Ничего больше нельзя было расслышать или толком понять. Комиссар сошел с лестницы и приблизился к первому ряду. Первый ряд отхлынул в испуге. Кто-то крикнул:
— Он с бонбой.
Продкомиссар вывернул карманы и поднял руки: оружия, мол, нету. Сзади набросили на него петлю и поволокли внутрь круга. Что там было — никто не знает.
Сторож Вавила пришел белее снега и сообщил пленуму, что красногвардейцев разоружили, что они ходят в толпе раздетые.
— Где военком Мякушко? — спросил Бокарев.
— Мякушко женился на поповне и теперь справляет свадьбу, — ответил сторож.
— Разложенец. Снять его с работы, — приказал Бокарев. — Я сейчас сам выйду.
Он сорвался с места и двинулся к двери, но жалобщики и просители — вдовы, сироты, инвалиды, батраки, из боязни, что он уйдет и не закончит приема, загородили ему выход. Ругались, жаловались, всхлипывали и рыдали. Бокарев оглядел весь этот растерзанный люд и, забыв про опасность, вернулся к столу.
— Придется тебе, Митя, успокаивать народ, — сказал он. Митя Костыль был, как известно, малограмотен, но он, не умея даже расписываться, умел долго и пламенно говорить. Он заведовал у нас отделом народного образования. И он заявил себя отличным организатором. Он уже успел спустить на село инструкцию для всей интеллигенции, чтобы немедленно обеспечили население культурно-просветительными мероприятиями. Уже готовились спектакли, уже перевозились помещичьи библиотеки на деревню. Уже собирались старые буквари для ликбезов. Митя был прирожденным трибуном. Еще в окопах он выступал перед массой и увлекал ее. Он был тогда членом Совета солдатских депутатов. Не прочитав за всю жизнь ни одной книжки, он носил в душе безотчетную страсть к просвещению, страсть человека, выстрадавшего это убеждение путем горького опыта бесправной своей жизни. А опыт был у него вместительный, хватило бы на десять жизней. Бокарев на него надеялся и считал, что Митя обладает магической силой слова.
— Поди и докажи, — сказал Бокарев, — что они на поводу у врага, который несет ахинею, дескать, большевики штыками угрожают крестьянству. Докажи, что девяносто процентов солдат из крестьян, штыки эти в руках у самого крестьянства, и в этом наше счастье. Только ты и сможешь доказать это.
Через минуту воцарилась тишина на площади.
— Когда получили такую радостную весть в холодных и сырых окопах — пал кровопийца Николашка, — возглашал Митя, — то все мы, солдаты, невыразимо хлопали и целый день только и делали, что обнимались, что я не знаю, как и описать. Но нашлись и тут неожиданные люди, что горько печалились по бывшему венценосцу кровопийце Романову. Кто такие эти плакальщики? Это был не кто иной, как наш ротный командир-золотопогонник, который стоял среди нас и долго-долго плакал о старой царской власти и нахально сказал, что, может быть, придется еще нам, братцы, не только плакать, но и бороться за эту свергнутую власть всурьез и даже надолго… И не стерпя, мы стерли его с лица земли. Вот такие люди, дорогие мои земляки, не должны теперь уйти от правосудия. И они есть среди вас тоже, есть, я знаю, это волки в овечьей шкуре. Доглядайте до них, разбирайтесь в них, и вы ужаснетесь их кровавым помыслам…
— Митька их всех разнутрит, — сказал Бокарев и продолжал работать. За окнами стояла торжественная тишина. Даже колья, вилы и лопаты мужики сняли с плеч и попрятали. Одни хоругви горели на солнце.
— Считайте меня, как хотите, но я скажу, что в наши деревни большевистский дух еще не проник, — сказал Бокарев. — Они даже не различают партий. А страна находится в критическом положении. Страна некультурна. И вот предстоит нам взвалить на плечи свои эту невероятную тяжесть.
— …И вот опять я, товарищ председатель, у разбитого корыта, — продолжал проситель, инвалид из соседней деревни. — Здоровья нет, работать не могу. Причитающееся вспомоществование не выдают. Неужели в награду за это, за беспокойную мою службу мне вечная голодуха? Неужели не можем мы поскорее потолкать тех, кто мешает ходу наших действий, кто глядит в сторону Кольки Романова? Рубахи и той нет, стыд прикрыть печем.
Инвалид отвернул полу затасканной шинели и показал серое свое тело. Рубахи и штанов в самом деле не было. Бокарев взял на заметку этот случай и опять прислушался. Он был влюблен в Митю. Он был убежден, что с Митиной головой быть тому вскоре губернским комиссаром.
А Митя исступленно возглашал:
— Вот она стоит вдова, стоит и горько плакает, терпенью конца нету, измучена холодом, истерзана голодом и вдобавок лишилась мужа. И вот ей надо дать хлеб, и вот председатель Бокарев сидит и ломает голову: кому дать хлеб, взятый у пауков нашей волости, которые не пропитаны сочувствием к беднеющему классу, а наоборот, точат его и точат. Вы — темная масса, и я полон желания внушить вам понимание нашей программы, вам — отстающему и забитому крестьянству.
Митю со всех сторон окружили бабы и девки и никого из мужиков не подпускали к нему. Бабы-солдатки плакали, утирая подолом слезы.
