[3].
Глумиться над ними мог всякий, кто только хотел и как хотел. Например, мы выходили открывать воротцы на выгоне приезжающим с базара. Любимым занятием пьяных богачей было бросать нам, ребятишкам, вяземские пряники или грецкие орехи. Давя друг друга, мы свирепо толкались и ползали по земле. А тот стегал нас длинным кнутом и хохотал. Другим занятием богачей было: бросать в омут на самые опасные места — водоверти — свой ремень или сапог. Тому, кто его вынет со дна, давался леденец. Случалось, что ребята задыхались на дне, не желая вылезть пустыми, и тонули, но это не останавливало следующих тут же вскоре лезть в то же самое место. Чаще всего нас самих бросали в трясину или в омут с крутого берега и гадали — выплывет или нет и потешались над теми, которые начинали тонуть и пускали пузыри или отчаянно, но беспомощно барахтались в засасывающей тине. Я много раз захлебывался и шел ко дну, — выручал случай. Один раз меня вытащил пастух, другой раз нащупали багром на дне реки и вынули без сознания, но откачали.
На масленице богатые за гостинцы впрягали в санки наших «келейниц»-девок с Мусорных выселок и катались на них по селу. А летом, в праздничные дни, когда гуляли на лесных полянках, беднячки-девки в застиранных и заплатанных сарафанах пугливо глядели на хороводы, прячась в зарослях лозняка. Подгулявшие парни устраивали на них шумные облавы. Они ловили их, завязывали им юбки над головами, выталкивали их из леса на середину гульбища и гоняли их в кругу улюлюкающей толпы[4].
Как это ни удивительно, а бедняку тяжелее жилось, чем нищему. Все время он находился под страхом настигающей гибели, все время на людях приукрашивал свое убийственное положение и, жестоко голодая, делал довольный вид. Нищий всегда мог выпросить, и выпросить толстый ломоть настоящего, без примеси, хлеба, а бедняк избегал позора, он украдкой от сельчан ел жмых и лебеду и хвалился, что ест свой трудовой заработанный кусок. Хлеборобы стыдились нищеты и до такой степени, что предпочитали голодную смерть сытой жизни презренного побирушки. Помню, как у нас пала корова, и как назло отец проморгал подсобную работу. А оброк остался не заплачен, хлеба ни корки, а едоков полна изба. Сели родители, опустив руки, и стали горевать и гадать: которого из нас пустить первым с сумой под окна. Мы прижались в кути друг к дружке (нас было шестеро) и ожидали решения в молчаливом страхе. Наши детские сердца трепыхались, как подстреленные птицы. Поглядел с горечью отец, как мы жмемся друг к другу и испуганно молчим, и твердо сказал: «Умрем с голоду, все заедино, а с сумой по миру никого из ребятишек не пущу!» Каким восторгом наполнились наши сердца, это передать немыслимо. А как голодали и как это стоически всей семьей скрывали — хватит на целую книгу. Утром, бывало, мать сварит яйцо, наденет на меня новую рубаху и выгонит гулять на улицу, играть с яйцом, разыгрывать роль очень сытого и довольного мальчика. А дома ни корки хлеба, ни щепотки соли. На другой день яйцо переходило к брату Евсташке, потом к следующему брату и так далее.
А нищие, они уже ролей не играли, им было легче, они приобретали устойчивую манеру профессиональных побирушек, как древний актер маску, под которой не надо ни притворяться, ни напрягаться. Они — побирушки даже входили в деловой азарт и находили удовольствие и спортивный интерес в том, чтобы ни за что не упустить удачного случая, если он подвертывался, и непременно выклянчить копейку или кусок хлеба.
И вот Октябрь зажег в сердцах бедноты надежду на близкое и реальное счастье. Прежде всего заговорили о земле, равенстве, о необходимости земельных переделов, про то, что все должны иметь право пользоваться землей, иметь усады, огороды. Богатые, разумеется, были против каких-либо переделов. У них были унавоженные полосы, да и земли больше.
И вот в 1918 году, нежданно-негаданно, мы увидели необычное зрелище. Полунагие люди — все сельские сироты, вдовы, бобыли, «келейницы», батраки — словом, вся, как говорят, беднота-босота высыпала табуном вместе с детьми на околицу и упорно и старательно копают ее, раздирают твердое дерно околицы кто лопатой, кто мотыгой, кто во что горазд.
Богачи и заправские хлеборобы с середки собрались и ринулись сплошной лавиной на самочинную бедноту. Но те, выставив против пришедших лопаты, как штыки, стали сплошной стеной. Тогда мужики схватили оглобли и, размахивая ими, стали бить по лопатам и мотыгам. Что-то глубоко древнее чуялось в этом лязге железа. Бабы дрогнули и побежали домой. Мужики преследовали их через овраги, подступили к «кельям», запертым изнутри, и стали колотить в двери, срывая их с петель. Они срывали и крыши с изб (это позволяли делать низенькие полуразвалившиеся избы, крытые гнилой соломой), выбивать окна. Насытивши вдосталь свой гнев, только после этого мужики удалились. Они утоптали потом взрытую землю на околице. И до самой полуночи горели на середине огни, слышалась в избах брань по адресу голытьбы, осмелившейся посягнуть на вековечность патриархального распорядка. Село разделилось сразу на два лагеря: на тех, кто был с середкой, и на тех, кто был с беднотой и кто хотел уравнять ее в усадах со всеми.
