— Да, бывает, — согласился я, — но он хороший мальчик. Это все не очень серьезно и никаких последствий для него иметь не будет. Но он должен извлечь урок. Завтра пускай приходит как обычно. Договорились?
— Да. Спасибо, что позвонили.
— Вам спасибо. До свиданья.
— До свиданья, ага.
Едва я положил трубку, как прозвенел звонок. Ричард кивнул мне, я молча вышел из его кабинета и пошел в класс, где у меня начиналась математика с пятым, шестым и седьмым классами. С математикой у меня обстояло хуже всего, сказать по этому предмету мне было нечего, заинтересовать учеников я не мог, в итоге они просто делали упражнения из задачника и некоторые примеры иногда решали на доске. Ученики это знали и, возможно, поэтому в начале урока особенно старались тянуть время и отвлекали меня.
— А кому вы звонили? — спросила Вивиан, когда они расселись за парты.
— Откуда ты знаешь, что я кому-то звонил? — спросил я.
— В окно видели, — ответила за нее Андреа. — Вы из директорского кабинета звонили.
— Вы домой Каю Руалу звонили? — спросила Хильдегюнн.
— Он сегодня вернется? — спросила Вивиан.
— Кому я звоню, вас совершенно не касается, — сказал я. — А если вы не уйметесь, я позвоню вашим родителям.
— Так они на работе! — сказала Вивиан.
— Вивиан! — строго проговорил я.
— Что?
— Уймись. Все, начинаем! Тебя тоже касается, Йорн.
Сидя за партой, Андреа вытянула ноги и потерла одну о другую. Она водила карандашом по строчкам в книге, вчитываясь в пример. Ливе обернулась — она всегда так делала, когда не знала решения, но не хотела этого показывать. Я глядел, как Йорн, высунув от усердия кончик языка, быстро записывал расчеты. Ливе посмотрела на меня и подняла руку.
Я склонился над ее партой.
— Не получается, — сказала она, — вот этот пример.
Она ткнула карандашом в пример. Глаза за стеклами очков бегали. Я объяснил, она вздохнула и, как обычно, демонстративно хныкнула, чтобы подружки не восприняли ее несообразительность всерьез.
— Понятно? — спросил я.
— Да, — она кивнула и махнула рукой, чтобы я отошел.
— Учитель, — хихикнула Вивиан. — Учитель, у меня не получается!
Я склонился перед ней и словно в пустоту заглянул. Лицо ее было безразличным и пустым, и глаза тоже были безразличными и пустыми. Ее податливость казалась почти неприятной.
— И что тут непонятного? — спросил я. — Ты же уже пятнадцать штук таких решила!
Она пожала плечами.
— Давай, попробуй еще разок, — сказал я. — Посмотри на остальные примеры. Если опять будет трудно, я тебе помогу. Ладно?
— Хорошо, учитель, — хихикнув, она торопливо огляделась.
Я выпрямился и поймал на себе взгляд Андреа.
Взгляд был страдальческий, и внутри у меня потеплело.
— У тебя все хорошо? — спросил я.
— Не совсем, — ответила она. — Мне, кажется, нужна помощь.
Когда я остановился возле ее парты, сердце застучало сильнее. Глупость несусветная, но мысль, что она в меня влюблена, мешала мне вести себя как обычно.
Я склонился над партой, и Андреа как будто сжалась. Даже дышать стала иначе. Она не отрываясь смотрела в книгу. Вдыхая запах ее шампуня и старательно избегая любых прикосновений, я уперся пальцем в первое написанное ею число. Андреа убрала со лба волосы и поставила локоть на парту. Любое наше действие словно приобрело особый смысл, становилось видимо в малейших подробностях и принадлежало уже не естественному и неумышленному, но неестественному и умышленному.
— Вот тут у тебя ошибка, — сказал я, — видишь?
Она покраснела, тихо сказала «да» и показала на следующий пример. Я спросил, понятно ли, она опять повторила «да», тихо и мягко, а дыхание, да, ее дыхание дрожало.
Я выпрямился и пошел дальше по классу, но мгновение продолжало жить во мне, и чтобы избавиться от него, я взял со стола книги, сложил их стопкой и с силой опустил на стол. Мгновение надо было разрушить, заменить новым, более значимым. Мне предстояло превратить класс в место для всех, в единое целое, в класс, который надо чему-то выучить.
— Похоже, у многих из вас возникают одни и те же трудности, — сказал я. — Давайте разберем на доске. Пятиклассники и семиклассники могут пока заткнуть уши.
После моего объяснения урок продолжался как ни в чем не бывало. Даже до того, как я понял, что Андреа питает ко мне романтические чувства, я старался держаться от учеников на расстоянии. Я никогда не приобнимал их за плечи, да и вообще к ним не прикасался, а если разговоры или шутки заходили чересчур далеко, в область сексуального контекста, я немедленно их пресекал. Другим учителям этого не требовалось, для них дистанция между ними и учениками была данностью, которой не изменишь. Мне за нее приходилось бороться.
После обеда я позвонил папе. Голос у него был мрачный, холодный и трезвый. Он спросил, как у меня дела, я ответил, что все хорошо, но я жду рождественских каникул.
— Ты с матерью будешь праздновать? — спросил он.
— Да, — ответил я.
— Мы так и думали. Фредрик тоже не приедет. Поэтому в этом году опять поедем на юг. У тебя тут сестра, Карл Уве. Не забывай.
Неужто он и впрямь думает, что я на это куплюсь? Скажи я, что хочу праздновать с ними, — и он найдет тысячу оправданий, чтоб я отвязался. Я ему там не нужен. Зачем тогда делать вид, будто мы его предали?
— Но, может, я приеду к вам на зимние каникулы? — предложил я. — Вы же тогда на юг не собираетесь?
— Так далеко мы не планируем, — ответил он. — Давай тогда посмотрим ближе к делу.
— Я могу на пароме добраться, — сказал я.
— Да, можно и так. С Ингве давно разговаривал?
— Да, довольно давно, — сказал я. — По-моему, он очень занят.
Во время этого короткого разговора мне казалось, будто папа старается побыстрее его прекратить. Мы попрощались минуты через две. И я был этому рад. Каждый раз, когда такое случалось, я убеждался, что я в нем не нуждаюсь.
Впрочем, может, и ни в ком другом тоже?
Спускаясь по дороге, глядя, как ветер гонит снег с почерневшего моря, я размышлял, существует ли в мире вообще хоть кто-то, в ком я нуждаюсь. Существуют ли те, без кого не справлюсь.
Наверное, без Ингве и мамы.
Но ведь и они вряд ли незаменимы?
Я попытался представить, что было бы, не будь их у меня.
Примерно то же самое минус разговоры по телефону и встречи на Рождество и летом.
То есть незаменимыми их не назовешь?
Но когда я завоюю славу писателя, мама должна быть рядом.
Я пошаркал ногой, расчищая от снега крыльцо перед дверью, и вошел в квартиру. И еще, наверное, когда у меня появятся дети?
Но детей у меня не будет. Такое невозможно даже представить.
Их, судя по всему, у меня и быть не может.
Снимая куртку, я улыбался. А в следующее мгновение расстроился. Это омрачало всю мою жизнь. Я не способен. Я пытался, но у меня ничего не получается, я не могу.
Ох, ну что за дерьмо.
Я повалился на диван и прикрыл глаза. Было неприятно, казалось, кто-то наблюдает за мной со стороны, да, словно за мной наблюдают прямо сейчас.
В пятницу вечером все практиканты собрались у Хеге за пиццей и пивом. Душой этих посиделок была Хеге, она хохмила и сыпала историями. Нильс Эрик, которому она нравилась, пытался произвести на нее впечатление, имитируя и пародируя других. На меня она даже не взглянула — что удивительно, учитывая, что в последние недели зачастила ко мне и выкладывала все, что накопилось на ее суровом сердце.
Когда еду со стола убрали, Хеге достала из холодильника водку. В меня этот прозрачный холодный напиток вселил радость и ясность, а вот Хеге мало-помалу утратила контроль над мимикой и движениями. Встав, чтобы идти в туалет, она врезалась в стену, облокотилась на нее и посмотрела в коридор, рассмеялась и сделала еще одну попытку, на этот раз более удачную: двигалась она излишне прямо, пару раз ее повело в сторону, но в целом до туалета она добралась без особых проблем. Спустя полчаса она задремала, сидя на стуле. Я погладил ее по щеке, она открыла глаза и посмотрела на меня, и я предложил ей прогуляться по морозцу, это только на пользу пойдет. Она кивнула, я помог ей подняться и придерживал, пока мы спускались с лестницы. Хихикая, она сунула руки в рукава куртки, которую я держал перед ней, медленно нахлобучила шапку и замоталась шарфом.
Снаружи было холодно и тихо. За последние несколько часов температура резко упала, и пелена облаков, всю неделю, словно брезент, покрывавшая деревню, отползла в сторону — над нами блестели звезды. Я взял ее за руку, и мы пошли. Хеге шагала, глядя перед собой пустым и бессмысленным взглядом и время от времени безо всякой причины принималась смеяться. Мы спустились к часовне, поднялись обратно, дошли до школы и вернулись. На западе над горами в небо поднялась зеленоватая волна, а потом исчезла, оставив желто-зеленую дымку.
— Смотри, северное сияние! — сказал я. — Видела?
— Северное сияние, ты глянь чего, — пробормотала она.
Мы снова спустились к часовне. Под ногами скрипел сухой снег. Горы на противоположном берегу стояли безмолвные и мощные, лишь немного высветленные снегом среди темноты вокруг. Холод маской лег мне на лицо.
— Ну что, получше тебе? — спросил я, когда мы снова повернули назад.
— Угу, — промычала она.
Если она и от этого не протрезвеет, ее уже ничто не спасет.
— Пошли? — спросил я, когда мы подошли к дому.
Хеге посмотрела на меня, улыбнулась, — как я понял, сама она считала эту улыбку роковой, потому что тут же обняла меня за шею, с силой притянула к себе и поцеловала. Отталкивать ее я не хотел, поэтому немного выждал и лишь потом выпрямился и освободился из ее объятий.
— Так не пойдет, — сказал я.
— Ага, — она расхохоталась.
— Пошли обратно, к остальным? — предложил я.
— Ага, пошли, — согласилась она.
В тепле трезвость быстро испарилась, и вскоре Хеге надолго скрылась в спальне, а мы, оставшись без хозяйки, убрали со стола бутылки и стаканы, заглянули в спальню, где Хеге, раскинувшись прямо в одежде на двуспальной кровати, громко храпела, и разбрелись по домам.