— А что барин? — подхватила молодая с испитым лицом баба в затертой солдатской шинели, сдирая кожу с седелки. — Барин — трухлявый пень. Я в усадьбе три года жила, в услуженье, в барских покоях. Насмотрелась я, как господа-то живут. Диван мягкий, хлеба вволю, чистота, светлота, руки белые, молодых баб к его удовольствию, сколько, угодно, и забот никаких. А я вот не могла так жить, от дивана к дивану каждодневно шататься. Ушла. И хоть солдаткой стала и муж у меня теперь, калека, на шее, а все-таки не так живу, как они… Честно… Барин, он и сладко ест, и мягонько спит, чего ни захочет — имеет, исподнее, так и то на него лакей надевает, а серьезности в его жизни нету. До седых волос от одной молодой служанки к другой — вот вся его работа. Сдается мне, что простой народ оттого глуп, что думать ему некогда. То дети, то церковь, то работа, то болезни… А если бы досуг у него был, он понял бы не хуже господ, где ему искать счастья и кто его этого счастья лишил. А душа в простом человеке светлая и кровь свежая.
Мы поехали мимо барского дома готической архитектуры, который казался мне сказочным. С верхнего этажа сыпались осколки венецианского стекла. Через зияющую дыру разбитой витрины просовывали пианино. Как плита черного надгробного камня, оно мгновенно перевернулось в воздухе и с жалобным стоном и треском втиснулось в газон. Рослый парень огромным топором с двух ударов разнес в щепы блещущее полированное дерево инструмента, намотал струны на руку и положил их в карман, а осколки пианино бросил бабе в растопыренный подол, раздутый и огромный, как парус.
— Безделье, — сказал отец и едко сплюнул, — кому понадобились игрушки!
Из-за угла выбежала баба с охапкой кухонной посуды и принадлежностей обеденного и чайного стола. Она бросила свою ношу на землю и стала ее наскоро увязывать веревками, как увязывают банные веники, когда ходят за ними в перелесок или когда выносят из болота скошенную траву. Она ухлестала и спутала веревками все, что захватила на барской кухне и в столовой, что ей попалось под руку: плоские проволочные подставки, на которых переносят горячие блюда для барина, кофейники, хрустальные тарелки с колпаками для сыра, мельхиоровые лопаточки, чтобы брать с блюда сухое пирожное, никелированные ножницы для разрезания веток винограда, пилочки, десертные ложки, щипчики для обрезывания проволоки у бутылок с шампанским. Она взвалила ношу на спину и побежала по аллее, распространяя стук и звон. Всякие мелкие вещи, которые трудно было в беремени удержать: щеточки, проволочные колпачки от мух, судки для уксуса — падали в песок, баба наклонялась, чтобы поднять их, и роняла еще больше. На аллее она оставляла за собой вещественный след.
— Добрые люди справные вещи в дом несут, — сказал мужик, снимая с жены ношу и взмахивая ею над спиной согбенной бабы, — а моя дура всего-то и нашла в барских покоях, что фас-канифас, для глупых баб припас.
Щеточки, соусники и колпачки отскакивали от жениной спины и капризно перевертывались в воздухе, потом шлепались на аллею сада, подпрыгивая и гремя. А баба голосила.
— Кому бог ума не дал, тому кузнец не прикует, — сказал отец, — Господи, бог мой, что тут за сатанинская потеха?
Подле деревянного строения под черепичной крышей толпились мужики и бабы. Мы спрыгнули с телеги и присоединились к ним, ободренные надеждой на удачу. У ворот несколько мужиков, подсунув под запор толстый лом, пригибали его к земле и пытались оторвать замок вместе с пробоем. Двери прочих служб были уже настежь раскрыты, помещения опустошены, черепичные крыши разобраны. Отец на виду у всех прикладывает свои руки к лому и выказывает большое усердие. Его томит нетерпение, обольщает надежда, подогревает пример. Все окружающие ободряют самозабвенно увлеченных работой разнообразными советами и страстными возгласами:
— Налегай брюхом… Подпирай колом… Подхватывай веревкой…
— Дуй его горой, нечистого духа! Катай в хвост и в гриву, и когда только провал их возьмет? Берись, ребята, поднатужься, ну-ну… еще разок, еще один!
Я держу в руках заготовленную веревку. Отец мигает мне, и я догадываюсь: как только распахнутся двери, надо бросаться в сарай в числе первых. Я бестолково путаюсь у мужиков в ногах, они отдавили пальцы моих ног, намяли бока. Вдруг пробой с треском отдирается от вереи, в воздухе мелькают осколки вырванного дерева и падают на головы людей, но никого это не смущает и не устрашает — все валятся к подножью распахнутых ворот. В одно мгновение месиво из тел запружает вход в помещение, толпа теснит передних, но те в ужасе отбрасываются назад.
Стая гончих собак изнутри сарая с остервенелым лаем устремляется к воротам. В какую-нибудь одну минуту их заливистый лай перемешался с отчаянным визгом баб, бранью мужиков, скрипом телег. Я видел, как подгоняемые страхом люди бежали вдоль аллеи, а собаки цапали их за ноги, разрывали одежду, повисали на подолах, роняли ребят. Дети влезали на деревья с ловкостью обезьян, вконец обезумевших. Сметливые из мужиков топорами и пилами отгоняли гончих и сокрушали их без жалости. Некоторые из оплошливых собак уже жалобно скулили и тряслись под деревьями в предсмертных судорогах. А отец мой? Он в это время тянулся к телеге и страшно орал, волоча на ноге гончую, которая никак не хотела отпускать его икру.
