Сколько ей лет?
Так она же сказала. Она в седьмом классе учится.
О господи, не может быть.
Ради всего святого.
Нет и нет.
Я же учитель.
Вдруг это всплывет? Учитель напился и поцеловал тринадцатилетнюю школьницу.
О боже праведный.
Я закрыл лицо руками. Снизу доносилась музыка, я встал, останься я лежать — и ужас от собственных поступков меня изведет. Нет, надо двигаться, идти дальше, поговорить с кем-то, кто скажет, что ничего страшного не произошло. Что такое с каждым может случиться.
Вот только это неправда.
Подобное случалось лишь со мной.
Зачем я полез ее целовать? Это получилось машинально, я просто это сделал и все, безо всякой задней мысли.
Да кто мне поверит?
Я вышел из спальни и привалился к стене — похоже, я еще не до конца протрезвел. Нильс Эрик жарил на кухне рыбьи языки. Когда я вошел, он обернулся. На нем была клетчатая рубаха и зеленые походные штаны со множеством карманов.
— Решил, значит, почтить меня своим присутствием? — улыбнулся он.
— Я до сих пор пьяный.
— Охотно верю, — сказал он.
Я сел за стол и подпер рукой голову.
— Ричард сегодня злился, — сообщил Нильс Эрик. Он подсунул лопатку под уже прожарившиеся языки, переложил их на тарелку, а в сковороду положил свежие, белые от муки. Сковорода зашипела.
— Что ты ему сказал?
— Что ты плохо себя чувствуешь.
— Так оно и есть.
— Да. Но он разозлился, причем сильно.
— Да пошел он. Мне всего месяц остался. Что он сделает? Уволит меня? Вообще-то я ни разу за год не заболел. Так что ничего страшного.
— Тресковые языки будешь?
Я покачал головой и поднялся.
— Лучше ванну пойду приму.
Но лежать в горячей ванне и смотреть в потолок оказалось невыносимо: вместо умиротворения на меня навалились жуткие мысли, поэтому спустя несколько минут я вылез, вытерся, надел спортивный костюм — другой чистой одежды я здесь не нашел — и лег на диван, уткнувшись в «Феликса Круля». Время от времени книге удавалось захватить меня, но потом возвращались ужасные мысли и все шло наперекосяк. Я снова заставлял себя окунуться в мир авантюриста, на несколько минут забывался, однако новый приступ опять разрушал иллюзию.
Нильс Эрик поставил какую-то пластинку. Была половина шестого. Некоторое время он смотрел в окно на фьорд, потом взял газету и уселся ее читать. От его присутствия мне полегчало, рядом с дружелюбно настроенным человеком сделанное казалось менее ужасным.
Я зачитал вслух мнение Круля о евреях.
— Томас Манн тот еще тип, — сказал я. — Это же антисемитизм!
Нильс Эрик посмотрел на меня:
— А ты не думаешь, что это ирония?
— Ирония? Нет, а ты что, так думаешь?
— Он славится своей иронией.
— То есть на самом деле он так не считает?
— Разумеется.
— Сомневаюсь, — сказал я. Меня бесило, когда Нильс Эрик меня поучал, а происходило такое нередко.
Передо мной снова появился образ нагловатой семиклассницы с растрепанными волосами. Мои губы прижимались к ее губам.
Зачем я это сделал? Зачем, ну зачем же?!
— Ты чего? — спросил Нильс Эрик.
— В смысле?
— Ты вот так сделал. — Он откинул назад голову, прищурился и сжал губы.
— Да так, ничего, — ответил я, — просто вспомнил кое о чем.
Впрочем, все обошлось. На следующий день я пошел в школу, и никто ни словом не упомянул о случившемся, все вели себя как обычно, даже мои ученики, а уж из них кто-то наверняка ее знал.
Но нет.
Может, все уладилось само собой?
Единственное место, где это событие существует, — это внутри меня, а если оно там и останется, то ничего страшного не случится, оно постепенно утратит силу и забудется, как забывались все остальные мои постыдные поступки.
В конце мая я обнаружил в почтовом ящике письмо из Академии писательского мастерства. Я вскрыл конверт и пробежал глазами письмо прямо рядом с почтой. Меня приняли. Я закурил и зашагал обратно в школу — надо рассказать обо всем маме, порадовать ее. И Ингве тоже позвонить, потому что это означает, что я переезжаю в Берген. Каким-то странным образом я знал, что меня примут, потому что хоть я, возможно, пишу не лучшим образом, но всем очевидно, что пишу я самостоятельно, и закрыть глаза на это невозможно.
Май подошел к концу, начался июнь, и все вокруг словно растворилось в солнечном свете. Солнце больше не садилось, оно круглые сутки ходило по небу, а такого света, какой заливал все вокруг, я отродясь не видел. Рыжеватый и плотный, он как будто был частью земли и гор и походил на излучение после катастрофы. Пару ночей мы с Нильсом Эриком колесили по пустынным дорогам вдоль побережья, и мне казалось, что мы попали на другую планету — таким чужим было все вокруг. Деревни спали, и повсюду лежал красноватый отсвет и удивительные тени. Люди тоже изменились, по ночам многие часто не ложились спать, прогуливались парочки, ездили машины, подростки целыми компаниями садились в лодки и гребли до ближайших островков, где устраивали пикники. Я получил второе письмо от Ингвилд. Про то, что она сидит на берегу Согне-фьорда и, закатав штаны, болтает ногами в воде. Я обожал Согне-фьорд, ощущение глубины, спрятанной под водной гладью, и вырастающие из нее могучие горы с заснеженными вершинами. И все вокруг ясное и спокойное, зеленое и прохладное. Она — та, что видела все это каждый день, та, что занимала мои мысли, — на этот раз больше писала о себе. Но все равно немного. Тон граничил с самоиронией, она словно защищалась. От чего? Ингвилд рассказывала, что на год уезжала по обмену учиться в США и поэтому сейчас доучилась лишь до третьего класса гимназии. Значит, подумал я, мы ровесники. Летом она собиралась туда опять, отдыхать вместе с семьей, в которой жила во время учебы, они решили, что сядут в фургон и отправятся через весь континент. Она пообещала писать мне оттуда. А осенью она поедет учиться в Берген.
Наступил последний учебный день. Я написал на доске: «Хорошего лета!» — раздал ученикам дневники, пожелал успехов в жизни, съел с другими учителями торт в учительской, пожал всем руки и поблагодарил за проведенный вместе год. Шагая домой, я, как ни странно, не испытывал ни радости, ни облегчения. Внутри меня была лишь пустота.
Ближе к вечеру к нам заглянул Тур Эйнар. Он притащил с собой чаячьи яйца и ящик пива «Макёль».
— Вы до сих пор чаячьих яиц не попробовали — вот стыдоба! — укорял нас он. — Северная Норвегия — это два блюда. Мёлье и чаячьи яйца. Уехать отсюда, не попробовав их, недопустимо.
Нильс Эрик лежал на диване, он температурил и поэтому отказался и от пива, и от яиц, так что отдуваться пришлось нам с Туром Эйнаром.
— Пошли на берег, а? — Тур Эйнар по обыкновению лукаво улыбнулся. — Погода отличная.
— Пошли, — согласился я.
Общего языка с Туром Эйнаром я так и не нашел. Мы были ровесниками и имели намного больше общего, чем с Нильсом Эриком, но это положения не спасало, да и не в этом было дело. В присутствии Тура Эйнара я всегда притворялся, а с Нильсом Эриком — нет; притворяться я не любил, мне не нравилось, что я сперва обдумываю каждое слово, а потом говорю совсем не то, что думаю, а скорее то, что он хочет от меня услышать.
С другой стороны, у меня почти со всеми так, да, даже с Яном Видаром, моим самым лучшим другом в последние пять лет.
Это было нестрашно, просто слегка неприятно, и привело это к тому, что я старался не оставаться с Туром Эйнаром наедине.
Но сейчас деваться было некуда. К счастью, у нас было пиво, и достаточно двух бутылок, чтобы все эти сложности стерлись, как мел под мокрой губкой. Мы сели под синим небом, возле блестящей под солнцем воды, на больших камнях. Открыв бутылку, Тур Эйнар протянул ее мне, открыл еще одну, для себя, и подмигнул.
— Ну вот и славненько! — проговорил он. — Последний учебный день закончился, солнышко светит, а у нас пива на весь вечер хватит.
— Да, — сказал я.
Во фьорд вошли несколько шхун, они вальяжно покачивались на волнах, а за ними летели чайки.
Вот оно, пространство, внутри которого мы находимся.
— Ну что, подведем итоги? — спросил Тур Эйнар.
— Учебного года? — спросил я, вытащив пачку табака.
— Да, — ответил он. — Оправдал он твои ожидания?
— Да я, по-моему, и не ждал ничего, — сказал я, — просто взял и приехал сюда. А ты? Доволен тем, как все прошло?
Он задумался.
— Год без девушки — плохой год. — Он прищурился и посмотрел на солнце, а потом повернулся ко мне: — Ты ведь мутил тут с некоторыми? С Ине и Иреной? И еще с этой учительницей с Фюглеойи, как там ее звали? Анна?
— Ага, — ответил я. — Но ничего не получилось. Не вышло.
— Не получилось?
— Нет.
— Ни с кем из них?
— Нет.
Он недоверчиво смотрел на меня:
— Я-то думал, хоть кому-то из нас в этом году повезло. А ты, значит, говоришь, что и тебе не обломилось?
Я улыбнулся, чокнулся своей бутылкой о его и, допив последний глоток, открыл следующую.
— А тебе кто нравился? — спросил я.
— Туне, — ответил он.
Та, к которой я ввалился, когда она чистила зубы, а она меня выставила.
— Да, красивая, — сказал я. — Я к ней тоже клеился, но она меня отшила.
— Да, нелегко это все, — вздохнул он. — Но я тут кое с кем собрался по Европе на поезде. Правда, не вдвоем, с нами еще четверо поедут, ну и что, мы целый месяц будем вместе по Европе кататься, наверняка представится возможность.
— Собираешься покататься на поезде по Европе?
Он кивнул.
— И я тоже, — сказал я, — то есть не на поезде, а автостопом. Мы с приятелем сначала на фестиваль в Роскилле поедем, а потом по Европе.
— Постараюсь на тебя не наткнуться, — сказал он, — а то готовишь девчонку, разогреваешь ее, а потом ты явишься и отнимешь.
— Ты меня переоцениваешь как соблазнителя. Что-что, а это не по моей части.
— Я собираюсь быть рядом с ней постоянно, — поделился он, — это мой единственный шанс. Буду бегать за ней хвостом, как собачонка, и надеяться, что рано или поздно она меня приголубит.