Не думала, что расправляться со мной прискачет сам инспектор Златопольский.
Я занималась в классе, когда к крыльцу подлетели сани, жандарм отбросил полость.
Ух, как раздобрел, весь разбух, налился жиром сановитый чиновник! По усам только и можно узнать; правда, усы теперь опущены вниз, длинные, рыжие.
Был грязный, гнусный допрос. Не буду описывать. Поскорей бы забыть!
У меня хватило сил промолчать два часа. Но на один вопрос я ответила.
— С проходимцем Пастуховым, надеюсь, знакомство не поддерживаете?
— Иван Никодимович Пастухов — мой жених. Извольте о нем выражаться почтительно.
Милые мои друзья! Ваня, Аркадий, Кирилл, сестренка Ириша, вспомните скорей меня, сейчас, в эту минуту, подумайте обо мне!
Они сказали, что увезут меня в город. В тюрьму.
Я не боюсь.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Дневник обрывался. Потеряны или вовсе не написаны дальше страницы?
Маша еще перелистала тетрадь. Юность отцов! Какое-то особое чувство нежности и гордости вызвал в ней этот рассказ. Как близки, понятны отец, тетя Поля, дядя Иван, Аркадий Фролович!
Она спрятала в сумку пожелтевшие листочки и поднялась с травы.
Скоро поезд.
Вдруг ей сильно захотелось в Москву. В эту трудную, взрослую жизнь, какая ждала ее там, Маше казалось — она войдет не одна, как будто друг шел с ней рядом.
Она простилась взглядом со своим недолгим тенистым приютом, подобрала на память две сосновые шишки и поторопилась на платформу.
Железнодорожный служащий в фуражке с красным околышем ударил в колокол. Поезд вышел с ближайшей станции.
Глава 29
Письмо, полученное Машей в первый же день ее возвращения домой, было самой удивительной новостью. Усков писал, что приехал в Москву, заходил три раза и что произошли важные события, о которых Маша даже не подозревает. Дальше следовала цитата из Блока:
Но узнаю тебя, начало
Высоких и мятежных дней…
И больше ничего. Привет с восклицательным знаком и подпись: "Юрий Усков".
Маша в недоумении перечитывала письмо, стараясь угадать смысл тех намеков, какие оно заключало, но ничего не поняла. Она кончила тем, что скомкала письмо и бросила на стол, но через минуту, разгладив бумажку, перечитала вновь.
Какие важные события произошли в жизни Мити Агапова? Маша не сомневалась, что Усков приходил рассказать о нем, и, судя по тону письма, рассказать что-то неожиданно счастливое. Ее необузданное воображение подсказывало самые невероятные догадки.
Чуть ли не представилось ей, что Юрий явился в Москву посланцем от Мити.
"Ах, что мне в том? Теперь это не может иметь никакого значения".
Но она понимала, что обманывает себя.
Усков не появлялся. Боясь разминуться с ним, Маша откладывала со дня на день посещение роно и, вместо того чтобы заняться подготовкой к урокам, читала, лежа на диване. Она ломала голову над тем, как разыскать Ускова, не догадываясь позвонить Валентину Антоновичу, а между тем естественно было предположить, что Юрий навестит профессора.
Явился он к Маше, когда она перестала ждать и, призвав на помощь все свое благоразумие, решила, что с прошлым покончено раз и навсегда. В тот же день, приведя в порядок туалет, она собралась в роно и надевала перед зеркалом шляпу, когда раздался звонок.
Усков ворвался в прихожую подобно буре. Он так энергично потряс Маше руку, что у нее хрустнуло запястье. Он ничего еще не сказал, кроме нескольких бессвязных вопросов, которые выпалил залпом:
— Как живешь? Как ты доехала тогда? Где работаешь?
А Маша уже поняла, что приезд его в Москву не имеет никакого отношения к Мите Агапову.
Подавив разочарование, она пригласила Юрия в комнату и с такой грустной улыбкой присела на диван, что только Усков мог не заметить. Но Усков был слишком возбужден и занят собой, чтобы заметить что-нибудь.
— Прочитала письмо? Поняла?
— Нет, конечно, ничего не поняла.
— Неужели? Однако что ты подумала?
Что подумала? Разве могла Маша признаться?
— Ясно одно: с тобой случилось что-то очень приятное.
По лицу Ускова нетрудно было угадать, что он вступил в полосу удач.
— Представь… Конечно, тебе не могло прийти это в голову. Представь, я аспирант.
Маша ахнула:
— Юрий! Ну какой же ты молодец! Как я рада за тебя! Нет, право же, ты молодчина!
Юрий повертел в руке кепку, подбросил, поймал и, справившись таким образом с волнением, продолжал:
— Экзамены кончены. Мучения позади. Я аспирант Госпединститута, и Валентин Антонович — мой научный руководитель. Он необыкновенный, изумительный человек! Скоро ты прочтешь его работу о "Слове". Вот, Маша, умница! Такого еще не встречал. Ну и работал же я после твоего отъезда! И не писал потому. Вот, думаю, будет сюрприз! Но сколько я вытерпел с переводом в Москву! Готов на любые жертвы, лишь бы учиться здесь. Стоит только зайти в Ленинскую читальню… Нет, что ни говори, здесь совсем другой уровень, сам воздух пропитан академичностью. "Москва, Москва! Люблю тебя, как сын, как русский, сильно, пламенно и нежно!"
Произнеся эту длинную восторженную тираду, Усков сел верхом на стул, опершись на спинку подбородком, устремил на Машу испытующий взгляд и только теперь увидел, как она изменилась.
— Ты похудела. Ты не очень весела, Маша. Да, где Кирилл Петрович?
— Папа умер.
— Маша! Маша!
Она быстро поднялась.
— Если у тебя есть время, пройдемся вместе в роно. Сегодня я должна получить направление в школу…
— Ну, расскажи, какие у вас там новости? — спросила она, когда они вышли на улицу.
Юрий обстоятельно изложил институтские события: кто как кончил, куда получил назначение, кто из эвакуированных вернулся домой, передал привет от Дильды и Дорофеевой, и только о Мите Агапове не обмолвился ни словом этот неисправимый чудак.
А Маша скорее откусила бы язык, чем задала хоть один вопрос. Юрий видел ее спокойное лицо. Если б он знал, чего стоило ей спокойствие! Но он ничего не знал и подумал: "Должно быть, Ася права, что там полный разрыв. Хороший я был бы осел, если б завел речь об этом!" Так они подошли к роно. Маша вдруг перетрусила:
— Юрий, честное слово, я так волнуюсь, что впору бежать.
Вот в это время Юрий и принял решение, которое имело серьезные последствия в его личной жизни:
— Идем, Маша! Я тоже поступлю в школу.
Еще утром этого дня он не подозревал, как необходимо совмещать теорию с практикой; теперь же твердо был убежден, что без школы обойтись невозможно. В конце концов, аспирантура приведет к такой же педагогической работе. Какой получится из него преподаватель вуза, если о школе он не имеет понятия!
Все эти соображения Усков наспех изложил Маше, и она не успела опомниться, как он распахнул дверь в кабинет инспектора, и они предстали перед глазами начальства.
Инспектор, пожилой человек неказистой внешности, с плоским лицом и похожим на щетку седым ежиком волос, прервал разговор с секретаршей. Они представились.
— Новички? Та-ак-с. Позвольте, — нахмурился он, взяв у Маши извещение, — позвольте, вы должны были явиться значительно раньше. Почему опоздали?
Маша смутилась. Она не подготовилась к вопросу.
— Причины, которые меня задержали, — сказала она запинаясь, — вам покажутся ничтожными, хотя для меня они значительны. Я не могу объяснить опоздание.
Усков приподнялся, вторично поклонился и, бросив на Машу осуждающий взгляд, намеревался вступить в разговор с инспектором, чтобы смягчить невыгодное впечатление, произведенное ею. Но инспектор обратился опять к ней:
— Как вас зовут?
— Мария, — ответила она и, краснея, добавила: — Кирилловна.
— Так вот, Мария Кирилловна, позвольте напомнить: чтобы воспитать дисциплинированность в своих учениках, педагог должен быть дисциплинированным сам.
Ничего неожиданного не было в старой, известной всем истине, которую инспектор счел нужным повторить Маше. Усков осторожненько дернул ее за рукав. Провинилась? Помалкивай. Маша не заметила подсказки или не хотела заметить.
— Боюсь, — отвечала она, — мне недостает многих качеств, необходимых педагогу. Истинный педагог — человек исключительной силы. Я слишком обыкновенна, чтобы быть педагогом.
"Что она городит? — всполошился Усков. — Пришла в роно за назначением и так себя аттестует! Путаница Маша!"
Наверное, что-то в этом роде подумал и инспектор, который, проработав лет двадцать в роно, привык наставлять учителей, особенно новеньких, внушая практичное, трезвое и, сам не подозревая того, обыденное отношение к делу.
"Романтики! Пока жизнь бока не обмяла", — усмехнулся инспектор Машиным словам, как усмехаются детской болтовне, и обратился к Ускову:
— И вы маловер?
Ого, как он повернул! В маловеры записал Марию Кирилловну Строгову.
Усков только и ждал сигнала ворваться в разговор. Он догадался: инспектор Машиными словами задет. Сидит в роно человечек с седым ежиком. Неплохой, может быть, человечек, звезд с неба не хватает, а надо учить учителей. Учит тому, что известно, бесспорно, в чем нельзя ошибиться. Фантазий сторонится. Пуще всего страшится фантазий, ибо ведут они в неизведанное. И вдруг обухом по голове: если ты обыкновенен, нельзя быть педагогом. Маша-философ! Мы с тобой пока ничего не умеем. Три-четыре урока на институтской практике, вот и все.
Меньше чем в три минуты Усков развил свою и инспекторскую (он угадал) точку зрения, которая заключалась в том, что романтизм романтизмом, а педагогические задачи конкретны.
— Именно? — спросила Маша.
— Именно: я, Усков, преподаватель литературы, должен образцово выполнить программу. Прежде всего.
Инспектор внушительно пристукнул ладонью по столу, словно поставил печать, и изрек непререкаемым тоном:
— В первую очередь! Основа основ.
— Кто спорит? — недоуменно пожала Маша плечами. — Но если я говорю детям: прекрасно совершить подвиг, а сама не способна на подвиг, значит, я лгу. Если я говорю им: умейте быть верными, а сама не умею, значит, я лгу.