— И вот я — испытавший в окопах то, чего грешник и в аду не испытывает… и из меня земля взяла все соки и силы человеческие… А вы говорите: большевики — это хищники, подкуплены немецкой сворой. Вы подавали голоса в учредилку за кадетов, за попов, за социалистов, но эта тропка против нас. И вот вы за нашу правду возьмите меня и убейте. Ну, убивайте, — он укрепил костыли и поднял кисть единственной руки. — Мое дело сказать, что по правде и по науке мы, большевики, должны восторжествовать… И я говорю вам это исключительно для наставления вас на правильный путь.
Бабы были покорены. Бокарев был спокоен.
Инвалид не унимался.
— Как ужасно, товарищ Бокарев, жить среди такого народа нам, фронтовикам, — продолжал инвалид. — Как ужасно слушать клевету, напускаемую на нас, страдальцев окопных. С разбитой душой приходится жить, когда вся эта грязь бросается на нас, но она должна быть поворочена на тех, которые мутят народ и втягивают даже бедноту в ужасную авантюру. Надо выколоть всех своих внутренних врагов немедленно и без остатка.
— Гнилая интеллигенция, — обозвал его Бокарев и засмеялся. — Конечно, я тебя понимаю. Из терпения вышла окопная му́ка солдата. Но хладнокровие — первое условие в работе.
— Во сне снится, что летит аэроплан или снаряд — вскакиваешь и кричишь…
— Вот погоди, из сел мы сделаем коммуны. И ты тогда успокоишься. Да. А нервничать, братец, нам сейчас некогда.
В зал доносилась речь Мити с площади:
— Я с раскрытой душой обращаюсь к вам в этом темном уголке деревни. Я — солдат, проживший три года в окопах, трижды раненный, без ног и без руки и только сейчас уволенный в бессрочный отпуск для поправления здоровья… Приехавши домой, я сразу увидел, что о поправлении здоровья не приходится и мечтать, а надо искоренять прежде всего многоголовую гидру контрреволюции…
— Понимает установочку, — сказал Бокарев присутствующим. — Умеет достигать соглашения со середняком, опираясь на бедноту, объявляя войну кулачеству. Умеет, Костыль…
— А они — пузаны, не слыхавшие сроду снарядов, забыли страдающее человечество, — продолжал Митя с неиссякаемым воодушевлением, — поэтому я вас уверяю: уходите по домам. Не верьте слухам, что середняка большевики будут обижать. Мы уничтожаем царизм, уничтожим и богачество. Но середняк — наш друг, бедняк — опора. И все на борьбу с деревенскими буржуями…
Он качнулся на костылях и ринулся на передних. Кольцо баб податливо разорвалось. Даже враги и те застыли в суеверном страхе. Поп Исидор съежился и спрятался за икону. А Митя ходил по толпе, как пророк, толкал всех, и везде расступались перед ним. А он бродил вольно, расчищая пространство костылем, и обличал земляков, обличал без устали.
— Вы их, товарищи, — богатеев, — не пугайтесь. Их значение отошло в проклятое прошлое. Не пугайтесь, дорогие товарищи… Кто вас избавит, кроме нас? Кому вы верите? Я — искалеченный солдат за время войны, не имеющий полной физической силы, но я стойко борюсь за беднеющий класс и среднее крестьянство. А вы пасуете? Тянете к учредилке, к соглашателям и прихвостням империалистической буржуазии.
Тут крикнули из толпы:
— Вы мир обещали и хлеб, а не дали ни того, ни другого. Вы жидам Россию отдали!..
— Кто это так решился, в веру, в закон, в печенки, в гроб!.. — вскрикнул Митя. И, раздвигая костылями народ, заковылял в ту сторону. — Кто разжигает вражду народов?! — Он начал искать в толпе провокатора. Кто-то подставил ему ногу, и Митя споткнулся. Он споткнулся и упал, роняя костыли. И его больше не видели, Митю…
С обрезами, с дробовиками вломились главари-душегубы в комнату заседающего пленума. Всех, кроме Бокарева, тут же убили за столом. Бокарева не тронули. Ему сказали:
— Тебе не будет легкой смерти… Собирайся, прощайся с семейством.
Семья жила тут же за коридором. Дети спали. Жена, окаменевшая от ужаса, стояла безмолвно за занавеской, загораживая детей. Бокарев обнял ее и сказал:
— Я сейчас вернусь.
Она продолжала стоять, окаменелая и безмолвная. Потом она принялась молиться.
— Молись и ты, — приказал Мякушко, прибывший с пьяной свадьбы. — Я убедился, душа существует.
— Я — атеист, гнида! — ответил Бокарев.
…Первого председателя нашего волсовета закопали живым в яму на середине села.
Так погиб весь состав первого волисполкома, за исключением, разумеется, Мякушко.
Ему доверил пост военкома сам Бокарев. Мякушко вышел в офицеры из вольноопределяющихся. Он был сын местного волостного писаря и всю жизнь лелеял мечту стать царским офицером и косить золотые погоны. Это был единственный кандидат на пост волвоенкома, как специалист в военном деле.
Сейчас, весной, после Бреста, оккупации Украины, Сибири и Поволжья, когда обозначился «крайне острый критический период» нашей жизни и неустойчивые стали выходить из партии, когда начались везде кулацкие мятежи, волвоенком Мякушко считал уже советскую власть погибшей (в душе он все время мечтал об этом).
Здесь же на крыльце волисполкома он поглумился над партбилетом, надел хранимые им царские погоны и георгиевский крест в петлицу.