— Ясно. — Я снова вышел на веранду.
Я видел, как Ингве опять взялся за книгу Флёгстада, подаренную ему мамой. Как он сжимает в руке бокал с коньяком. Словно его слова ничего не значили. Словно то, чем я занимаюсь, ничего не значит.
Пропади он пропадом.
Что он вообще понимает? С чего мне слушать именно его? Хьяртану рассказы понравились, а он писатель. Или он тоже говорит так, потому что написал их его девятнадцатилетний племянник и в этом смысле они хорошие?
Мама, по ее словам, когда прочитала их, то подумала, что я — настоящий писатель. Она так и сказала: ты писатель. Как будто удивилась, как будто не знала об этом, и она не притворялась.
Она и впрямь так считала.
Но, дьявол, ведь я же ее сын.
«Ты что, правда думаешь, кто-то это издаст? Серьезно?»
Ну я ему покажу. Всему этому гребаному миру покажу, кто я такой и из чего сделан. Всех в порошок сотру. Они у меня рты поразевают. Так и будет. Да, так и будет. Я им всем покажу. Я стану таким великим, что со мной никто не сравнится. Никто. Никто. Никогда. Вообще никогда. Я стану самым великим. Придурки хреновы. Я их всех в порошок сотру.
Я должен стать великим. Должен.
Иначе лучше сразу руки на себя наложить.
Все Рождество я удивлялся бледному зимнему солнцу, озарявшему мокрый, приглушенный пейзаж. Я словно вообще никогда прежде солнца не видел, не знал, какой силой оно обладает, как причудливо меняется пейзаж в его свете, когда лучи проходят сквозь тучи, или сквозь туман, или просто устремляются вниз с голубого неба и насыщают пейзаж бесчисленными оттенками.
В Сёрбёвоге все было по-старому. Бабушке стало ненамного хуже, дедушка не очень постарел, а томление в глазах у Хьяртана почти не угасло. За время, прошедшее с прошлого Рождества, он успел сдать в Фёрде вступительный экзамен по философии и сейчас чаще упоминал своего преподавателя, чем Хайдеггера или Ницше, но говорил о нем прежним проникновенным тоном. Я надеялся, мы с ним сможем побеседовать о литературе, но он лишь показал мне несколько стихотворений, в которых я не понял ни слова, и этим все ограничилось. Хьяртан завел телескоп, тот стоял на полу в гостиной, у большого, до потолка, окна; по вечерам Хьяртан подходил туда и смотрел в телескоп на звезды. Еще в нем пробудился интерес к Древнему Египту, и он, сидя в своем старом кожаном кресле, читал про эту загадочную культуру, настолько от нас далекую, что я почти не видел в них человеческого, как если бы они правда были богами. Впрочем, я ничего о них не знал и лишь изредка, когда Хьяртана рядом не было, листал его книги и рассматривал картинки.
На четвертый день после Рождества я поехал в Кристиансанн встречать Новый год. Эспен с приятелями снял номер в недавно открывшемся после пожара «Каледониен», в номер набилось полно народа, все курили и пили, и вскоре в коридоре появились двое пожарных со всеми своими причиндалами. Увидев их, я смеялся до визга. Сам я вместе с несколькими другими гостями залез на крышу, уселся на самый край и болтал ногами над городом под сверкающим от фейерверков небом. Мы обсуждали, как поедем летом в Роскилле и как потом отправимся с Ларсом автостопом в Грецию. Успел я забежать и к кристиансаннским бабушке с дедушкой. У них тоже все было по-прежнему, вещи и запахи в доме были все теми же. Это я изменился, это моя жизнь на полной скорости мчалась вперед.
Третьего января я улетел в Тромсё. На половине пути мы точно влетели в темный туннель, и я знал, что туннель этот не закончится, что теперь еще много недель будет совсем темно. Но затем все постепенно поменяется, и вскоре темнота уступит место свету и тот наполнит собой каждый час в сутках. Такое же безумие, думал я, когда сидел в неудобном кресле и курил.
