"Господи, если я уйду, кто с ним будет так нянчиться?" — думала она.
Выслушивание жалоб майора, писание писем под диктовку безрукого лейтенанта и просто разговоры в девятой палате — все это не было основной работой, но делать это Ирине Федотовне казалось важнее того, что она делала в лаборатории.
Она называла раненых из девятой палаты "мои ребятки", хотя майору шел сороковой год. Она была озабочена, кому поручить их, когда Кирилл Петрович пришлет вызов в Москву. Где найти заместительницу?
Заместительница явилась в госпиталь сама.
Однажды Ирина Федотовна переходила по доскам госпитальный двор. Доски настилались на пути к служебным постройкам: двор лежал низко, осенью его заливало водой. К кухне вела широкая дорога в три доски, такая же широкая — от главного входа к проходной будке, но к флигельку в отдаленном углу двора, где помещалась лаборатория, проложена была одна узенькая дощечка. Сколько ни жаловалась Ирина Федотовна завхозу, вторую доску не настилали.
— А кому туда ходить? — апатично возражал завхоз. — Вы с лаборанткой и по одной пройдете.
Так и ходили по одной, балансируя, чтобы не оступиться в грязь.
На этой узенькой дощечке Ирина Федотовна столкнулась лицом к лицу с незнакомой девушкой и прежде всего посмотрела на ее ноги. Девушка была обута в открытые туфли и мелкие галоши.
— Не разойдемся, — сказала Ирина Федотовна. — Придется вам вернуться обратно.
— Пожалуйста, — вежливо ответила девушка. — Я куда-то попала, сама не знаю куда.
Она пошла назад. Ирина Федотовна, следуя за девушкой, опытным взглядом оценила ее светлое пальто и шляпку в тон пальто.
— Где вам делали? — нечаянно спросила Ирина Федотовна.
Девушка сразу поняла, о чем речь, и ответила:
— На Крещатике.
— Ах, в Киеве! — обрадовалась Ирина Федотовна, хотя в Киеве была лишь раз, в ранней молодости, и смутно помнила холмы и сады этого живописного города.
Пока они гуськом дошли по доске до лаборатории, девушка рассказала, где в Киеве лучшее ателье, где причесываются артистки и как хорошо одевались киевлянки до войны — куда москвичкам!
Завязалась оживленная беседа о милых пустяках. Они остановились около флигеля продолжить разговор.
"Славная девушка, с широкими взглядами, — определила Ирина Федотовна, мысленно сравнивая ее с Машей. — Маша односторонняя. Она — как Поля, но Поля росла в другое время, когда за идейность преследовали: несовместимо было интересоваться нарядами и читать запрещенные книги".
Девушка показала Ирине Федотовне справку: "Анна Хроменко, студентка четвертого курса, направляется в госпиталь для общественной работы".
— Не знаете ли вы Машу Строгову? — спросила Ирина Федотовна. — Тоже студентка, моя дочь.
— Как же, — ответила Ася. — Мы на одном курсе.
Ирина Федотовна решила, что это просто прелесть — такое совпадение.
"Посмотрим, какая у нашей недотроги мать", — заинтересовалась между тем Ася.
Она давно заметила, что Маша избегает близости с ней, и Усков перестал откровенничать с тех самых пор, как "там" возникла дружба. Асю вызвали в комитет.
Дильда с хмурыми узкими глазами, устало подперев кулаком голову, спросила:
— Какие ты выполняешь общественные поручения?
Ася вмиг сообразила: "Неспроста! Это они мне в отместку за то, что выступала против на уроке и на докладе".
Она решила поговорить с Дильдой по душам, но разговор не получился.
Дильда покачала головой:
— Не надо! Строгову знаю, Ускова знаю. О себе расскажи.
Тогда Ася чистосердечно призналась:
— Давно уж хочу взять общественную работу… У меня привычка: если браться, так по-настоящему. Но у нас на курсе организаторы такие…
— Какие?
— Нерасторопные.
На всякий случай Ася выбрала осуждающее, но все же довольно мирное слово.
Дильда сдвинула ниточки-брови.
Она не поняла значения слова, но спрашивать у Аси не хотелось.
Оказалось, что Ася мечтает работать в госпитале…
Теперь она стояла у деревянного флигеля и охотно знакомилась с Машиной матерью.
Ирина Федотовна пригласила Асю в лабораторию, усадила на табурет и сказала, что вот только наклеит ярлычки на двадцать бутылочек, а затем сама проводит ее в главное здание и познакомит с "ребятами".
— Вы учитесь на педагогическом факультете. Но вам не идет быть учительницей, — сказала Ирина Федотовна, у которой ее новая знакомая вызывала интерес и симпатию.
— Нет, конечно, нет! — рассмеялась Ася. — Я буду журналисткой.
Наклеив ярлыки на бутылки, Ирина Федотовна проводила Асю в девятую палату.
Безрукий лейтенант спал, майор лежал на спине и настойчиво изучал потолок, третья койка была пуста — выздоравливающий гулял в коридоре. По тому, что майор не шевельнулся при их появлении, Ирина Федотовна догадалась — его опять одолевает хандра.
— Алексей Степаныч! — осторожно позвала она. — Познакомьтесь. Журналистка.
— Никаких интервью! — отрезал майор.
Ася улыбнулась:
— Будьте покойны, нет.