— Тятька! — крикнул я с телеги, замирая от страха. — Садись скорее, тятька, чертов ты сын!
Я сбросил ему вожжи с телеги, он жадно за них ухватился, добрался до грядки и повис на ней. Лошадь поскакала под ударами моей лозы. Гончая продолжала висеть у него на ноге, отец исступленно дергал вожжами, телега скрипела и подскакивала на корнях деревьев, и я, зажмурившись, орал от ужаса.
— Слава богу, что засветло да заживо убрались, — вздохнул отец, когда мы выехали на открытую дорогу, — Что день, то радость, а слез не убывает, вот она, жизнь. Козла спереди бойся, коня сзади, а злого человека — со всех сторон.
И верно. По нашим следам шли карательные отряды, читали мужикам бумаги, в бумагах что-то обещали, уговаривали мужиков, пугали, устрашали, а чаще всего секли. На базарах захмелевшие крестьяне обнажали исхлестанные спины и говорили с тоской:
— Бились, колотились, да ничего не добились. Вот тебе и земля, вот тебе и воля, вот тебе и сладкие слова — в борьбе обретешь ты право свое! Нет, после такой борьбы и «права» не захочешь.
Отец добавлял при этом:
— Жулики!
— Кто?
— Все вообще. И те, кто при царе был, и эти, которые его заступили, — Керенский с министрами.
ГОСПОДА ИЗ НАРОДА
Он воротился каким-то межеумком, от своих отбился, к купцам не пристал, путному не научился, а с пути сбился.
Как только позавтракают да накормят скотину, так мужики собираются к кому-нибудь в избу, и там весь день ведутся нескончаемые разговоры. И все топчутся на одном месте, как тетерева на току: куда идем, куда катимся. Жили в каком-то тумане. Генерал с Керенским поссорился: видно, чего-то не поделили. Думали мужики, что генерал за царя заступился, но Керенский пересилил. И, кажись, успокоилось все, — нет, Керенского в свою очередь «большаки» прогнали. Теперь будут в Учредительное собрание выбирать. А кого выбирать? Сидишь на печи и жадно слушаешь мужиков, которые расселись на полу.
— А никого не надо выбирать, — говорит мать, — всякая власть есть мошенничество, каждая у мужика на шее. Ну ее в омут. Мужик без них проживет, а они без нас, попробуй-ко. Собирайтесь, мужики, всем миром да скажите, как один: хотим напоследок без властей прожить, вздохнуть вольнее, подышать вольным воздухом.
— Вот и видно, что баба, вот и видно, что дура, — возражает отец, — а ежели властей не будет, мы все подеремся. Кто станет хулиганов стращать, воров, мошенников, к примеру, в остроги сажать?
Мать растерялась, но потом нашлась, что ответить:
— Оставить одного старосту, а больше не надо.
— Гм, старосту… а если староста со старостой подерется?
Мать не знает, что говорить, потому что иметь старшину ей уже не хочется. Она громко вздыхает у печки и творит молитву.
— Так вот обязательно и подерутся? Уже и нельзя им полюбовно договориться между собой?
— Ампиратор с ампиратором ужиться не могут, не токмо старосты.
— А вы взяли бы таких старост да в амбар и посадили, чтобы они в мире жили да в согласии.
— Тьфу ты, господи, прости за твою бестолковость. Чтобы старосту посадить в амбар, нужен старшина… Чин чина почитает, и чин чина в острог сажает.
Мать разбита в пух. В избе все густеет махорочный дым, и сизые его волны, грудясь к окнам, скрадывают свет. А за окнами — легкий морозец ноябрьского дня, и шаловливый мелкий снег безостановочно сыплется сверху. Нахохленная галка смирнехонько сидит на ветле. Ребятишки с санками уже бродят по белой околице. Мужики сопят, кряхтят, вздыхают, сидят неподвижно на полу, не меняя поз.
— Нам такую бы разыскать партию, чтобы она только за одно крестьянство горой стояла, — говорит отец.
— Вот оно тут и скрыто, это самое мошенничество, — отвечает Василий Береза. — Чью программу ни почитаешь, каждый будто за мужика стоит, каждая программа крестьянская, каждый тебе молочные реки сулит и кисельные берега, каждый хочет мужика на свою сторону переманить. А попадись ей — партии — в лапы, голову мужику откусят и съедят его с потрохами. Уж не пекся ли на словах государь о народе? А ведь с богом дружил и был венценосец. Что же ждать мужику от безбожников? Вот тут и разбери их. Но помнить надо: без мужика — им капут. Мужик — главная личность в государстве, главная его подпорина. Я все программы перечитал за это время. Прочитаю одну и говорю жене: «Ну, баба, лучше партии народной свободы нам не найти, подавай голос за нее». Потом читаю социалистов: еще больше сулят. «Ну, баба, говорю, пожалуй, надо за социалистов, они добрее». — «У тебя, — отвечает жена, — семь пятниц на неделе. Лучше я батюшку спрошу. Он верное нас знает и хороший совет даст». И увидел я, что все партии хороши. Одна сулит много, а другая еще больше. Прямо дух захватывает, а выбрать некого. Темнота наша мешает. Обязательно попадешь не туда, куда надо, поверьте моему слову.