Тушить горящую солому было делом бесполезным, да, к тому же, под руками у нас ничего не было. Яков остановил нас, когда мы побежали туда, сказав:
— Останьтесь тут… Беды не миновать, нарвались на буянов. Огонь пьянит людей, мутит их разум, а солома все равно пропала. Ладно, что хлеб почти весь увезен. Дорвались-таки, шельмецы.
И было видно издали, как мальчишки, взобравшись на прясло, возбужденно кричали, дивясь могучей жадности огня и силе ветряного напора, а взрослые любовались зрелищем от амбаров. По открытому полю ветер неустанно подтекал к ометам и, выворачивая огнедышащие их бока, подбрасывал мириады искр и огненных паутин в ночное небо… Над околицей оно стало густо-черным. Искры стремительно летели теперь через пруды, через сады и меркли над хатами села. Хозяева, стоя на соломенных навесах, ближайших к пожару, поливали их водой из ведер. Огонь был настолько лют, что, по контрасту с ним, мрак совсем затушевал отдаленную часть села, мрак стоял стеною, как черный занавес театра. Мрак обволок все окрестности села, обнажив лишь жуткую наготу «комитетского гумна» и кусок убранного поля. Потом ветер отрывал огненные пласты от ометов и целиком подбрасывал их на воздух. Там они рассыпались и пропадали. И на месте их на мгновение образовались зияющие провалы тьмы. Наконец, остатки горящей соломы понеслись по полю и развеялись там. И место пожарища в какие-нибудь несколько минут утонуло во мраке. Но только к утру стихло село, а мы заснули все, как один, на восходе солнца у Якова на дворе. А Яков ускакал в волкомбед, приказав мне собрать народ. Вернулся он лишь к вечеру.
Хорошо помню этот день. Народ с обеда ожидал Якова, гуторя подле пожарного сарая. Все были очень встревожены и не сидели на лугу, как всегда, а стояли, прислонившись к стенам сарая. Яков появился верхом на лошади, доедая на ходу кусок хлеба, и тотчас же спрыгнул на пустой лагун. Народ смолк и сомкнулся вокруг него.
— Гады еще шипят, — сказал Яков охрипшим голосом и поднял воспаленные бессонные глаза на кулаков, которые стояли поодаль. — Гады еще не успокоились, нет. Как вороны, крови ждут. Змея кусает не для сытости, а ради корысти. Как не отсохла та рука, которая поднялась на нашего вождя? Как не отсохла, спрашиваю?!
Голос его задрожал на самой высокой ноте и оборвался. Подобная тишина наступает во время проводов домашних на чужбину: все встают, осталась одна минута для разговоров, но слов от волнения не находится. Слышно было, как на соседней избе чирикал воробей да залетал ветер через худую крышу сарая и шелестел под нею соломой. Баба на ключе, полоскавшая холстину, выпрямилась и посмотрела в нашу сторону.
— Вся бедняцкая Россия возмутилась от подлого умысла, содрогнулась от горя, потому что все мы одного поля ягода, одного тяти ребята. Погляди на Россию, на нее гроза грозная поднимается. От края до края везде наши супостаты. Там эсер и чех засел в Поволжье, там англичанин с севера целится в нашу грудь, южные губернии генералы топчут. Льется рабочая да крестьянская кровушка, нашу землю кропит. Поля наши, леса наши, города наши, свобода наша, власть наша, — так пойми ты, мы же и на защиту стать должны, фронту нужен воин, фронту нужен хлеб, ружье, сабля и теплая рубаха. Так какой же мерзавец будет в такое время о наживе думать, хлеб прятать, солому, государственную солому жечь, которую на фураж готовили? Подумать, так сердце кровью обливается — на какую враг способен потеху! Враг целился Ленину в сердце. Кто целился? Эсерка. Кто эсеры? Они все до единого из кулаков. На убийцах кровь. Кровь эта пути нам кажет. Эх, улита, знать, ты не добита… Так пожалуем тебя двумя столбами с перекладиной… Не отмолиться вам, не отплеваться, не отлаяться, не отчураться. Каков грех, такова и расправа. Недорубленный лес опять подрастает, и плохое дерево не рубят, а выкорчевывают.
— Эдак, Яков, эдак! — поддакнули ему верные наши приятели. Волна говора пробежала по собравшимся и замерла в задних рядах.
— Приходится богатым спуску не давать. Правда сказана стариками: пусти козла в огород — яблонь страхом не огородишь. Борода у богатых апостольская, а ус дьявольский. И жалеть их нечего… На матушку их…
— Что посеешь, то и пожнешь. Что пожнешь, то и смолотишь. Что смолотишь, то и смелешь. Что смелешь, то и съешь. Ах, Яков, в министрах тебе быть по разговору, волк те заешь… Недолго думал, да ладно молвил.
— Высокоумный человек…
Яков уловил настроение мужиков и закончил спокойнее:
— Говорить долго по этому случаю нечего. Пускай каждый за себя скажет и каждый себя покажет на деле. Я же со своей стороны заявляю: стыдно мне стало беспартийным считаться, после того как на вождя вражья рука поднялась. Подумал я: умрем, товарищ Ленин, так уж все вместе, без тебя и нам не жить, и вот подал заявление в партию, о чем и объявляю. Теперь послушаю, на что другие решатся.
Наступило полное молчание, очень неловкое, — непонятно было, что надо делать. Вдруг ко мне протискался боком Василий Береза.
