение — и сидел бы сейчас, не зная, что сказать, и раздумывая, как выгляжу со стороны. А сейчас я мог оставаться собой, ни о чем таком не думать и непринужденно с ней болтать. Наверное, и она ощущала нечто подобное. И, как обычно, когда я болтал с девушками, которые мне нравились, но к которым я не чувствовал влечения, разговор наш крутился вокруг вещей очень личных и близких.
— Какие новости? — спросила она.
Я покачал головой:
— Да никаких. Хотя нет, Нильс Эрик предложил снимать на двоих желтый домик возле поворота.
— А ты что сказал?
— Что это он хорошо придумал. Поэтому после Рождества переезжаем.
— Двух более непохожих мужчин и представить сложно, — сказала она.
— С чего это я вдруг мужчина?
Она взглянула на меня и рассмеялась:
— А что, разве нет?
— По крайней мере, я себя таким не ощущаю.
— И кто же ты тогда?
— Парень. Восемнадцатилетний.
— Да, понимаю. Ты не такой, как остальные мужчины тут в деревне.
— В смысле?
— Ты руки свои видел? Они такие же худые, как мои. И плечи тоже не особо широкие.
— И что? Я ж не рыбак.
— Ты чего, обиделся?
— Разумеется, нет.
— Разумеется, нет, — передразнила она и рассмеялась: — Но ты прав. Ты всю оставшуюся жизнь только писать и будешь. А мышцы для этого не требуются.
— Да, — бросил я.
— Ну ладно тебе, Карл Уве, — примирительно сказала она. — Откуда у тебя такое самомнение?
— При чем тут самомнение? Все так и есть, ты права. Я, например, очень отличаюсь от Видара. Но даже если и так, совсем не обязательно мне об этом напоминать.
— Ай-ай, я, похоже, по больному ударила!
— Прекрати!
— Ай-ай-ай!
— Хочешь, чтоб я тебя за дверь выставил? — Я грозно приподнял чашку.
Хеге опять рассмеялась.
Я снова уселся, взял пачку табака и начал скручивать самокрутку.
— Ты хочешь, чтобы мужчины были мужчинами, знаю, — начал я, — ты это много раз говорила. Чтобы они были молчаливыми и сильными. Но что же раздражает тебя в Видаре? На что ты обычно жалуешься? Из него слова не вытянешь, он никогда не говорит о себе и о ваших отношениях, в нем нет ни капли романтики. Ты же понимаешь, что и то, и другое вместе невозможно. Чтобы мужчина и разговаривал, и молчал, был одновременно сильным и чувствительным, романтичным и неромантичным.
Она посмотрела на меня.
— Романтика — это когда сильный мужчина хорошенько тебя отжарит, разве нет?
Я вспыхнул, схватил зажигалку и прикурил. А потом рассмеялся:
— Тут уж ничего не могу сказать, не знаю. Мне сложно представить.
— Ты что, никого хорошенько не отжаривал?
Я поймал на себе ее взгляд и посмотрел ей прямо в глаза.
— Да нет, отчего же, — я отвел глаза, — я про твои ощущения. — Я встал и подошел к пластинкам. — Что-нибудь поставить? — я обернулся к ней.
— Да что хочешь, — сказала она, — мне все равно скоро уходить.
Я поставил последний альбом deLillos[51] под названием «Раньше мы любили снег».
— Основное преимущество переезда в том, что мне больше не придется слушать этих двоих. — Я ткнул пальцем в потолок.
— Туриль и Георга?
Я кивнул.
— Слышимость здесь невероятная. Особенно в спальне. И если придерживаться твоего определения романтики, то в ней у них недостатка нет.
— Повезло Туриль.
— Судя по звукам, ему тоже.
Я снова опустился на диван.
— Тебе же Туриль не очень нравится? — спросил я.
— Да, не сказать, чтоб нравилась.
Она скривила губы в притворной улыбке, подняла голову и делано прощебетала:
— Она такая добрая и милая, что на нее смотреть тошно, а еще она ужасно выделывается.
— Выделывается? — переспросил я.
— Ну да. Или ты и впрямь думаешь, что, когда на нее никто не смотрит, она тоже так себя ведет? — Хеге выпятила грудь, не поднимаясь с дивана, вильнула бедрами и кокетливо убрала со лба локон.
Я улыбнулся.
— На меня это не действует, — сказал я, — а вот на Нильса Эрика — еще как. Сегодня Туриль наклонилась к холодильнику, так Нильс Эрик сразу в туалет метнулся.
— Вот видишь. Она знает, что делает. А тебе она как?
— Туриль? — я фыркнул. — Она на двенадцать лет старше меня.
— Это да, но тебе она нравится?
