— Долго ли до греха, — говорит Яков, — проводите меня, ребята.
Мы провожаем его до хибарки, которая стоит на отшибе в самом конце села — настоящая бобыльская хата, пнешь ее сапогом — свалится набок.
И вот скачем мы с Васей Долгим верхом на лошадях, торопимся в волость. Мы исполнены благодарности случаю, возложившему на нас обязанности зрелых мужей. Ветер завывает в кустах, ветер свистит около нас, ветер играет гривами лошадей, и каждая жила в нас поет, налитая восторгом. Темный бор плывет мимо, звезды висят над головами, меняются исхоженные дороги, и жнивье шуршит под копытом, — какое душевное раздолье, сколько хмельной радости для молодого человека в шестнадцать лет! На околице волостного села нас окликают:
— Кто едет?
— Комитетчики, — говорим мы громко и спрыгиваем с лошадей.
Вспыхивает зажигалка, и здоровый парень с ружьем читает наши бумаги.
Под утро мы возвращаемся уже с тремя продотрядниками, которые поселяются рядом с Яковом. Они сами не принимают участия в учете хлебных излишков, и мы только советуемся с ними. Но они нужны нам, как резерв сил, моральная опора и правовая санкция.
Избы уже дымились, и бабы звонко гуторили у колодцев, и школьники торопились на уроки, когда мы приступили к своей работе. Осеннее утро уже начиналось.
Всего не напишешь, всего не упомнишь, всего ни в какую историю не вместишь! Времена были горячие, катючие, каждый новый день отвлекал внимание от ушедшего. Мы бились целых две недели над реализацией учета — хлеб нужен был стране, сдавленной врагами со всех сторон, как воздух для дыхания, мы это знали. Закусывали на ходу, засыпали в канцелярии, составляли списки по ночам, а днем принимали жалобы, уговаривали нестойких, поощряли друзей, наконец, стращали врагов. Почему же легкое дело учета требовало столько затрат труда и времени? Да все потому, что хлебные излишки давно были уже все припрятаны. Мы находили рожь в печах, на полатях, под одеждой, под полом, под навозом на дворе, в овинах, в ометах соломы на гумнах. Мы разрывали ямы во дворах, за банями, в саду, в малинниках. Ямы были выложены тесом, иногда битым кирпичом, а чаще всего — ничем, хозяева обходились и без этого. Я думаю, половина урожая сгнивала в земле в ту пору. Ухищрения кулаков принимали фантастические формы. Так, мы нашли однажды пшеницу в дереве. В саду, у самого плетня, стояла гигантская, в пять или десять обхватов, ветла, какие теперь уже вывелись. Хозяин сверху, от первого толстого сучка, выдолбил донизу трухлявое нутро этого дерева и заполнил пустоту зерном. Вход в дупло прикрывался сверху сухим обрубленным сучком, а снизу, у корня, был заделан древесиной и завален листвой. Конечно, никому и в голову не могло прийти, что ветла, стоящая у всех на виду, вмещала в себя целый закром пшеницы. Как же мы нашли ее? Вот как. Мы произвели учет всего, кроме пшеницы, которая у него должна была быть, по нашему мнению, только ни одного зерна мы не обнаружили в амбарах. Был один у хозяина резон:
— Не уродилась, милые, ноне пшеница, семян не собрал. Все выжгло солнцем.
Пропала пшеница, да и на-поди! Но ведь мы-то знали, что солнце тут ни при чем, что полосы у хозяина были унавоженные, а колос наливной. Мы разрыли навоз на дворе, сняли соломенную поветь (повети были излюбленным местом, где прятали хлеб), всю землю истыкали под полом, в саду, на усаде, — нет, ничего не вышло. Мы ушли, раздосадованные, к соседу и у него нашли два мешка пшеницы в поленнице дров.
Он при этом воскликнул многозначительно:
— Не прошел этот мой номер, береза моя перед окнами еще тонка, в такую березу два мешка не засунешь…
Яков вернулся в сад и ломом пробил слабую стенку ветлы. Из дыры струйкой потекла отборная пшеница. Мы обшарили ствол снизу доверху и отыскали два отверстия и наполнили пшеницей десять мешков. Пока мы орудовали с зерном, хозяин стоял, как столб, у задних ворот с иконой в руках и торопливо и страстно, вместе с домочадцами, читал псалом Давида:
«Боже отмщений, господи боже отмщений, яви себя! Доколе, господи, нечестивые, доколе нечестивые торжествовать будут?»
— И вы захотели уморить республику голодом! — кричал им Яков. — И вы объявили ей экономический бойкот! Но республике вся армия «утешителей» твоих не страшна, республика народом держится.
Вообще много было неожиданностей. Однажды в одной избе, боясь задавить ребенка, ползающего по полу, я резко отшатнулся и сбил о места бабу, сидящую в кути. Она съехала с сиденья, и оказалось, что, пока мы производили учет, под нею находился мешок с горохом, — она прикрыла его своим широченным сарафаном.
У середняков мы почти не задерживались. На каждую крестьянскую душу оставлялось хлеба по двенадцати пудов, а у них и того не набиралось, прятать было нечего. Зато каждый кулацкий и зажиточный дом мы брали с бою.
Один раз, когда дело подходило уже к концу, мы пришли к Семену Коряге, мужику сварливому, очень хитрому и смелому.
— Мир дому сему, — сказал Яков входя.
— Кобыла с волком мирилась да домой не воротилась, — ответил голос с печи.