Но сначала меня ждала темнота. Тяжелая и плотная, она окутывала деревню, когда утром четвертого января я вышел из автобуса, — не открытая и прозрачная, как при безоблачном небе, когда в темной вселенной мерцают звезды, а тяжелая и плотная, как на дне заколоченного колодца.
Я отпер дверь в квартиру, вошел, бросил рюкзак и зажег свет. И почувствовал, что приехал домой.
Передо мной висел постер c «Бетти Блю», постер с «Ливерпулем», новый постер с пейзажем, который я купил в Финнснесе в первые дни после приезда.
Я включил кофеварку и, опустившись на корточки перед пластинками, принялся их просматривать. Закончив, я посмотрел на небольшую библиотечку, которую успел тут собрать. Все наполняло меня радостью.
Пройдя на кухню, я налил кофе. В окно я заметил небольшую группку детей — они поднимались по дороге. На случай, если они решили нагрянуть ко мне, я поставил «Реквием» Моцарта, одну из двух имевшихся у меня пластинок с классической музыкой, и прибавил громкость.
В дверь позвонили.
На пороге стояли Андреа, Вивиан, Ливе, Стиан и долговязый девятиклассник Ивар.
— С Новым годом! — сказал я. — Проходите.
Когда они раздевались в прихожей, я услышал, как Вивиан сказала:
— Он оперу слушает!
Я улыбнулся и, стоя с чашкой горячего кофе посреди гостиной, дождался, пока они войдут. Прежде Стиан заходил ко мне лишь раз, в самом начале, вместе с Иваром. Он перебирал мои пластинки и спросил, нет ли у меня хеви-метала. На немногих уроках, которые я вел у его класса, я старался его игнорировать и не поддаваться на провокации. Я ничего от него не требовал, он уже все для себя решил. У Тура Эйнара было больше часов в их классе, чем у меня, он попробовал переломить Стиана, и добром это не кончилось: однажды он, дрожа, пришел в учительскую и сказал, что эти двое, Стиан и Ивар, повалили его на пол, причем Ивар ухватил его сзади за шею. После этого происшествия их на несколько дней исключили, но школа была такая маленькая, здесь все друг друга знали, и проступки, в других местах считающиеся серьезными, здесь сходили с рук. Стиана с Иваром полагалось терпеть. Когда эти двое выходили в море или оказывались в компании молодых мужчин, с ними обращались как с детьми, сопляками, на которых всем плевать. Так что признаться, что они его повалили на пол, Тур Эйнар не мог. По крайней мере, ни понимания, ни жалости это не вызвало бы.
Стиан уселся на диван, по-мужичьи расставив ноги. Он единственный не снял верхнюю одежду. Я видел, что девочки смотрят ему в рот. Когда он говорил, они ловили каждое слово, а если он обращался напрямую к кому-то из них, принимались ерзать и отводили взгляд.
— Хорошие вам подарки подарили на Рождество? — спросил я.
Вивиан хихикнула.
Я сел на стул по другую сторону стола.
— А тебе, Стиан, — спросил я у него, — подарили тебе что-нибудь хорошее?
Он фыркнул:
— Я на Рождество в море выходил, на рыбалку. Подзаработал. Как только снег стает, мопед куплю.
— Ему в марте шестнадцать исполнится, — сказала Андреа.
Зачем она это сказала?
— Значит, ты всего на три года младше меня, — сказал я, — скоро сможешь меня заменить. Ведь ты небось только об этом и мечтаешь — учителем в школе работать?
Стиан снова фыркнул, но губы у него сложились в едва заметную улыбку.
— Э-э, нет, — протянул он. — После девятого класса если книжку и открою, то только чековую.
Все рассмеялись.
— А ты, Ивар? — спросил я.
— Рыбаком буду, — сказал он.
Ему было всего шестнадцать, но он уже стал выше всех в деревне. При таком росте он, похоже, ни о чем другом и думать не мог. Наблюдать за Иваром, когда рядом с ним находились три семиклассницы, было мучительно, все миниатюрное и изящное — буквы, цифры, беседа, игры с мячом, девочки — причиняло ему страдания. Во многом он оставался ребенком: смеялся над глупейшими шутками, заливался краской, когда его поправляли, и чувствовал себя на месте только рядом со Стианом, который помыкал им, как хотел. Отца Ивар потерял в раннем детстве и, приходя ко мне, ни о чем другом и не говорил. Несчастье произошло в семидесятых — рыболовецкое судно бесследно затонуло, несколько дней это обсуждала вся Норвегия, но потом все забылось и осталось лишь в памяти Ивара, его матери и других близких. Всего год спустя они переехали сюда, в Хофьорд, где жили родственники матери. Это стало его историей, его судьбой — отец, погибший, когда Ивар был маленьким.
— А вы что скажете? — я посмотрел на девочек.
Они пожали плечами. Обычно, приходя ко мне, они вели себя более раскованно, я их поддразнивал, девочки смеялись и давали мне отпор, радуясь собственной дерзости. Но сейчас они держались скромнее. Раскрываться перед Стианом им не хотелось, это была другая игра, и ставки в ней были другие.
— У Вивиан теперь парень есть, — выпалила вдруг Ливе.
Наградив подругу возмущенным взглядом, Вивиан с силой ударила ее кулаком в плечо.
— Ой! — вскрикнула Ливе.
— Правда? — спросил я.
— Ага, — Ливе потерла плечо. — Она со Стеве встречается.
— Стеве? — переспросил я. — Это кто?
— Перец один, на Рождество сюда переехал, — сказал Стиан. — Он из Финнснеса, а тут весной рыбачить будет. Говорят, он полный придурок.
— А вот и нет! — Вивиан покраснела.
— Ему двадцать лет, — сказала Ливе.
— Двадцать? — переспросил я. — Это как же так? Тебе ведь всего тринадцать?
— Да! — ответила Вивиан. — И что?
— Вы тут, на севере, совсем чокнутые, — засмеялся я и поднялся. — Но вам, пожалуй, пора. Я только приехал. Мне надо вещи разобрать. К урокам подготовиться. Понимаете, у меня класс совершенно невыносимый. Ничего не соображают.
— Ха-ха, — бросила Андреа и, встав, направилась в прихожую, к своей белой куртке. Остальные двинулись следом, и прихожая на несколько секунд превратилась в мешанину из курток, рукавов, шапок и варежек, а потом подростки, толкаясь и пересмеиваясь, растворились в темноте. Я разложил вещи, перекусил, улегся в постель и еще пару часов читал, после чего погасил свет и уснул. Ночью меня разбудил шум в комнате надо мной: Туриль с мужем, пол дрожал, она кричала, муж стонал; я взял одеяло и пошел досыпать на диван в гостиной.
В дом мы с Нильсом Эриком переехали на следующих выходных. У меня там была спальня и маленькая смежная с гостиной комнатка, где я работал, а остальное было общим. Готовили и мыли посуду мы по очереди. Почти каждый вечер к нам приходили в гости ученики или другие учителя, чаще всего Тур Эйнар — он заглядывал практически ежедневно, да и Хеге нас нередко навещала. На выходных Нильс Эрик ходил в походы. Он всегда звал меня с собой, а я всегда отказывался. На природе делать мне было нечего, и к тому же где-нибудь непременно намечалась вечеринка, и я если не отправлялся на нее, то сидел и работал. Теперь я писал не рассказы, а роман под названием «Вода сверху/Вода снизу». Это была строчка из песни, которую написал Ингве и его арендальский друг Эйвинн. Роман о парне по имени Габриэль, который учится в кристиансаннской гимназии, должен был состоять из последовательности коротких сухих, похожих на отчеты текстов внутри до поры неявной рамочной фабулы. Повествование, ведущееся в настоящем времени и посвященное в основном выпивке и девушкам, время от времени предполагалось перебивать небольшими экскурсами в детство героя. В кульминационной сцене его, явившегося на вечеринку на дачу в Агдере, свяжут, он переживет нервный срыв и окажется в психиатрической лечебнице, и круг таким образом замкнется, поскольку короткие отчеты, приведенные в начале каждой главы, написаны именно там.