Как, интересно, Хеге себе представляет эту ночь? Ине положила на пол возле двери матрас для меня, а Хеге легла вместе с ней на двуспальной кровати.
Ну что ж…
Свет погас, сестры еще немного поперешептывались, после чего все стихло.
Я лежал на спине и глазел в потолок.
Какой странной стала у меня жизнь.
С кровати кто-то встал, и я сперва подумал, будто это сон. Но это была Ине, она подошла ко мне и легла рядом.
Господи, она была обнаженной.
Тяжело дыша, она прильнула ко мне.
Мы целовались, я ласкал ее тело, ее чудесную большую грудь, о, я готов был проглотить ее, и я чувствовал, как ее гладкие волоски трутся мне о ногу, и Ине так тяжело дышала, и я дышал тяжело, и я успел подумать, что неужели сейчас все и случится, с этой невероятной девушкой, которая любит мотоциклы?
Она потерлась о меня, и я кончил.
Я отвернулся и вжался в матрас.
Дьявол, дьявол, дьявол.
— Ты что, уже все? — спросила она.
— Угу, — промычал я.
Она встала и скользнула обратно в кровать, нырнула в сон, из которого так соблазнительно восстала всего несколькими минутами ранее.
Вот и все.
Следующие дни влюбленность во мне боролась с жалкими остатками гордости. Снова поехать к Ине было нельзя. Нельзя звонить, нельзя писать письма, нельзя смотреть в глаза.
Я по-прежнему думал лишь о ней, но эпизод у нее дома, такой явный и унизительный, вытеснял даже самые влюбленные мечты, и они медленно, но верно покидали меня.
У меня снова осталась лишь школа. Школа, писательство и выпивка.
Но дни удлинялись, снег таял, приближалась весна. Однажды я обнаружил в почтовом ящике письмо из издательства «Аскехауг». Вместе с остальными письмами я вынес его на улицу, закурил, посмотрел на белые неровные горы на другом берегу фьорда, чуть позолоченные солнцем, чьи лучи с каждым днем подбирались все ближе к деревне. Это зрелище прибавляло бодрости: значит, где-то в пространстве и для нас найдется свет.
Мимо проехала машина. Я не видел, кто в ней, но все равно помахал. Возле рыбзавода кричали чайки, и я посмотрел, как они кружат над причалом. Волны разбивались о шхеры неподалеку от берега. Я вскрыл конверт. В нем лежали два моих рассказа. Значит, их не приняли. К ним прилагалось письмо, я достал его и принялся читать. Никакого вознаграждения мне не положено. Общий уровень слишком низок, и антология издана не будет.
Но мне, по крайней мере, не отказали!
Я вышел на дорогу и зашагал к нашему желтому домику, рядом с которым стоял старый синий «пежо» Тура Эйнара. Сам он болтал в гостиной с Нильсом Эриком, а с собой привел своего двоюродного брата Эвена, восьмиклассника. Была суббота, и мы собирались в Финнснес. Я только свернул на узенькую тропинку к дому, как они вышли на улицу.
— Готов? — спросил Тур Эйнар.
— Да, — ответил я. — Прямо сейчас едем?
— Ну да.
Я подошел к машине, открыл дверцу спереди и уселся на пассажирское сиденье. Сзади сидел Эвен. Он положил руки на передние кресла и склонился вперед. Глаза у Эвена были голубые и добрые, волосы темные, а над верхней губой пробивались редкие усики. Голос у него иногда срывался в самый неожиданный момент. Тур Эйнар завел машину и медленно поехал по деревне, здороваясь направо и налево с теми, кто направлялся в магазин или уже вышел оттуда. Я принялся вскрывать принесенные с почты письма. Число моих корреспондентов, с которыми я переписывался, когда приехал, сократилось до двенадцати, то есть порой ящик пустовал. Сейчас одно письмо было от Анны. Она была радиотехником на той же студии в Кристиансанне, где работал и я. Сейчас она жила в Молде, кажется, в институте там училась или что-то вроде того, меня это особо не интересовало, а вот с ее стороны интерес наблюдался немалый — письма от нее редко бывали меньше, чем на двадцати страницах.
Я открыл конверт и вытащил толстую стопку бумаги. Следом за ними из конверта вывалился маленький коричневатый комочек. Он упал мне на ногу.
— Это что? — заинтересовался Эвен.
Дьявол. Это была шайба гашиша.
— Где? — я закрыл ее рукой.
— Да вот, из конверта выпало. Это что тебе прислали?
— А, ты про это? Ничего особенного. У меня есть подружка, которая на садовника учится. Деревьями увлекается. Вот и прислала кору редкого дерева.
— Можно посмотреть? — попросил он.
Я смотрел вперед, на туннель в нескольких метрах перед нами. А вдруг он поймет, что это такое? И кому-нибудь разболтает? Поднимется переполох. В Хофьорде учителя поймали с наркотиками. Пьют тут, как черти, но ни гашиша, ни марихуаны, ни амфетамина, ни других подобных веществ не употребляют.
— Дай посмотреть! — не отставал он.
— Не на что смотреть, — отмахнулся я, — просто кора редкого дерева.
— А зачем вообще она ее тебе прислала?
Я пожал плечами.
— Мы с этой девчонкой встречались, — соврал я.
Тур Эйнар бросил на меня быстрый взгляд.
— Ну-ка расскажи, — потребовал он.