Хозяин лежал на ней, упираясь коленками в потолок. Он даже не поворотил к нам своего лица.
— Семен, знаешь ли, зачем пришли? — спросил Яков.
— Как не знать. У вас песня одна: дай да дай! Вы не знаете, как к сохе подойти, а каждый из вас, как свинья, к чужому корыту лезет.
Он повернулся лицом к стене и больше не хотел с нами разговаривать. Хозяйка взяла ключи и повела нас в амбар. Хлеба оказалось точь-в-точь столько, сколько хозяину следовало иметь по соображениям волпродкома. Вот удивительная предусмотрительность самих полос, уродивших по инструкции. Это озадачило нас и развеселило. Никто не хотел верить чудесным цифрам. Тем более, все знали, что Семен Коряга, как пчеловод, очень много меду каждую осень обменивал на рожь, которую потом весной очень успешно сбывал голодающим землякам. Хозяйка показала нам все укромные места своего двора, дома и амбаров. И в них ни фунта не нашли. И хотя хитрость, изворотливость и зажиточность мужика нам хорошо известны, — мы ушли ни с чем. Якова особенно возмущала цифра, в которую укладывались запасы хлеба у Коряги. Цифра эта была наглая, намеренно дразнящая. В закромах его даже число фунтов совпало с государственной годовой нормой на его семью. Конечно, мы вернулись вечером к нему и все опять проверили, приходили и на другой день под утро, чтобы застать Корягу врасплох, — нет, количество хлеба оставалось все то же. Позже, когда мы отправили списки учтенного хлеба в волость, закончив свою работу, и однажды проходили улицей, Яков вдруг остановился и сказал в раздумье:
— А погреб?
— Какой погреб?
— Ну, да погреб за двором, с деревянной крышей…
Он повел нас в сад к Семену Коряге и стал топтаться на сухой земле за задними воротами.
— Здесь был погреб у него, я же хорошо знаю, — куда он девался?
За двором было совершенно ровное место, устланное яблоневой листвой, и нельзя было предположить, что здесь что-нибудь могло быть скрыто.
— Ройте, — приказал Яков, — глубже ройте!
Мы стали рыть дерн и тут же обнаружили, что он снимается с почвы, как пенка. Нетрудно было установить, что его принесли сюда с другого места. Под дерном мы нашли рыхлый слой земли, толщиною в полметра, который держался на досках; служивших потолком скрытого погреба. Когда мы подняли доски, нашим глазам представилась глубокая яма, выложенная внутри кирпичом. Она до половины была заполнена мешками с рожью. Яков подсчитывал мешки, когда выбежала на крыльцо хозяйка. Всплеснув руками, она с ревом бросилась обратно в избу. Вскоре проулком прибежал к нам Семен Коряга, в кумачовой рубахе, без пояса, босой, каким он лежал на печи. В руках на весу он держал железные вилы, как ружье, и кричал так остервенело и зычно, что меня забрал страх и я крикнул Якову:
— Дядя Яков, миленький, вылезай скорее, Семен Коряга вилами тебя сколет!
В ту же секунду разъяренный Коряга, подскочив к краю погреба, со всего размаху кинул туда тяжелые вилы. Мы все сразу притихли, подавленные этим поступком, и в первый момент растерялись настолько, что даже не успели удержать Корягу, и он столкнул в погреб еще три тяжелые доски. Слышно было, как, летя вниз, они ударялись о каменные стены погреба и глухо шлепались на мешки. Из погреба не донеслось никакого звука. Только в этот момент мы вышли из оцепенения. Вася Долгий богатырским локтем поддал Семену под бороду и разом сбил его с ног. И пока Коряга отряхивался от земли и сплевывал кровью, рыча на нас, дядя Яков вылез и объявил нам, какое большое количество хлеба было припрятано в яме. При виде невредимого Якова, Семен Коряга и впрямь обезумел. Он сорвался вдруг с места и корпусом столкнул Якова на острые зубья бороны. Яков охнул и комом повалился на землю. Мы бросились поднимать его. Семен Коряга, стоя у разрытой ямы, между тем кричал на всю улицу:
— Разбойники, креста на вас нету. Погодите, придет наш черед, мы заживо сгноим вас в земле. Иродово племя, басурманы!.. Караул, убили, жулики… убили!
И пока мы суетились около Якова, осматривали его и спрыскивали водой, Семен Коряга все кричал, что его «басурманы-жулики убили». По-видимому, он боялся побоев и хотел этим предотвратить их, создавая криком впечатление у соседей, что его обижают. Но до него никто из нас не дотронулся.
Подвернув смоченную кровью рубаху, мы увидели, что спина у Якова была истыкана железными зубьями бороны. Когда он пришел в себя и открыл глаза, я от него услышал:
— Сеня, пошли, дорогой, дополнительные сведения в волость о хлебных излишках.
Мы несли Якова на руках до его хаты. Он хворал целую неделю, но чекистам не сказал о причине своей хвори. Щадил он, что ли, Семена Корягу, великодушничал ли? А напрасно: потом сам в этом убедился.
Нам представлялось тогда, что мы кулака целиком разоружили, но время доказало, как сильно ошибались мы. Позднее, уже в эпоху нэпа, сидя на завалинках, они смеялись над нашей снисходительностью. И верно, как теперь я знаю, может быть, только половину излишков мы сумели тогда у них выкачать. Хлеб прятался еще в оврагах, в глухом осиннике, по берегам реки. Конечно, этот хлеб сгнил, и это в то самое время, когда городское население сидело на пайке и армия голодала.