— Кругло говорить не умею, — сказал он, — так я даю овцу для Красной Армии.
— Дело! — сказал Яков. — Кто больше?
Тогда вслед за Березой стали подходить другие мужики и говорить мне:
— Записывай, в честь Ленина, — пуд проса и пять фунтов шерсти.
Или:
— Три куля овса да полпуда жмыха.
Я не успевал водить карандашом по бумаге, потому что послышалось с разных сторон:
— Сеня, черкни от меня — мера проса!
— Пуд гороха дает Краюшкин Осип.
— Коровьего масла два круга от Зосима Липкина, пускай покушают на здоровье масляную кашу наши молодцы.
И вот, наконец, крикнул сзади, не подходя ко мне, Онисим Крупнов:
— Жертвую я борцам полтора десятка яиц.
— Полтора десятка яиц? — повторил Яков сурово. — Мы у тебя их лучше конфискуем.
В стороне перешептывается и топчется молодежь, она не смеет отцовским добром распорядиться, а думой с нами.
— А вы, удальцы, чем отметите этот вражеский налет? — обратился к ним Яков.
— Чем мы отметим, дядя Яков? — отвечает Ваня Баюнов с простодушным выражением на лице. — Ничего-то у нас нету, дядя Яков, кроме своей силы. Сговорились вот идти добровольно на фронт три друга, по случаю покушения на Ленина.
— Вот это ответ молодецкий, — подтверждает Яков, бросает шапку вверх и кричит «ура».
— Не стерпела душа молодецкая, не стерпела душа, на простор пошла…
Мы заражаемся его восторгом и теснимся около молодцов, не знающих, что говорить и делать.
— Ничего, повоюем, — произносит один за всех.
И уже я слышу такие слова бросают мне подходящие жертвователи:
— Для молодцов, Сеня, ватное пальто записывай… без толку висит на стене.
— Сапоги яловые, раз надеваны…
— Эх, была не была: две шелковые рубахи вместо моего Гаврюшки износят…
Через три дня мы провожали ребят на станцию. Яков обнял всех их по очереди у перелеска и сказал:
— Радости сколько — видеть таких орлов! Кабы не сам стар да не детей малых куча, так бы с вами и улетел туда. Время-то настает показать отвагу нашу — дух захватывает.
Комитетчики да девки пошли провожать добровольцев до железнодорожного пути. Три друга шли одетые в солдатские шинели, на ногах у них были лаковые сапоги, которые скрипели, а новые атласные рубахи были краснее летнего зарева. Девушки нарядились для того раза в яркие сарафаны, которым завидовала сама осень. Длинные девичьи оборки колыхались, как прибой, ребята подбрасывали вверх фуражки, по лесу проносился пронзительный свист и отчаянные звуки гармоник, да девичья песня бежала через леса, через горы и отдавалась многочисленным эхом за рекой:
На двухрядочке моей
Ленточка алеется,
А на нас, на молодцов,
Советска власть надеется!
Лес стоял в осеннем своем уборе, березы только что укрыли землю желтым одеялом листвы, багряные листья осин тихо трепетали, и солнце обогревало нас ласковым своим светом. Разлита была вокруг и сладкая грусть, и тихая радость.
До прихода поезда молодежь бродила по перрону и пела песни. А когда пришел поезд, добровольцы распрощались с нами и сели у окна вагона. Все наперебой напутствовали их советами, а они, высунув головы из окна, только улыбались, не зная, кому и что отвечать в этом гаме.
Но как только поезд тронулся, Ваня Баюнов не вытерпел, он высунулся в окно до пояса и закричал нам:
— Ребята, удалой долго не думает! Двух смертей не видать, а одной не миновать…
Поезд унес с собой конец его речи.
Мы проводили поезд глазами, помахали ему вслед, пока он не скрылся в лесу, и пошли домой. И опять заиграла гармонь, и опять зазвенело обычное веселье. Вот она молодость!
А вечером я сидел в помещении комбеда и писал в волостной комитет:
«Заслушали доклад т. Ошкурова о текущем моменте и уяснили стоящие перед нами задачи, так что общее собрание категорически постановило: выразить наше сердечное сожаление товарищу Ленину, а что касается реальной помощи революции, то посылаем бойцов и приказываем им твердо стоять за то, что завоевано народом, так же, как и самим нам в тылу стоять все время на страже»…
ВАНЬКА-ВСТАНЬКА
Человек этот на манер куколки «Ванька-Встанька»: как ее ни нагибай — все на ножки подымется.
У Якова было совсем испорченное зрение от вечной мастеровой работы по темным углам, и он не мог читать даже газету. Кроме того, он и не был приучен к этому. Знания о политике, об общественных событиях он получал прямо из райкома, а из непосредственного обращения с народом извлекал мудрое познание своих сограждан. Это был человек, не терпящий ничего книжного; может быть, поэтому отношение его ко мне было всегда двойственное: любовно-ироническое. Он и не понимал меня в роли книгочея, и смеялся надо мной, и удивлялся моему пристрастию к печатному слову. Надо прямо сказать, что систематически читали в ту пору газеты на селе только я да мой приятель Вася Долгий. Я всегда был в курсе дела, и Яков от меня кое в чем зависел. Например, он любил слушать, когда я читал вслух. Однажды, в свободную минуту, сев перед печкою (он любил глядеть, когда трещали дрова, угольки выскакивали на пол и надо было сгребать их на железный лист), он спросил: