— Плечо-то косое… Бабки изогнуты… Почка высока… Челюсти чересчур раздвинуты… Стати не призовые…
Он хает жеребца, потому что хочет его купить, пользуясь затруднением графа.
— Дурак, — говорит конюх. — Барин за матку его отвалил десять тысяч… золотом… А он хлеще матки… Если хочешь знать, на ней Распутин катался…
— Распутин на царице катался. — Смагин увидал барина и ехидно подмигнул конюху. — Святой старик, знал медок-сахарок…
Граф прошел в кухню.
Святоша Чадо, вхожий в усадьбу, чавкал в кухне над чашкой щей и говорил кухаркам:
— Легче малым ковшом исчерпать океан, нежели своим умом постичь неизреченную силу божию. Даже крестьянский стихотворец Алексей Васильевич Кольцов и тот перед тайной мира спасовал: «Подсеку ж я крылья дерзкому сомненью, прокляну усилья к тайнам провиденья. Ум наш не шагает мира за границу — наобум мешает с былью небылицу». Вот как. А они: царя долой… деревенская шантрапа… помещиков повесим…
Андрей Чадо, верный информатор деревенских событий, и тот стал графу неприятен. Так просто произносит он страшные слова.
В доме граф услышал разговор прислуги, убирающей спальню:
— Отец говорит — уходи домой. Громить будут усадьбу, и тебе влетит.
— Пустяки! Пусть графьев вешают. А мы тут при чем?!
Из зала доносился голос спорщиков-гостей:
— Некоторые горести не залечит никакой политический строй: страх смерти, болезнь, старость, неожиданные трагедии — потеря любимого существа, несчастная любовь.
Это цитировалось его сочинение «Тень уныния».
Вечером управляющий донес, что опять срублены деревья в лесу. Граф строго приказал поймать и привести хоть одного самовольного порубщика. Ночью привели к нему Егора Друнина.
— Вот, полюбуйтесь на него, ваше сиятельство, — сказал урядник. — Я ему говорю: барский лес пилить — это злодейство, а он: лес — народное достояние. Откуда-то набрался ученых слов. Все — демагоги…
Это выражение — «народное достояние» — вызывало у графа судороги. Маленький, обросший волосами мужичонка свирепо, исподлобья глядел на него. На бороде свисала запекшаяся капля крови.
— Ты его уже наказывал? — спросил граф у урядника.
— Раза два звезданул, ваше сиятельство. Это действительно: поучил немного… Не стерпел. Его убить мало, который раз попадается…
— Лес, как и прочее имущество, дорогой мой, покупают, а не крадут, — сказал тихо граф, сдерживая страх в себе и бурю негодования. — Это тебе известно?..
Егор шмыгнул носом и отвел глаза в сторону.
— Собственность священна и неприкосновенна, — продолжал граф. — Если я приду и твое заберу, что ты на это скажешь? Ну, отвечай?!
Егор молчал.
— У него взять нечего, ваше сиятельство, — сказал урядник, — форменная шантрапа. Одни драные девки по избе бродят. В избе ничего нет, а конюшник справный, новый, из вашего леса. А в конюшне одна коза… за конюшником — дубовые бревна… Я переписал. Двадцать пять. Он их уже обтесал и в сруб составил. Не иначе хочет и хату воздвигнуть новую… Такой мошенник, хоть сам с пуговицу… У, ты, идол!
Урядник стукнул его по лбу.
— Когда это он успел? Этого я в толк не возьму…
— Я дознался через верного человека — каждую ночь ездит, по два бревна в ночь возит. Ведь какая терпеливость. День пашет, ночью лес пилит, а когда спит — одному богу известно… Как насекомая… От него и пахнет насекомым…
Граф вдруг почувствовал запах перепрелого пота и мужичьих лаптей. Его начало тошнить… Слуга принес одеколон и воду… барина опрыскал. Граф в отдалении сел на кресло.
— А что же он агитировал? — спросил граф.
— Мне сказывали, такие речи вел: дескать, народ вроде как рыба-кит, зашевелился… Дескать, на спине у него никакой эксплуататор не удержится… Ведь вон куда хватил! А? Подумать, так страшно. Это главный смутьян на селе… Ему, ваше сиятельство, не токмо царь, ему и социалисты не нравятся… Он сам, видать, в государи-императоры метит… Стенька Разин… Позавчера иду по селу: сидит, с парнем судачит, увидел меня и дал деру. «Про что болтал?» — спрашиваю. Молчит. Но я дознался через верных людей. Болтал, ваше сиятельство, что помещиков никогда не было на свете, их царица Екатерина понаделала из своих любовников. Каждому полюбовнику, который ей угодил, раздавала крестьянские земли, вот тебе и помещики… А теперь им, говорит, капут приходит…
— Мерзавец! — крикнул граф и с размаху ударил Егора по щеке. — Вреднее ничего не придумать.
Егор пошатнулся и потер щеку…
— Говори, сукин сын!
Егор молчал, только потирал щеку.
— Бейте его! — закричал граф истерично. — До тех пор бейте, пока не назовет всех, кто с ним ворует… Убейте его до смерти, но узнайте… Боже мой, боже мой, какое испытание…
Он бегал по комнате и не слышал крика. Только глухие, методично раздававшиеся удары по чему-то мягкому… Когда удары прекратились, вошел урядник…
— Действительно, почти убили, — сказал он. — А звука не издал. Вот какая вредная насекомая. Позвольте, ваше сиятельство, рюмочку водки.
