— Что пишут, читарь? Где чех, француз, англичанин? Нет ли каких распоряжений губкома? Не обмолвился ли он про нашу комитетскую работу?
— Пишет «Волжская коммуна», — ответил я, — что чрезвычайные уполномоченные военно-революционного комитета, посланные на места для контроля за властями, нашли в некоторых районах повальное пьянство, море самогону, государственный хлеб сложен без навесу, он гниет под дождем, он расхищается, стал прорастать. Молотилки, взятые у кулаков, бездействуют, приставленные к ним люди спекулируют хлебом…
— Понятная картина, — размышляет он вслух. — А кулаки бедноте угрожают: ежели не откажетесь от комитетов, то вам ни фунта не продадим, покупайте, где хотите, а ежели откажетесь — пожалуйста, только керенки готовьте. Понятная картина. Да, распускают слухи, что Нижний взят, что в Арзамасе чехи. Нелегкие, брат, дела, надо быть на страже. Заканчивается молотьба хлеба, как бы нам и здесь не проворонить. Глядишь, кулак скинет хлеб на рынок. Сегодня я проходил улицей и видел, что Ишаков у телеги колеса подмазывал. К чему бы это?
— Завтра базар.
— А зачем ему, когда весь хлеб его немолочен?
— Вот этого я не знаю.
— Ты не знаешь, так я знаю. Слышно, что на базарах хитрые мужики спекуляцией занимаются. У кого деньги водятся, тот всех раньше приезжает на постоялый двор, куда привозят хлеб сбытчики, скупает его да потом и дерет с нашего брата втридорога. Ишаков деньгу имеет, крепкий мужик, Хотя и тихоня. Но я тоже птица стреляная. Вот тебе мой приказ: поезжай на базар, погляди, кто там есть из наших… Ты маленький, щупленький, сойдешь за мальчугана, а меня сразу заметят.
Да, Яков все знал. Он знал наперечет имена, прозвища и фамилии всех жителей села, характеры мужиков и повадки баб, их склонности и достатки. Он знал, какая у хозяев сбруя, крепки ли телеги, каков будет у каждого урожай, много ли яиц снесла им курица, сколько у них денег, какие наряды носят их девки, кто из вдов тайком шинкарит самогоном и к каким солдаткам ходят холостые парни. Бывало, сидишь подле комбедовских «дел» (а их было не меньше дюжины: «Учет продовольственных запасов всех крестьянских хозяйств», «Учет продовольственных излишков», «Выявление скрытых запасов продовольствия», «Снабжение бедноты продовольствием из излишков других хозяйств», «Доставки излишков на ссыпные пункты», «Организация посева и охрана его», «Борьба с мошенничеством и спекуляцией» и т. д.), сидишь, дурея от канительного разбора мелких жалоб и составления предметных списков, и скажешь невзначай:
— Василий Береза стал задними воротами выезжать на лошади. Что бы это значило? Передние все время на запоре.
А Яков отвечает:
— У него, наверное, корова отелилась, а теленка держит во дворе и боится, чтобы его не увидели.
После этого кто-нибудь из членов комитета шел к Василию Березе и брал теленка на учет. Или, бывало, вымолвишь:
— К соседу бондарь пришел. Сосед заготовил капусты уйму, видно, кадки нужны.
А Яков добавляет:
— Знаю я эти кадки, эту капусту. Твой сосед — жулик, сходи-ка, Цепилов, в баню к этому соседу да расскажи, что увидишь.
Цепилов шел и заставал соседа за гонкой самогона.
Или, бывает, обмолвишься между делом:
— Семен Коряга, этот скупердяй, продал прошлогоднюю солому в деревню.
А Яков вдруг заинтересуется этим:
— Коряга? Солому? Идите на зады и, когда будет уезжать мужик с соломой, пощупайте под нею.
Мы щупали и находили там мешки с рожью.
Когда я получил приказание: «поглядеть на базаре, кто там есть из наших мужичков», я уже был убежден, что Яков кое-что знает про сельчан, но не хочет о них прежде времени говорить и предпринимать что-либо, не проверив фактов.
Хороши августовские зори! Восток сперва белел, затем алел, красные полосы пролегали над горизонтом поверх могучего бора, и вот, глядишь, даль раздвинулась, обнажая на пригорках серенькие деревеньки с дымящимися трубами. Вдоль долины заблестела, вся в изгибах, ленивая река, и над нею подле мельницы взвивалось белесое облако тумана. Родные края, исхоженные тропы! Исследил я каждую пядь ваших мест: и реку, где ловил я раков под корнями прибрежного ольховника, и болота, поросшие тростником, из которого вырезали мы дудки и оглушали ими мужиков на сенокосе, и серьезный бор, в котором набирали мы полные корзины грибов, и ельники с запахом рыжиков, и веселые рощи, куда водили мы девушек… не записать всего, не вычерпать запасов памяти! Здесь же, у реки, на опушке леса собиралась в праздники молодежь всех деревень и оглашала дол немолчной музыкой. Баяны, двухрядки, тальянки всех систем плакали, рыдали и смеялись. И девичьи припевки, многоголосые и звонкие, отдавались за рекою до самой вечерней зари. Здесь расцвела моя ранняя любовь, зазвенела молодость, здесь вспыхивали первые зарницы моих надежд и самых неуемных желаний! Ай, как скоро катится время! И у каждого своя тропа…
Хороши августовские зори! Холодная дорога убита конским копытом, а воздух свеж и чист, и люди, спешащие на базар с котомками на плечах, то и дело с удовольствием вздрагивают. Тронешь лаптем седую траву подле дороги, собьешь росу и обрызгаешься до колен, а на каемке придорожного дерна остается ярко-зеленая полоса. Мимо пешеходов проезжают мужики на телегах, укрытых брезентами. Только и слышны возгласы:
— Эй, тетки, сторонитесь, задавлю!
На задах базарного села телеги останавливаются за овинами знакомых мужикам людей, подле ометов или в проулках. Мужики, оглядываясь, сходят с телег, оставляя на них баб или ребятишек, а сами отправляются на базарную площадь узнавать: будет ли облава на хлеботорговцев, нет ли рядом милиции, не слышно ли что-нибудь насчет отмены хлебной монополии. Но монополия в прежней силе, милиция ходит по площади, знакомые советуют быть осторожнее. Удивительно колоритны были эти базары времен военного коммунизма. Торгуются, бывало, на усадах, в саду под яблонями, в трактирах, за заборами, где-нибудь на околице, а главным образом, на частных дворах. На площади продают яблоки с возов, лапти и всякую мелочь. Все остальное упрятано с глаз. Народу на базаре спозаранок видимо-невидимо. Тот, кому даже делать там было нечего, приезжал увидеться с приятелями, выпить самогону, посудачить о комбедах — известна любовь мужика к такого рода сборищам. А подлинное торжище перенесено было с площади за околицу. Вот выныривает из-за сарая проворная фигура в кушаке и спрашивает встречного:
— Хлебец везешь, приятель?
— А тебе что? — отвечает тот настороженно.
— На базаре отберут, знай — монополия. Сколько у тебя?
Мужик мнется и переглядывается с бабой.
— Сто семьдесят дам за пуд, а монопольная цена — десятка, — говорит человек в кушаке. — Вези за мной на двор к куму, думать нечего. Пока нет милиции рядом да комитетчиков, дело и обладим.
Мужик заворачивает на усад и скрывается в яблонях.
Перекупщики-спекулянты таким образом устрашали мужиков и закупали у них весь хлеб еще при въезде в базарное село. А нуждающиеся с мешочками под мышкой бродили уныло по площади, вытягивали шеи, робко спрашивали: «Где бы купить пудик?» Нет, хлеба не было. В это время он скапливался по потайным местам в руках перекупщиков. Но нуждающиеся знали, что хлеб не может пропасть, они терпеливо выжидали, тихо подходили к «примечательным личностям» и спрашивали:
— Дружок, не укажешь ли, где можно пудик зацепить?
— Погодить надо, — отвечала «примечательная личность» в кушаке и отходила от вопрошателя.
И нуждающиеся «годили».
Нахлобучив шапку на глаза, я бродил по базару. Я любил бродить по площадям мужицких торжищ. Кругом биение меркантильных страстей, а тебе нет никакого до них дела. Тебя это веселит, как чуждое, но поучительное видение. Вот с любопытством взираешь ты на мужика, из сил выбивающегося, чтобы только доказать, как хороша его одер-кляча, хотя для всех очевидно, что житья ей самая малость, но хозяин хлопочет около нее, бьет кнутом по сухому крупу, приговаривая: «Тысячу лет проживет Сивка, право, тысячу лет. Смотри, силища какая. Силища громадная… Тише, лукавый!» — кричит он, хотя «лукавый» только лениво переступает при ударе кнутом, и силищи в нем ровно столько, чтобы устоять на ногах. Ты проходишь мимо беснующихся баб. Одна из них хватает тебя за полы, чтобы сбыть несъедобный пирог с требухой, упрятанный ею под тряпье. Ты отнекиваешься, вырываешь полу, но все-таки остановишься. Ну, как же не послушать их цветистую речь, исполненную такой выразительности, меткости, дерзкого веселья, что никогда никому из профессиональных краснобаев так не придумать, так не сказать, так не слукавить. Подумаешь только, как тускло и вяло говорили мужики в тех книгах, которые я читал, а тут все так поистине замечательно! Каждая жилка речи исполнена крови. Каждый жест просится на сцену или, того лучше, на картину пытливого художника. Каждой интонации позавидовал бы любой лицедей нашего века. И всем этим наслаждайся даром и вволю. Ну, и купишь пирог, чтобы только побалагурить, купишь и бросишь, потому что разжевать его нет никакой возможности. Он не пропечен, из слежавшейся муки, и, вместо расхваленной печенки, там одна видимость рубца. Ах! бабы, бабы, всегда вы кружите мне голову, тут какой-то рок, какой-то опьяняющий рок! Ты пробираешься щепными рядами, где продают заведомо плохие кадки, ушаты, которые протекают, липовые дуги и опарницы. Дерево все сырое, наскоро сколоченное или согнутое, плохо отесанное, но хозяину что до того: он изо всей силы старается уверить покупательницу, насколько все это добротно, и клянется, и бьет себя в грудь, и призывает в свидетели саму богородицу:
— Да вот, растащи меня на этом самом месте нечистая сила, чтобы вода потекла из этой шайки, да обзови меня тогда, как тебе хочется, бей меня и режь меня, исщипли мою седую голову за бесстыдство да за обман. Да покарай меня господь, ежели я вру. Да накажи меня три святителя, пусть руки и ноги мои отсохнут, пусть лихоманка заберет меня, окаянного…
Баба платит деньги за покупку и у колодца проверяет добротность шайки, наполняя ее водой. Вода течет из шайки, как из решета, течет снизу, хлещет из боков. Баба хватает шайку с водой и несе