— Не о чем рассказывать, — отрезал я и, одной рукой спрятав гашиш в карман, другой схватился за ручку дверцы. Впрочем, зря, потому что вел Тур Эйнар, как всегда, осторожно. Похоже, они с Нильсом Эриком единственные в деревне соблюдали скоростной режим.
— Так ты мне посмотреть-то дашь? — не уступал Эвен.
Какой-то он подозрительно настырный?
Я повернулся к нему.
— Вот ты пристал, — сказал я. — Я уже в карман ее убрал. Это всего лишь гребаная кора.
— Но она же редкая, — возразил он.
— Ты что, корой интересуешься? — спросил я.
— Нет, — засмеялся он.
— Вот и славно. А сейчас будь любезен, дай мне спокойно почитать. — И я принялся просматривать письмо от Анны.
Когда мы спустя несколько часов вернулись домой, Тур Эйнар и Нильс Эрик решили прокатиться на лыжах. Они и меня с собой позвали, но я, как всегда, отказался, сославшись на то, что мне надо работать. Едва за ними закрылась дверь, как я вытащил шайбу, слегка согрел ее, добавил табака и скрутил косяк. Закончив, я задернул шторы, запер дверь, уселся на диван и закурил.
Рядом с моим плакатом с «Бетти Блю» Нильс Эрик повесил еще один, с Чарли Чаплином. И теперь мне почудилось, будто я — это он, поэтому я встал и принялся расхаживать, как он. Развернув стопы и помахивая воображаемой тросточкой, я семенил по гостиной. Получалось так хорошо, что я никак не мог наиграться, поднялся по лестнице, прошел к себе в спальню, где кроме сваленной в кучу одежды и придвинутого к стене матраса ничего не было, снова спустился, прошлепал на кухню и обратно в гостиную. Несколько раз меня разбирал смех — не потому, что мне было весело, а потому, что у меня так хорошо получалось. Бродяга, я крутил тростью и мелко перебирал ногами, время от времени приподнимая шляпу и делая приветственный пируэт. А внутренности у меня заполняло масло, каждое движение отдавалось во всем теле; чуть погодя я улегся на диван, приподнял одно плечо, потом другое, напряг мышцы ног, колени, живот, предплечья, я словно плыл по морю и я же был волнами.
Меня разбудил стук в дверь. За окном было темно. Я посмотрел на часы. Половина шестого. Я сел и потер руками лицо. В дверь опять постучали. В гостиной по-прежнему висел кумар. Открывать не хотелось, но, когда стук возобновился, я подумал, что гость, видно, знает, что я дома, поэтому я распахнул окно, притворил дверь в гостиную и пошел открывать.
На пороге стоял мужчина лет сорока, отец кого-то из учеников, но кого именно, у меня в суматохе память отшибло. В голове тихо шумело.
— Здравствуйте, — сказал я.
— Здравствуй, — поздоровался он. — Я отец Ю. Мне надо бы с тобой поговорить. Ничего серьезного, но это про Ю. Я давно хотел заглянуть, но все никак не получалось. Ты сейчас как, свободен? Время-то внеурочное… — Он рассмеялся.
— Да, конечно, — сказал я, — проходите. Кофе будете?
— Если у тебя есть, то да. Но ради меня не вари.
Он прошел мимо меня на кухню.
— Я как раз хотел сварить, — сказал я, — я тут немного вздремнул. Неделя непростая выдалась.
Он сел за стол. Ни куртки не снял, ни сапог. Я налил в кофейник воды.
Школа и дети считались женской заботой. Женщины ходили на родительские собрания, расписывались в дневниках, помогали в школе и оплачивали школьные экскурсии.
Я включил плиту и уселся напротив гостя.
— Так вот, я по поводу Ю, — начал он, — ему в школе что-то не нравится.
— Вот как?
— Ну да. Говорит, что идти туда не хочет, что лучше дома посидит. Иногда даже плачет. Я спрашиваю, что случилось, — не говорит. Или говорит, что ничего не случилось. Но что-то точно не так, мы же видим. Ему в школу не хочется. Ну, то есть он… прежде ему там нравилось. Когда он поменьше был… Он тогда школу любил. А сейчас… нет… — Он посмотрел на меня: — Вот я к тебе и пришел… Ты не его классный руководитель, наверное, правильнее было бы к ней пойти… Но он о тебе так хорошо отзывается. Ты ему очень нравишься. То и дело — Карл Уве сказал так, да Карл Уве сделал сяк. Вот я и решил с тобой поговорить. Ты же его знаешь.
Так скверно, как в тот момент, мне давно не было. Оказанное мне доверие я уже обманул, пусть и не поступками, а мыслями. Сейчас, когда он сидел напротив меня, с серьезным, встревоженным лицом, я понял, что своего сына он любит, что Ю дорог ему. Я понял, что то, что сам считал чепухой, — подумаешь, мальчишка-изгой, который хнычет по всякому поводу, — для него самое важное, то, ради чего живешь, да собственно, самая жизнь.
Вина лесным пожаром сжигала меня изнутри.
Нужно все исправить. Нужно исправить все прямо сейчас, пока здесь его отец, который к счастью, о, к счастью, не знает, что я думал о его сыне. И с Ю тоже надо все исправить. Как только увижу его, так и сделаю.
— Да, — сказал я, — он хороший мальчик.
— Ты в школе ничего не замечал? Ничего серьезного?
— Нет, ничего такого. Я замечал, что ему там не нравится. Иногда другие не принимают его в игру или смеются над ним. Но ничего серьезного — ну, вы понимаете, никакого насилия или издевательств. Этого я не видел. Сомневаюсь, что такое с ним бывало.