— Ясно… — Не сводя с меня глаз, он потер затылок.
— Но он… ну да, он полноват. И поэтому его иногда обзывают. И еще игры с мячом ему даются хуже, чем другим. Поэтому их он избегает. И время от времени остается один и бродит в одиночестве.
— Ясно.
— Не знаю, — продолжал я. — Но школа маленькая. И учеников у нас немного. Все на виду и все друг дружку знают. Поэтому если бы его травили, то это легко можно было бы пресечь. Я в том смысле, что мы же не говорим о незнакомых детях или компаниях. Это Стиг, Рейдар, Эндре. Понимаете, о чем я? Думаю, с ними тоже можно потолковать.
— Да, — проговорил он.
Ох, он ведь доверяет мне, обдумывает мои слова, и как же мне стало от этого больно, ведь ему сорок и он отец, а я восемнадцатилетний сопляк, и он меня слушает?
— В классе с ним все в порядке, — продолжал я. — Ну, бывает, пошутят как-нибудь, но ведь и шутят про всех, про кого-то чаще, про кого-то реже. А любая грубость, разумеется, сразу же пресекается. То есть не по себе ему в основном на переменах. Может, попробуем занять его чем-нибудь, интересным для него, и остальных привлечь? Я поговорю с Хеге, мы с ней все продумаем. Возможно, достаточно будет поговорить с остальными мальчиками и все им объяснить. По-моему, они и не подозревают, каково ему.
— Все они знают, — сказал он, — прекрасно знают. Они больше в гости к нему не приходят и в игры не принимают.
— Да, — кивнул я, — но мне не кажется, будто это намеренно и что они это нарочно. Так сложилось, вот и все.
— А если ты с ними поговоришь, хуже не станет?
— Надо рискнуть. Просто действовать с осторожностью. Они все дети, и замечательные. Все будет хорошо.
— Думаешь?
Я кивнул:
— Я в понедельник с Хеге поговорю. И мы с ней что-нибудь придумаем.
Он поднялся.
— Не стану больше тебя отвлекать.
— Все в порядке, — заверил его я.
— Спасибо! — он пожал мне руку.
— Все будет хорошо, — снова пообещал я.
Он ушел, а я растянулся на диване в гостиной. Из открытого окна тянуло холодом. В комнату проникали звуки с улицы, что-то в воздухе искажало их так, что, казалось, они совсем рядом. Будто волны разбиваются прямо о наш дом. И снег поскрипывает под чьими-то ногами под самым окном, словно это привидение прошагало мимо, направляясь к морю. Где-то проехала машина, и шум мотора ударил прямо в стену, возле которой я лежал. Послышался смех, неприятный, и я подумал, что сегодня вечером черти вышли прогуляться. Отец Ю вывел меня из равновесия, между его доверием и моим предательством зияла такая пропасть, что кололо в груди. Я встал и поставил пластинку, которую в том году слушал чаще всего, — последний альбом Lloyd Cole and The Commotions — впоследствии он будет воскрешать во мне воспоминания о жизни здесь; закурил, прикрыл окно и прижался лбом к прохладному стеклу. Чуть погодя я пошел в маленькую комнату за гостиной, заваленную бумагой и книгами, включил свет и уселся за письменный стол.
Взглянув на торчащий в машинке лист бумаги, я понял, что кто-то на нем что-то напечатал. Я похолодел. Текст на верхней половине страницы принадлежал мне, но после него следовало несколько строчек, к которым я отношения не имел. Я пробежал их глазами.
Габриэль сунул ей пальцы в мокрую промежность. О господи, застонала Лиза. Габриэль вытащил пальцы и понюхал их. Дырка, подумал он. Лиза раскинула ноги. Габриэль глотнул водки, усмехнулся и, расстегнув ширинку, всунул свой твердый елдак в ее сморщенную дырку. Лиза закричала от наслаждения: Габриэль, мальчик мой!
Потрясенный до глубины души, да, чуть не плача, я смотрел на эти несколько строк. Пародия на мой стиль получилась удачная. И впрямь похоже. Я знал, кто это напечатал, это Тур Эйнар, и я знал, какое у него в тот момент было настроение, по-дружески пошутить, печатая это, он «поржал», а потом еще и зачитал Нильсу Эрику, и тот рассмеялся своим сёрланнским смехом.
Они поступили так без злого умысла, но простить их я не мог. Я никогда больше не буду иметь с ними дела, не буду общаться, разве что по необходимости, по работе или когда возникнут какие-то бытовые вопросы.
Я выдернул листок из машинки, смял и швырнул на пол. Потом я оделся и вышел в ночь. Идти в деревню, по освещенной дороге, смысла не было, там меня увидят и наверняка заведут разговор. Вместо этого я пошел по дорожке, уходящей в тупик. Она шла вдоль пологого горного склона, а рядом стояли несколько домов. В самом конце высился здоровенный сугроб, а за ним ничего не было, только снег, низенькие деревья и гора, которая метрах в пятидесяти превращалась в стену. Снег был мне по колено, я решил, что идти дальше бессмысленно, развернулся и побрел к морю, где немного постоял, глядя на черную воду, снова и снова выбрасывающую на берег волны, без ярости, слабыми бездумными шлепками.
Мудак.
Дело не в том, что он влез в мой текст, на это мне было плевать, нет, здесь другое — в тексте жила душа, моя душа. И после того как он влез туда, она изменилась. Снаружи текст выглядел иначе, чем изнутри, и, возможно, именно поэтому меня охватило такое отчаянье. Написанное мною ничего не стоит. Значит, и я ничего не стою.
По собственным следам я вернулся обратно. На перекрестке остановился, не зная, что делать дальше. Можно пройти пятьсот метров по одной дороге, которая ведет к школе, а можно — пятьсот по другой, которая тоже ведет к школе. Других вариантов не было. Магазин закрыт, киоск закрыт, а если где-то происходит пьянка, то я об этом не знаю. И близких друзей, к которым можно было бы завалиться без приглашения, у меня нет. Разве что Нильс Эрик и Тур Эйнар, но общаться с ними я больше не мог; и Хеге. К ней мне идти не хотелось, да и как пойдешь, ведь ее муж, всегда подчеркнуто расположенный ко мне, очевидно терзаемый ревностью, был дома. Сидеть в гостиной и слушать пластинки исключалось, потому что в окнах, я видел, зажегся свет, а значит, вернулся Нильс Эрик. Долго стоять под фонарем тоже нежелательно, тут меня непременно кто-нибудь увидит и спросит, что я тут делаю.
Я медленно побрел к дому. Дойдя до него, я опасливо открыл дверь, медленно разделся и уже собирался тихо прокрасться по лестнице наверх, когда дверь в коридор распахнулась и оттуда появился Нильс Эрик.
— Привет! — сказал он. — Нас бабушка Тура Эйнара угощала мёлье. Зря ты с нами не пошел! Это всем деликатесам деликатес!
— Я пойду спать, — сказал я, отводя глаза. — Спокойной ночи.
— Как, уже? — удивился он.
Не ответив, я открыл дверь в комнату и, проскользнув внутрь, лег прямо в одежде на матрас. Я лежал и смотрел в потолок, прислушивался к звукам из кухни, где Нильс Эрик мыл посуду и слушал радио. Изредка я слышал, как его тихое мурлыканье, от которого я за два месяца так его и не отучил, перерастает в громкое пение. Мимо дома промчалась машина, в которой играла музыка. Машина проехала вверх по дороге, к противоположному концу деревни, ударные постепенно стихали, но потом снова сделались громче и загрохотали прямо за стеной.
Я посмотрел на часы. До восьми оставалось несколько минут.
Чем же мне заняться?
Все выходы отсюда закрыты.
Я взаперти.
Примерно с час я неподвижно лежал в темноте, а потом, сгорая от стыда, прошел в гостиную. Нильс Эрик сидел и читал.
— У тебя, вроде, бутылка красного была? — спросил я.
— Ага, — он поднял голову. — А что?
— Можно я ее заберу? — попросил я. — А я тебе на неделе новую куплю.
— Конечно, — сказал он. — Ты что, собрался куда-то?
Я покачал головой, взял бутылку, откупорил ее и вернулся к себе в комнату. Когда я начал пить, меня на миг охватила радость. Они меня предали, я расстроен, да, изнутри меня душит мрак, но я сижу в одиночестве и пью, и я писатель.
А они нет. Они никто.
Бутылку я осушил за десять минут. С головой, будто заполненной туманом, я спустился в гостиную и, не обращая внимания на Нильса Эрика, открыл дверь в кабинет, вошел туда, заперся и, усевшись за машинку, принялся печатать. Прошло несколько минут — и желудок словно взорвался. Я бросился к двери, но она была заперта, а к горлу подступила тошнота, я озирался, высматривая коробку, ведро, пустой угол, что угодно, но ничего не обнаружил, и тут рот открылся и из него выплеснулся лиловый фонтан рвоты.
Я осел на пол, желудок снова свело, и изо рта вырвалась новая волна вина с сосисками, я застонал, желудок опять сжался, но во мне уже ничего не оставалось, кроме болезненных спазмов, да сгустка вязкой слизи, который я выкашлял напоследок.
Ох.
Несколько минут я посидел на полу, наслаждаясь умиротворением. Книги и бумаги были заляпаны блевотиной, но меня это не беспокоило.
В дверь постучали, а ручка задергалась.
— Ты чего там делаешь? — спросил Нильс Эрик.
— Ничего, — огрызнулся я.
— Чего-чего? Тебе плохо? Помощь нужна?
— От тебя, придурок, нет.
— Что ты сказал?
— НИЧЕГО! НИЧЕГО!
— Ладно, ладно.
Я представил, как он поднимает руки и растопыривает пальцы, а после возвращается на диван. В комнате повисло зловоние, и я задался вопросом, почему запах телесных жидкостей так отвратителен, а запах собственных испражнений подобного отвращения не вызывает. Может, так повелось еще с первобытных времен, когда неандертальцы гадили в лесу, чтобы пометить территорию, а у рвоты подобной функции не имелось, это просто — рефлекс, помогающий организму избавиться от испорченной еды, и поэтому она воняет?
Я поднялся, открыл окно и опустил шпингалет. Убирать блевотину сил не было, и я решил оставить все до завтрашнего дня. Отперев дверь, я вышел в коридор и, не глядя на Нильса Эрика, поднялся по лестнице к себе в комнату, где разделся, лег под одеяло и заснул как убитый.
Весь следующий день я с ними не общался, и через день тоже, но потом сдался. Они собрались вечером в бассейн, и я пошел с ними, не то чтобы исполненный радости, но и злился не особо. Пока мы плавали, я почти ничего не говорил, и в сауну они прошли вперед меня, а я подошел чуть позже, вылез из бассейна, остановился перед дверью и прислушался, пытаясь разобрать, что они говорят. Я знал, что они меня обсуждают, знал, что они надо мной смеются. В этом я не сомневался, они столько времени проводят вместе, а занятие, на которое я трачу столько сил, превратилось в объект их насмешек.