— Не скажу, чтоб совсем не нравилась. Она симпатичная.
Мы помолчали. В окнах отражались лампы, а между ними виднелись нечеткие контуры мебели, и сама комната словно была залита водой.
— Что в пятницу собираешься делать? — спросила Хеге. — Решил уже?
— Нет. Пока нет.
— Я хотела некоторых практикантов позвать в гости. Пиццу приготовлю, пива выпьем. Придешь?
— Конечно.
Она поднялась.
— Пора домой выдвигаться. Спокойной ночи, писатель-недоучка.
— Ты давай поосторожнее, а то я тоже буду обзываться, — предупредил я.
— Я женщина. Женщин обзывать некрасиво. Для тебя либо Хеге, либо фрёкен. И цветы у тебя залиты. Ты их просто утопил.
— Значит, вот в чем проблема? Я думал, главное, чтобы они не высохли.
— Нет, обычно все бывает наоборот. Бедные цветочки. Достались убийце, причем самому ужасному, который убивает, сам того не понимая.
— Вообще-то мне жаль, когда они гибнут, — сказал я.
— А рыба? — спросила она.
— В смысле — рыба?
— Когда рыба гибнет, тебе тоже жаль?
— Вообще-то, да. Самое жуткое — когда вытаскиваешь ее из моря, такую живую и бодрую, и должен лишить ее жизни.
Она рассмеялась:
— Такого в наших местах еще никто не говорил. Это неслыханно. Ты первый.
— Но ведь тут есть один рыбак, который всю жизнь страдает от морской болезни, — сказал я. — Это то же самое.
— Нет, не то же. Но мне и правда пора.
Я проводил ее до двери.
— Ну что ж, фрёкен, доброй вам ночи, — раскланялся я. Я молча ждал, когда она оденется, и улыбнулся, когда она так укуталась, что между шарфом и шапкой выглядывал только нос. Попрощалась и скрылась в темноте.
На следующее утро первые два урока были у меня с третьим и четвертым классами. Я проснулся за десять минут до начала уроков, оделся и побежал к школе, а небо надо мной было таким же темным и жутким, как и за десять часов до этого, когда мы с Хеге попрощались.
В класс тихонько, на цыпочках, вошли дети. Одетые в вязаные свитера, с заспанными глазами и разлохматившимися от шапок волосами, они казались мне маленькими и ранимыми, и я не понимал, как я вообще способен порой на них сердиться. Но в течение дня именно это и происходило — их крики и визг, ругань и драки, игры и возбуждение заставляли меня видеть в них не маленьких людей, а только то, что ими владеет.
Ю поднял руку.
— Что такое, Ю? — спросил я.
Он улыбнулся:
— Что мы будем делать на первом уроке?
— Терпение — и узнаешь, — сказал я.
— Вы нам в конце второго урока почитаете, как обычно?
— Поживем — увидим. Слышал такое выражение?
Он кивнул.
— Вот и хорошо, — сказал я.
Дверь в коридоре постоянно открывалась, и в наше крыло заходили ученики. Я машинально поднимал глаза и смотрел на них. Мои прошли направо — у них был урок с Нильсом Эриком. Тот уже сидел за столом и ждал, когда они утихомирятся.
В коридоре появились Рейдар и Андреа. Брат и сестра, шли в школу вместе и вместе опоздали, нечему тут умиляться.
Рейдар побежал было к нам, но вспомнив, что бегать запрещено, резко остановился, посмотрел на меня и торопливо зашагал к своей парте. Из коридора на нас смотрела Андреа. Я перехватил ее взгляд, она быстро отвела глаза и вошла в свой класс. Движения ее, которые призваны были смотреться естественно, выглядели натужными и вымученными, она словно принуждала себя.
— Привет, Карл Уве. — Рейдар улыбнулся.
Обращаясь ко мне по имени, он явно рассчитывал избежать замечания по поводу опоздания. Маленький хитрый бесенок, вот он кто.
— Привет, Рейдар, — ответил я. — Садись. Ты весь класс задерживаешь.
Андреа в меня влюблена.
Ну разумеется.
Тогда ее поведение становится понятно. Взгляды, смущение, румянец.
По телу у меня разлилось тепло. Я встал и подошел к доске.
— Что значит «профессия»? — спросил я. — Кто знает?
Бедная девочка!
— Работа, — поспешил с ответом Рейдар.
— Если знаешь ответ, подними руку, — сказал я.
Он поднял руку. К счастью, не он один. Я показал на Ловису.
— Это значит «работа», — ответила она.
— Я же так и сказал! — расстроился Рейдар.
— Назовешь какие-нибудь профессии, Ловиса? — спросил я.
Она кивнула: