Остаток выходных я писал. В воскресенье ближе к вечеру ко мне зашли Хильдегюнн, Вивиан, Андреа и Ливе. Им, как обычно, было скучно, и я с полчаса поболтал с ними, стараясь не смотреть на Андреа. Я взглянул в ее сторону лишь раз, и взгляд мой словно был магнитом, а ее глаза — из железа, потому что через долю секунды она тоже посмотрела на меня и залилась румянцем.
Нет и нет, бедная крошка Андреа.
Впрочем, никакая она не крошка, бедра у нее вполне женские, груди размером с апельсины, а в зеленых глазах блестела не только детская радость.
Я сказал, что им пора, у меня есть и другие дела, кроме как весь вечер развлекать детей; они зафыркали, заныли и направились к двери. Андреа, шедшая последней, наклонилась, натянула свои высокие сапоги, быстро посмотрела на меня и присоединилась к подружкам, которые уже дожидались ее на улице, на мгновение замерев среди снежных вихрей. Затем они ожили и, смеясь, зашагали вниз по дороге, а я захлопнул дверь и повернул в замке ключ.
Наконец-то я один.
Включив музыку на полную громкость, я сел и попробовал довести до ума начатый накануне рассказ.
Речь в нем шла о семнадцатилетних парнях, которые возвращаются домой с вечеринки и видят врезавшуюся в скалу машину. Они пьяные, дело происходит ранним воскресным утром, над пустынной дорогой и окрестностями висит плотный влажный туман. На повороте они сворачивают и натыкаются на машину — капот смят, лобовое стекло разбито. Сперва они подумали, будто это случилось давно, будто они набрели на брошенную покореженную машину, но потом заметили, что внутри кто-то есть, что за рулем сидит мужчина. Его кресло сдвинуто назад, лицо окровавлено, и парни понимают: авария случилась только что, возможно, минут десять-пятнадцать назад. Эй, вы как, спрашивают они его, он смотрит на них, медленно открывает рот, но не издает ни звука. Парни переглядываются — что делать? Происходящее напоминало сон — потому что вокруг такая тишина и туман, а еще потому что они пьяны. Надо скорую вызвать, говорит Габриэль. Но как? Ближайший дом в километре отсюда. Они решают, что один из них добежит туда и позвонит в скорую, в двое других останутся возле машины. Вытащить водителя невозможно — его зажало внутри и у него наверняка серьезные травмы.
Дальше я не продвинулся. О том, что произойдет потом, я не знал ничего, только то, что мужчина точно умрет у них на глазах. Возможно, он что-то скажет, о чем-то своем, чего они не поймут, но читатель догадается. Играл я и с мыслью о том, что там, откуда ехал этот мужчина, тоже что-то произошло. Например, он запер в комнате своего отца, над которым издевался, и это была его тайна, с которой он и умер. А может, достаточно того, что есть. Утро, авария, умирающий. Погруженный в эту картину — блестящий асфальт, неподвижные ели, осколки стекла, искореженный металл, запах горелой резины и мокрого леса, возможно, столбики на мосту, едва различимые в тумане, — я подскочил, словно ненормальный, когда в окно передо мной постучали.
Это была Хеге.
Сердце мое едва не выпрыгнуло. Я видел, что это она, и понял, что она, наверное, сперва долго звонила в дверь, просто я не слышал, но сердце не унималось. Хеге засмеялась, я улыбнулся и махнул в сторону двери. Хеге кивнула, и я пошел открывать.
— Привет, — сказала она, — не знала, что ты такой пугливый!
— Я работал, — сказал я, — думал о другом. Войдешь?
Она покачала головой:
— Я Видару сказала, что только до киоска дойду. Хотела зайти к тебе и попросить прощения за пятницу.
— Не за что, — сказал я.
— Может, и не за что, но я все равно извинюсь. Прости.
— Спасибо.
— И, кстати, не подумай чего, — добавила она. — Я когда напьюсь, всегда такая. Перестаю собой управлять и вешаюсь на первого встречного. Это вообще ничего не значит. Ты же понимаешь, да?
Я кивнул.
— Со мной то же самое, — сказал я.
Она улыбнулась:
— Хорошо! Значит, все как прежде. До понедельника!
— Ага, — я кивнул, — пока.
— Пока! — она направилась к дороге.
Прикрыв дверь, я понял, что злюсь. На то, чтобы вновь погрузиться в текст, у меня уйдет не меньше часа, а ведь уже восемь. Может, лучше дойти до школы и посмотреть новости спорта? Я стоял перед столом и разглядывал последние написанные предложения.
Нет. Если я хочу чего-то добиться, то надо выложиться по полной.
И я снова взялся за рассказ.
Но в дверь опять позвонили.
Я выключил музыку и пошел открывать.
Это пришли трое молодых рыбаков. С одним из них я играл в футбольной команде, с двумя другими едва словом перекинулся, но на вечеринках мы раза три-четыре встречались. Третьего звали Хеннинг. Он был на год старше меня, окончил гимназию и стремился выделяться в разных мелочах — например, носил остроносые ботинки и черные джинсы и ставил в машине музыку, больше похожую на ту, которая нравилась мне, а не ту, которую слушали местные.
— Можно войти? — спросил он.
— Само собой! — Я отступил в сторону. Они повесили припорошенные снегом куртки, сбросили потемневшие от влаги ботинки, прошли в гостиную и уселись.
Ветер снаружи усилился. Волны кидались на берег, будто свирепые звери. К их постоянному шуму добавились низкие обертоны, как всегда в непогоду, так что звук превратился в гул или глухой рокот.
Гости поставили на стол по бутылке «Абсолюта».
— У меня, к сожалению, не с чем смешать, — сказал я.
— Подержим немного в морозилке и выпьем так, — решил Хеннинг, — так русские делают. Водку так и надо пить. А если перца добавить, то вкус вообще будет чудесный.
— Ладно, — я пошел за стопками.
Щедро налив им и себе, я поставил один из двух мини-альбомов U2, которые мало кто слышал. Хеннинг, которому U2 нравились, тут же спросил, что это такое, так что я подумал, что выбрал правильно.
Музыка вернула настроение времен девятого класса и первого года в гимназии. Заключеннное в ней огромное, пустынное, прекрасное и одинокое пространство, которое я так любил, да и сейчас еще продолжал любить, как и все то, что его окружало, все, что происходило тогда в моей жизни, — все это сжалось до невероятной вибрирующей плотности на пределе чувств. Год, прожитый заново за секунду.
— Какие же они охрененные! — вырвалось у меня.
— Скол! — сказал Коре.
— Скол! — повторил Юнни.
— Скол, — присоединился к ним Хеннинг.
— Скол. — Я осушил стопку, и по телу побежали мурашки. Я сделал музыку погромче. Снаружи подступал непроницаемый мрак, а внутри горел свет, и мы словно находились на корабле. На космической станции. Так оно и было. Мы дрейфовали где-то далеко во Вселенной. Я всегда это знал, но ощутил, лишь когда приехал сюда. Восприятие мира темнота каким-то образом меняла. И северное сияние. И уединение.
Ну что за хрень — отчего же меня так и тянет посмотреть на нее. Ни за что на свете мне не хотелось поощрять ее чувства.
Никогда больше на нее не взгляну.
Или, по крайней мере, буду смотреть только на уроках, когда ситуация того требует.
Ведь мне это не нужно. Она мне нравится, ну и что с того? Мне много кто нравится. И четвероклассники, и семиклассники. То ли дело Лив, сестра Вивиан, ей, дьявол меня сожри, уже шестнадцать, она всего на два года младше меня, на нее можно смотреть, сколько влезет.
— Вы сегодня вернулись? — спросил я Хеннинга.
Тот кивнул.
— Много поймали?
Он покачал головой:
— Море как вымерло.
Ушли они только в пять. К тому времени я выпил почти целую бутылку. Меня хватило на то, чтобы поставить будильник, но когда он позвонил в четверть девятого, я был считай что мертвый: он все еще издавал потусторонний писк, когда меня разбудили другие звуки — стук и звонки в дверь.
Я проковылял в ванную, плеснул в лицо холодной водой и открыл дверь.
За дверью стоял Ричард.
— Ты что, спишь? — спросил он. — Собирайся быстрее, ученики тебя ждут. Уже четверть десятого.
— Я заболел, — сказал я. — Я сегодня дома останусь.
— Глупости, — отмахнулся он, — живо собирайся. Прими душ, оденься, а я тут подожду.
Еще не протрезвевший, я посмотрел на него. Мысли мои словно пребывали в коридоре со стеклянными стенами. Ричард хотя и стоял в метре от меня, но был далеко-далеко.
— Ты чего задумался? — спросил он.
— Я болен, — повторил я.
— Я тебе шанс даю, — сказал он, — и лучше тебе согласиться.
Я взглянул ему прямо в глаза. А потом развернулся и прошел в ванную, где на несколько секунд залез под душ. Во мне кипела ярость. Я — сотрудник, учитель, и если кто-нибудь другой не явился бы на работу из-за болезни, Ричарду и в голову не пришло бы тащиться к нему домой. Ни за что на свете. Да, он прав, я не болею, но сути это не меняет. Я взрослый, а не ребенок, учитель, а не ученик, если я говорю, что заболел, значит, заболел.
Я выключил воду, вытерся, провел под мышками дезодорантом, оделся, прошел в коридор, где надел пальто, обулся и, обмотав шею шарфом, вышел из квартиры.
— Отлично, — сказал Ричард, — пошли.
Он унизил меня, но я ничего не мог с этим поделать. Правота и власть были на его стороне.
Темнота мне нравилась всегда. Когда я был маленьким, то боялся оставаться в темноте один, но в компании себе подобных я обожал и ее, и то преображение, которое переживает мир благодаря ей. Бегать по лесу или между домов в темноте совсем не то же самое, что при свете, — мир становился зачарованным, а мы превращались в искателей приключений, восторженных, с сияющими глазами и прыгающим сердцем.
Когда я стал старше, мне мало что нравилось так, как бодрствовать по ночам. Тишина и темнота притягивали, таили в себе обещание чего-то великого. А моим любимым временем года была осень. Мало что могло сравниться с ощущением, когда бредешь в темноте и под дождем по тропинке вдоль реки.
Но эта темнота была иной. Эта темнота лишала жизни. Она была неподвижна, неизменна независимо от того, проснулся ты или только ложишься спать, и заставить себя вставать по утрам становилось все труднее и труднее. Мне это удавалось, я просыпался и спустя пять минут стоял перед классом, но и там все, что бы ни происходило, казалось неживым. Словно, что я ни делаю, все тщетно. Каких бы усилий ни прилагал, проку нет. Все исчезало, растворяясь в могущественной тьме, в которой мы обитали. Ничто не имело значения, я мог говорить, что захочу, поступать так, как заблагорассудится.