Не всякий знает, чем является для села околица, тем более наша. Это широкая, ровная как стол площадка из луговины, поросшая утоптанной с упругим гибким стеблем и мелкими остроконечными листочками травой, прозванной подорожником, которая, чем больше ее топчешь, тем крепче и гуще становится, только ниже растет. Околица наша расположена позади изб бедняков и «келейниц», вот почему они ее отчаянно домогались, желая иметь усады рядом, тут же сразу позади своих хат, как это принято у всех на селе.
По краям околицы теснились крестьянские амбары со скамейками, на которых рассаживались девки во время гулянья и там же под навесами скрывались от непогоды. Околица для села — и театр, и форум, и стадион, и ристалище, и место развлечений и любовных утех. В престольные праздники на ней располагалась сельская ярмарка, торговля бакалеей, пивом, лошадьми, вертелась карусель. По вечерам на околице собирался народ, судачили, гуляла молодежь, звенела гармонь, играли в лапту, в шар, в лошадки, водили хороводы и т. п. Каждый мужик помнил ее всю жизнь и пользовался ею каждодневно. «Не трогать околицу!» — была традиция на селе, освященная веками. Вот почему так разгорелись страсти.
Раздоры мужиков на межах, или во время дележа сенокосных угодий, или при перемерах полос, когда каждый перешедший к соседу вершок земли вызывает бурю негодования, или из-за покосившегося плетня, или из-за яблони, слишком ветвисто раскинувшей крону на границе владений, из-за курицы, наконец, как-то забредшей на чужую гряду, — эти раздоры мужиков поистине страшны. Они всегда являлись источником огромных бед и даже причиной свирепых смертоубийств. Но другого такого случая междоусобицы за всю жизнь я не припомню, как этот.
После описанной здесь стычки все думали, что дело этим и кончилось. Так нет! Однажды, ранним утром, сельчане вновь увидели роющуюся в земле бедноту. Но только вместе с ними были уже инвалиды и наш Яков. Дело принимало оборот организованного сопротивления. Вновь середка всполошилась. Мужики сбежались и остановились в проулке. Они опасались инвалидов, у которых могли быть револьверы или винтовочные обрезы.
— За оружие притянут к Исусу! — вскрикнул Иван Кузьмич. — Эй, мужики, слышь вы, не робеть, — он бросился к плетню и начал выдергивать кол. И вслед за ним мужики стали разбирать частокол и вооружаться кольями. Они подступили к Якову:
— Марш отсюда, разбойник. Всю жизнь сапоги тачал, а теперь при смуте земли захотел? Надыбал слабинку.
— Свободная вещь, надыбал слабинку, — ответил он, — Новое, братцы, право, народное…
Он вынул из-за голенища бумагу и поднес ее к носу председателя сельсовета. Это было распоряжение земотдела об уравнении бедняков в приусадебной земле со всеми сельчанами.
— Ага! — пуще загалдели мужики. — Подмазали, мошенники! Явная подмазка. Тут сказано в бумаге — дать усады, но где? Не на околице же? Берите землю в За́поле, так и быть. А здесь не дадим, провалиться на этом месте, не дадим. Убирайтесь вон отсюда, пока целы.
За́поле — это самый отдаленный участок земли, и земля там бросовая.
— Берите сами За́поле, — ответила беднота, — мы хотим свободы, равенства и братства.
Мужики принялись махать кольями и угрожать. Молодежь откололась от них и один по другому переметнулись к нам, бедноте. И вот силы уравновесились. Стояли супротивники: стенка против стенки. Наверно, так было на древнем вече. Яков стоял впереди всех нас, и все знали, умрет, но не покинет места.
— Бей его! — раздался голос, и в него полетел битый кирпич, склянки. Палка упала на плечо и надвое разломилась, вызвав взрыв восторга в том стане. — Бей голытьбу голопузую! Лупи их в хвост и в гриву!
— Ах, так! — вскричали мы. — Берись, ребята! Наших бьют! Хлобыстай по мордасам!
Инвалид выстрелил в воздух, мы ринулись вперед, бросая камни, землю, взмахивая лопатами.
— Наша берет! Ура! — кричали мы.
Вася Долгий, подняв плуг над головой и рыча, расчищал вокруг себя пространство. Нас было меньше, но выстрел напугал мужиков, они попятились и побежали. Мы гаркнули еще сильнее:
— Наша берет и рыло в крови! Ура! Наша берет! Враг бежит!
Бабы так отчаянно лезли вперед, так рьяно махали лопатами, так дружно кричали, что мужики бежали без оглядки до самого проулка. Там они столпились и заштопорили проход. Началась свалка. Мы хватали друг друга за волосы, царапались, свивались клубками и падали под ноги толпы. Схватка была горячая и кровавая. Инвалиды то и дело стреляли в воздух. Пальба вгоняла мужиков в панику. Они впопыхах повалили тын, бросились в саду искать убежища, лезли в погреба, во дворы, в малинники. Мы настигали их и колотили кольями. Очень быстро улица опустела. Мы прошли с гармошкой по селу, торжествуя победу, и проголосили у домов заправил: