тся к продавцу, чтобы его уличить, но дорогой вода успевает вытечь.
— Батюшки мои! — вопит баба на ходу и обливает прохожих. — Шайка-то — чистое решето, течет. Давай деньги обратно, бес бородатый.
— Проходи, проходи, матушка, — отвечает продавец, занятый другими. — Много тут вас ходит, болтают попусту, добрых людей мутят. У меня шайки не текут, у меня товар первосортный, не первый раз торгую.
Ты идешь, обвеваемый волнами гула, выкриков и исступленной божбы, застигнутый половодьем страстей, выплеснутых из душ наружу…
Я встречал и наших мужиков, которые нуждались в покупном хлебе и охотились за продавцами, но Ишакова не было на площади. Правда, его видели наши земляки в каком-то проулке, а потом и след его простыл.
— Ну, как? — спросил земляка. — Ведь хлеба-то нету, чего ждете?
— Ой, милый, его тьма-тьмущая, да пора не пришла для нас. Он скуплен еще за околицей. У каждого скупщика свои люди, они для него и орудуют, набрасываются на приезжего мужика, как воробьи на пшено.
Действительно, вскоре окраина базара заметно оживилась. То и дело проходили в проулок люди, несущие на плечах пудовики, а где доставали их, неизвестно. Видно, спекулянты уже открыли торг, и нуждающийся люд отхлынул с площади на окраину села и там рассосался.
Ишакова я увидел в воротах одного дома, выходящего в глухой проулок. Он осторожно выглядывал из-за двери на улицу, кивал головой проходящему с пустым мешочком и уводил его за собою. Вскоре он выпроваживал его со двора и опять прятался за верею. Иногда он выходил на площадь и через усады вел к себе покупателя. Я осмелился приблизиться ко двору, где стояла его телега, с которой он ссыпал покупателю рожь из последнего мешка.
— Как спекулируется, дядя Иван? — спросил я, вывертываясь из-за угла. — Помогает ли бог в этом деле и особенно Николай-угодник?
— Бог со мной не кумится, — ответил он смутившись. — Вот последний свой пудик продаю на расходишко. Деньги нужны — гвоздей купить да коробку спичек — в доме нету. Дела наши крестьянские — дрянь.
— А мой кум тоже, кажись, у тебя покупал, — говорит мужик, доставая кисет и вынимая деньги. — Чего уж тут греха таить, парень, — обращается он ко мне, — не деньги я отдаю ему, а слезы сиротские.
— Молчи ты, калика перехожая, дал слово, держись, — цыкает на него Ишаков.
Он должен выдать сдачу мужику, но мелочи нету под руками. Еле просовывая два пальца в разбухший от керенок карман, он вынимает бумажки, одну за другой, но все они сорокарублевого достоинства. Бумажки падают на землю и прилипают к дегтярной оси или остаются на потных его ладонях.
— Ладно, — говорит он, торопливо сунув покупателю большую керенку, — иди с богом, шут тя возьми, никаких твоих денег не надо… Ненадежный мужик.
Он садится на ступицу колеса и говорит:
— Со мной поедем, чем к мужику проситься. Н-да! Погляжу я, все доглядывают за мужиком, на слово ему не верят…
Мы выезжаем на площадь, и тут он останавливает лошадь и передает мне вожжи:
— Забегу к приятелю на минутку.
И целый день сижу я на телеге, держу вожжи в руках и поджидаю хозяина. Он возвращается только в сумерки, покачиваясь, выкрикивая мое имя на всю опустевшую площадь базара. Я погружаю его в телегу, с трудом переваливая вялое его тело через грядку. Там он вынимает бутылку, машет ею в воздухе, взбалтывает жидкость и опрокидывает в рот. Он отдает мне остатки и сует в руку половину соленого огурца, запачканного махоркой. Я не смею отказываться.
Когда мы выезжаем в открытое поле, он вольготно разваливается в телеге.
Над нами небо, как грозная туча, ночь — глаза выколи, не видно ни зги, но мерин Ивана Егорыча бежит уверенно и бодро. Он исходил эту дорогу за свою жизнь несчетные разы.
— Ну, ладно, — говорит Иван Егорыч. — Ты вот и читака, и писака, ты мне напрямки скажи: куда все идет, куда все катится? Мы, мужики, народ бестолковый, на нас ездили и ездят, потому что лучше скотины не найдешь. А скажи на милость, вот богатей Аникин у нас на виду жил: долина, леса, сад, две дочки-куколки на пролетках катались, жизнь — полное почтение. И вдруг всему этому крышка. А сколько таких? Неужели наша пересилит? Неужели такие головы глупее наших? А? Посмотришь на него: шляпа, трость, полная образованность. У него, наверное, одних подштанников с сотню будет, и вдруг — наша взяла! Удивительно, что-то не верится. И притом же, вот что на ум идет — весь свет за них. И чех, и словак, и англичанин, и японец. Наш Онисим Лукич Крупнов — мужик мозговитый, голова у него, наверное, с пивной котел, он знает, что говорит, а говорит он вот что: помещиков, мол, облупили, теперь, мол, нашего брата, крепкого мужика, перетряхивают, но, говорит, Ивашка, будь я, говорит, подлец, если и до вас — до середняков не доберутся. Прозорливец, удачливое слово молвил. А! После него кого, как не нас? Вот и боятся мужики комитетов. Скажу, не утаю, в комитетах кое-где сидят разбойники. Помещика шуганули — правильно, кулака, торговца, мельника облупили — тоже правильно, но нас не трогай. Мы трудящаяся масса, наше все, а мы никому ничего. Вот как надо. Этого еще наши деды ждали. Но вы повернули дело в другую сторону, вы и с нас стали спрашивать, — разве это дело? Хлеб описали, скот учли, на мельницу едешь — бери талон, в лес едешь — бери талон. Хотя лесов этих у нас до лешей матери, и все они теперь народные. Корову свою продать — разрешение бери, свинью свою зарезать — спрашивайся. На базар едешь — оглядывайся. Ни купить, ни продать. Что это за жизнь такая? Куда это дело годится? Разве за то боролись? Помещиков шугали, буржуя кололи, кровь проливали, сынов на войну давали. У меня два красноармейца сына, как орлы, за Ленина борются.
Он запевает любимую свою песню: «Догорай, моя лучина, догорю с тобой и я». Мы въезжаем в бор, телега скачет по корням великанов-сосен. Я останавливаю лошадь, спрыгиваю и сдираю лутошку с молодой липы. Потом я перевязываю лыком карман Ивана Егорыча, карман, полный керенок. Он смеется пьяно и лопочет:
— Ишь, хитрец, придумал же! Свое чует. Завтра припасай вам штраф. Да разве жалко этого сору для добрых людей?
КРОТЫ
Кроты водятся в Европе, Азии, Африке и Америке и обитают под землей в вырытых ими логовищах, а роются с чрезвычайной быстротой. Отличаются они большой хищностью и прожорством. Считаются вредными в хозяйственном отношении животными.
Я записываю:
«Заслушав доклад товарища Ошкурова, мы приветствуем советскую власть в лице ее вождя товарища Ленина и осознаем, что она есть единая защитница бедняков и середняков и кризис в этот период времени получается не от нее, а от войны империалистов, но советская власть залечит все наболевшие раны, и мы, в свою очередь, будем бороться до победного конца. И мы видим, что хлебная монополия есть верная борьба со спекуляцией, она не дает скупщикам и мародерам набивать карманы, и мы приветствуем монополию и говорим: «Да здравствует монополия! Долой кулаков и спекулянтов-мародеров!» Борьба за хлеб — борьба за социализм, как сказал товарищ Ленин. Поэтому постановляем: немедленно наладить проверку наличных продуктов в каждом хозяйстве, отобрать излишки и сдать их Красной Армии. Седьмой сентябрь, 1918 год. Село Тихие Овраги».
Члены комитета рассматривают списки кулаков и зажиточных, которых надо обследовать в первую очередь, и тут же разделяются на четыре партии, чтобы начать учет хлеба сразу со всех концов села. Время далеко за полночь. На улице ни одного огня. Мерно тикают ходики на стене. Комитетчики прячут списки в карманы полушубков и обмениваются мнениями об урожае каждого сельчанина. Заградительный отряд нашего комбеда все время приносил тревожные вести. Почтальон, который отправлял почту в соседнюю волость, каждую ночь заезжал к одному из наших сельчан, прятал в тарантасе муку и отвозил ее туда, где была она дороже. Мы подстерегли его, но он не остановил лошадь и даже грозился на нас пожаловаться, как на разбойников. В проулках прошлой ночью задержали двух нищенок, в холщовых котомках найдены были у них новые солдатские палатки, которыми они спекулировали. Нищенки оказались барахольщицами с городской толкучки, мы их отправили в милицию. Каждую ночь, задами, мимо села проезжают, гоня лошадей, спекулянты. Они выбирают такое темное время, в которое остановить их, без риска попасть под колесо, нет никакой возможности. Лишний хлеб может весь уплыть из селения, это ясно. Хорошо еще, если он будет спрятан, потому что многое из того, что припрячут, будет нами найдено. И мы уже знаем, где, кем, как и сколько припрятано. Под предлогом, что они ищут последние яблоки в садах или забытую морковь на опустелых грядках, наши ребятишки бродят везде, следят за всем, что делается на дворах, на усадьбах, на усадах, в овинах, в оврагах за селом. Наши ребятишки с утра до вечера пускают бумажных змеев на гумнах, на опустелых ржаных полях, но змеи их, как нарочно, застревают на поветях, на ветлах, на амбарах и сараях. Снимая их, ребята лазают повсюду. А по ночам наши ребята уходят в ночное и потом докладывают нам, чьих лошадей не было в табуне. Мы за такими следили. Останавливали подводы их на дорогах и конфисковали хлеб.
Вдруг на темном фоне улицы за окном появляется рука, она приклеивает к стеклу бумагу, и все мы в один голос кричим:
— Смотри, смотри!
Человек, шурша, спускается по водосточной трубе вниз. На момент все затихают и некоторые прячутся за простенки окон. (Не лишняя предосторожность: ночью стреляли в заседающих комитетчиков через окно).
— Вот, полюбуйтесь, каждый день угрозы, — говорит Яков, открывая окно и отцепляя бумагу. — Немалые угрозы, беда моя, и кто этот самый писака? Сеня, дознался бы ты.
Он подает мне бумагу, исписанную печатными буквами, в ней значится:
«Яков Иваныч! Мы знаем, что ты собираешься отнимать у нас хлеб. Отнимать — отнимай, но смотри, пожалей свою голову и своих малых деток. Жди того, что рассерчает мужик на всю жизнь — с ним никакая власть не справится. В других деревнях и селах комитетчиков побили, в землю закопали, в реки побросали. В иных селах, слышно, мужики свою крестьянскую власть установили. А послушай добрых людей, что делается в Сибири, в Хохлах, на Волге. Весь мир недоволен вами: и города, и села, и немцы, и французы, и английский король. Брось свое дело, не садись на шею мужику, не затыкай ему глотку, не отнимай его заработанное, одумайся, пока не поздно, упреждаем тебя. Но ежели ты опять свою линию будешь гнуть, пеняй на свою голову. Вас мало, а нас тьма-тьмущая, один тебя не достигнет, так другой достигнет. Никуда от нас не спрячешься. Последний сказ тебе. Помни: власть последние дни доживает, куда пойдешь, с кем останешься?.. Про записку не звони, властям не передавай, а то хуже будет, горькими слезами семья обольется».