Она не возражала против того, что ее отрекомендовали журналисткой. Напротив, послала Ирине Федотовне приветливый взгляд и ловко поправила у майора подушку, хотя в этом не было нужды.
— Благодарю, — буркнул майор.
"Очень мила, очень!" — отметила про себя Ирина Федотовна.
— Позвольте вам чем-нибудь помочь, — просто сказала Ася.
— Мне требуется одно, — ответил майор мрачно, — чтобы моя нога научилась ходить без костыля.
— Представьте, — воскликнула Ася, — сейчас в кабинете врача слышала разговор о вашей ноге! Самое большее через месяц вам не понадобятся костыли.
Майор приподнялся на локте:
— Нет, в самом деле?
"Я спокойна, — решила про себя Ирина Федотовна. — Скорее бы прислали вызов. Я поручу ей своих ребят".
Так завязалось знакомство.
Всякий раз, когда Ася приходила в госпиталь, Ирина Федотовна зазывала ее в лабораторию, и начинался тот увлекательный разговор, который доставлял равное удовольствие обеим собеседницам.
Ася сидела у Ирины Федотовны в лаборатории, подальше от колб и пробирок, чтобы не испачкать светлое пальто, и посвящала ее в свои планы.
— Нет, меня не тянет больше к научной работе. В конце концов, все наши ученые — ску-учнейшие сухари! Это меня оттолкнуло. Каждый выбирает работу в зависимости от темперамента. Я верю в удачу и в случай. Кроме того, имеют значение связи.
"Ах, Маша! — думала Ирина Федотовна. — Сидит до поздней ночи в читальне. Ночью Усков провожает ее домой. Они стоят у забора и говорят о дипломных работах, о последнем воскреснике и о том, какие вопросы нужно обсудить на комсомольском активе. Потом бедный Усков тащится через весь город к себе".
Жизнь Маши представлялась Ирине Федотовне однообразной и скучной. Ужасно жалко ее!
Ирина Федотовна всегда была охотница до празднества, и теперь мысль о развлечении, которое необходимо устроить для Маши, крепко засела ей в голову.
— Маше под Новый год исполнится двадцать. Приглашаю вас на пирог, — сказала она Асе.
Вот и Новый год скоро. Дни летели. Труд, забота о раненых так заполняли время Ирины Федотовны, что она давно позабыла тоску одиночества. Лишения и неустроенность быта, которые раньше донимали до слез, теперь переносились легче. Ирине Федотовне некогда было заниматься мелочами: к вечеру она так уставала, что с трудом добиралась до постели.
Положив голову на подушку и наслаждаясь заслуженным отдыхом, она размышляла некоторое время о Москве и Кирилле Петровиче (как-то он там один, без меня?) и засыпала до утра.
Глава 16
Всю ночь валил снег. Местные жители не помнили такого снегопада, а приезжие привыкли ничему не удивляться. Под утро на улицах лежали корявые сучья, подломившиеся от снега, висели оборванные провода, стал трамвай, до окон пушились высокие сугробы, но тучи разошлись, и в небе не осталось ни облака.
Маша вышла с матерью из дому и на мгновение ослепла от блеска и густой синевы неба.
— Это для тебя такой день, Маша! — воскликнула Ирина Федотовна. — Сегодня тебе двадцать лет. Смотри же, не забудь, приходи домой в семь — к десяти соберутся гости.
Ирина Федотовна была полна ожиданием праздника, хотелось, чтобы праздник получился уютный и шумный, как в Москве, до войны.
— Как-нибудь отработаю поскорей в лаборатории и даже в девятую не зайду. Или зайду на минутку поздравить, а потом прибегу печь пирог. Маша, будет майор. Вчера выписался. Кажется, Ася совсем закружила ему голову.
И она свернула в переулок, к госпиталю, а Маша пошла в институт.
После лекций был научно-философский кружок.
Рязанцева делала доклад на тему "Реакционные черты философии Канта". Усков посылал ей записки с вопросами, она краснела пятнами и терялась; Дорофеева, как обычно, переводила на язык простых и ясных понятий то, в чем путалась Рязанцева.
Маша сначала слушала плохо. Потом ее что-то задело, и она ушла от Кати Елисеевой, которая мешала ей слушать, шепотом сетуя, что на следующем собрании поставлен ее доклад, а ей этот Кант так же нужен, как японский император.
Рязанцева добросовестно, но с полным равнодушием изложила двенадцать кантовских категорий, присущих рассудку. Спокойствие Рязанцевой и задело Машу.
"Как она может, как может!" — досадовала Маша, удивляясь невозмутимости Рязанцевой.
— Разрешите вопрос, — попросила она.
Усков, председатель кружка, охотно и важно кивнул.
— Я хочу знать, — сказала Маша, — считает ли докладчица основным в философии Канта непознаваемость мира?
Рязанцева, которая в каждом вопросе предполагала подвох, смешалась и неуверенно ответила:
— Да.
— Я поняла из доклада, — говорила Маша, сердясь и волнуясь, — Кант утверждает, что человек слеп, как котенок.
Рязанцева не помнила, чтобы Кант где-нибудь выразился именно так.
Маша продолжала:
— Идут века, все изменяется, но человек никогда до конца не прозреет, мир для него непознаваем — так говорит Кант. Мне эта философия не нравится, в ней неуважение к человеку. А марксизм говорит: что мы не знаем сейчас, узн