И они пошли к столу с закуской…
Наутро граф писал министру внутренних дел Церетели:
«Пользуясь царящей внутри анархией, бездействием Временного правительства, не дожидаясь Учредительного собрания, крестьяне-общинники путем насилия разрешают на местах аграрный вопрос, нагло посягая на священную собственность землевладельцев. Именья земельных собственников горят, расхищаются. В моем собственном именье крестьяне косят луга, травят посевы, рубят лес, угоняют скот. Крестьяне не платят аренду, не хотят вступать ни в какие законные сделки с землевладельцами. Разгон служащих, рабочих, военнопленных, уничтожение арендных договоров, захват земель, машин, скота — все это приведет сельское хозяйство к гибели. Ужасающая смута раздирает душу несчастной нашей родины, в пагубных эксцессах тонет свобода. Мы — землевладельцы — терпим правовые обиды, чинимые нам крестьянами-общинниками. Мы просим Временное правительство встать на защиту попранных наших прав, ибо из всех классов населения мы — землевладельцы — обречены нести всю тяжесть революции. Просим срочно прислать в наши места казаков, которые могли бы водворить порядок и внести успокоение в среду сельского населения, принять меры к восстановлению попранных наших прав.
Июль 1917 г.»
Союз земельных собственников возник тотчас же после свержения царя по инициативе Родзянки в Екатеринославской губернии и быстро упрочился во многих губерниях России. Помещики отчаянно пытались спасти свое положение, используя и мелкособственнические интересы зажиточного крестьянства, в первую очередь кулаков и отрубников. Они их кое-где использовали как щит для ограждения своих интересов. Союзы рассылали декларации, листовки, призывающие помещиков к сплочению. Депутации союзов из областей осаждали министров просьбами и требованиями прекратить крестьянское самоуправство. Помещики даже пытались войти в местные крестьянские комитеты, чтобы создать опору реакции в деревне. Граф поддерживал тесную связь с другими союзами областей и центра и жил мыслью, что новый Корнилов скоро положит конец притязаниям революции. Управляющий каждодневно отправлял почту графа к верным людям. На этот раз он повез письмо графа Временному правительству сам… Но он не вернулся в усадьбу…
Граф потерял сон. Целыми ночами он бродил по комнатам своего дворца, болезненно прислушиваясь к звукам. В полуночь ему почудилась мужицкая речь. Граф вскочил и стал искать охрану — урядника. Урядник убежал черным ходом. Прислуги в доме тоже не оказалось. Двери дома были открыты. Граф почувствовал приближение конца. Он услышал мужицкие шаги на лестнице. Побежал будить гостей… Дрожащие дамы спросонья подняли визг.
— Господа, — сказал граф. — Умремте с честью. Достойная смерть лучше постыдной жизни.
Он услышал во внутренних покоях возню и смех.
— Мы с бабами не воюем, — послышался грубый мужицкий голос. На пороге показался лохматый Егор Ярунин.
— Вот он здесь, братцы, — сказал Егор и схватил графа за бороду.
— Ну, барин, мы пришли по твою душу…
Всю ночь горела усадьба. Мы глядели на нее издали, от села. Никто не произносил имен, причастных к пожару, хотя все знали их. Утром мы посетили пепелище.
В липовой аллее, на самой красивой липе, висел граф с управляющим вместе…
ОДИН ВЗДОХ ИСТОРИИ
Идут века, шумит война,
Встает мятеж, горят деревни.
А ты все та ж, моя страна,
В красе, заплаканной и древней.
В ту осеннюю ночь было темно, как под овчинным тулупом. Я возвращался с гулянки и на крыльце опорожнял свои карманы от едкой махорки. Отец станет обыскивать утром, ничего не найдет и, стало быть, не посмеет отодрать за уши или закричать: «Чертенок, с этих пор балуешься!» За поветями лениво и сладко лопочет дряхлая ветла. А над околицею все еще взвиваются приглушенные визги девок, а гармоника все еще зовет, манит, плачет и рыдает. Ах, околица! За рекой вспыхивает и тут же гаснет ее нарядный говор.
И вот сосед Василий Береза за задними воротами опять тихонько запрягает лошадь.
— Балуй, нечистый дух, — ругает он мерина строгим шепотом, — куда ты лезешь, леший тя задави…
И, хрустя колесами по сухому насту валежника, едет потом садом за гумна, никем незрим. Слышно мне, как задевает дугой за потолок яблоневых веток, бранится и вспоминает богоматерь.
— У шабров наношено, навожено топлива на целый век, шабры свое знают, — говорит отец с болью. В сенцах возится, переворачивается с боку на бок и отчаянно вздыхает: — Кум новую баню воздвиг. Шутка ли? Иван Косой новую баню воздвиг. Сват и баню воздвиг, и конюшню воздвиг… Эх, сват! В жизни ни одной обедни не пропустил, а тут и греха не побоялся… Был бы сват насквозь свят, кабы душа не просила барыша. А я вот жду, бога страшусь, совесть щупаю, о грехах помышляю. А чего я жду? Мать, спишь, что ли? (Мать отзывается невнятным бормотаньем). Чего это я жду, спрашивается? Закона? Эх, уж эти законы… Пока Керенский закон мужикам готовит, весь лес сведут. Вот те крест, и останусь я один в дураках. Закон-то выйдет, а взять уж будет нечего.